Текст книги "Сальватор. Том 1"

– Был, во всяком случае до Григория Седьмого… Ах, отец!

Тут снова необходимо различать человека и идею! Идея, ускользающая из рук папы, переходит в руки короЛя Людовика Толстого, положившего конец делу, начатому Григорием Седьмым.

Франция явилась продолжением Рима, именно во Франции впервые зарождается слово «коммуна». Именно во Франции, где только формируется язык, где скоро будет покончено с рабством, будут отныне решаться судьбы мира! Рим владеет лишь телом Христа – во Франции живет его слово, его душа – идея! Вспомните, как она проявляется в слове «коммуна»… Иными словами – правда народа, демократия, свобода!

О, отец! Люди полагают, что идея находится у них на службе, а на самом деле идея повелевает ими.

Выслушайте меня, отец, поскольку в то время, как вы жертвуете своей жизнью ради того, во что верите, надобно пролить свет на эту веру, и вы увидите, привел ли зажженный вами факел туда, куда вы хотели прийти…

– Я вас слушаю, – кивнул осужденный, проводя рукой по лбу, будто боялся, что его голова не выдержит напряжения.

– События происходят разные, – продолжал монах, – а вот мысль – одна. На смену Коммуне приходят «пастухи», за «пастухами» – Жакерия; после Жакерии – восстание майотенов, за ним – «Война за общественное благо», после нее – Лига, потом Фронда, затем – Французская революция. Так вот, отец, во всех этих восстаниях, как бы они ни назывались, идея меняется, но с каждым разом она становится все более грандиозной.

Капля крови, срывающаяся с языка первого человека, который кричит: «Коммуна» – на общественной площади в Камбре и которому отрезают язык как богохульнику, – вот где источник демократии; сначала источник, потом ручеек, затем водопад, речка, большая река, озеро и, наконец, океан!

А теперь, отец, проследим за плаванием по этому океану богоизбранного Наполеона Великого…

Узник, никогда не слышавший подобных речей, сосредоточился и стал слушать.

Монах продолжал в следующих выражениях:

– Три человека, трое избранных, были отмечены во все времена Господом как инструменты идеи для возведения, как он это себе представлял, здания христианского мира: Цезарь, Карл Великий и

Наполеон. И заметьте, отец, каждый из них не ведал что творит и, похоже, мечтал об обратном; язычник Цезарь подготавливает наступление христианства, варвар Карл Великий – цивилизации, деспот Наполеон – свободы.

Люди эти сменяют друг друга с интервалом в восемь столетий. Отец! Между ними мало общего, но у них одна вдохновительница – идея.

Язычник Цезарь в результате захвата собирает народы в единое целое, чтобы над ними солнцем вознесся Христос – живительный светоч современного мира, но Христос вознесся и над преемником Цезаря.

Варвар Карл Великий устанавливает феодальное общества, эту праматерь цивилизации, и благодаря установлению границ своей огромной империи прекращает миграцию народов еще более варварских, чем его собственный.

Наполеон… Если позволите, отец, на примере Наполеона я попытаюсь развить свою теорию. Это не пустые слова, надеюсь, они приведут меня к цели.

Когда Наполеон, или, вернее, Бонапарт – ведь у этого гиганта два имени, словно два лика, – когда Бонапарт только появился, Франция настолько была более революционной по сравнению с другими народами, что нарушила мировое равновесие. Этому Буцефалу нужен был Александр, этому льву был необходим Андрокл. И вот встал Наполеон, заключавший в себе оба начала – народное и аристократическое, – перед этой сумасшедшей свободой, которую нужно было прежде усмирить, а потом уж вылечить. Бонапарт шел позади идеи во Франции, но опережал идеи других народов.

Короли увидели в нем то, что он собой представлял; короли бывают порой слепы: безумцы затеяли с ним войну.

Тогда Бонапарт – человек идеи – взял у Франции самых чистых, умных, передовых ее сынов, сформировал из них священные батальоны и разослал их по Европе. Повсюду эти батальоны идеи несут смерть королям и спасение народам. Повсюду, где бы ни прошло французское сознание, свобода следом делает гигантский шаг, разбрасывая революции, как сеятель бросает зерна.

Наполеон пал в тысяча восемьсот пятнадцатом году, однако семена, брошенные им на некоторых землях, уже дали хорошие всходы. Так, в тысяча восемьсот восемнадцатом году – вспоминайте, отец! – великие герцогства Бадена и Баварии требуют конституции и добиваются своего; в тысяча восемьсот двадцатом – революция и принятие конституции испанским и португальским кортесами; в том же тысяча восемьсот двадцатом году – революция и принятие конституции в Неаполе и Пьемонте; в тысяча восемьсот двадцать первом – восстание греков против турецкого ига; в двадцать третьем – закон о собраниях земских чинов в Пруссии.

Человек – пленник, человек закован в цепи на скале Святой Елены, человек мертв, человек положен во гроб, человек покоится под безымянным камнем, зато идея свободна, жива, бессмертна!

Единственный народ благодаря своему географическому положению избежал последовательного влияния Франции, будучи слишком удален, чтобы мы могли помыслить хоть когда-нибудь ступить на его территорию. Наполеон мечтает изгнать англичан из Индии, объединившись с Россией… Он не сводит глаз с России и в конце концов свыкается с разделяющим нас расстоянием, оно кажется ему все менее значительным в результате оптического обмана. Довольно предлога, и мы завоевываем Россию, как захватили Италию, Египет, Германию, Австрию и Испанию.

В предлоге недостатка не будет, как хватало их во времена крестовых походов, когда мы собирались позаимствовать цивилизацию у Востока. Так хочет Бог: мы понесем свободу на Север.

Английский корабль входит в гавань не знаю уж какого города на балтийском побережье, и вот уже Наполеон объявляет войну человеку, который двумя годами раньше с поклоном приводил строку из Вольтера: «Дружба великого человека – дар богов!»

На первый взгляд кажется, что предусмотрительность Бога разобьется о деспотический инстинкт человека. Французы входят в Россию, но она отступает перед ними; свобода и рабство не могут соединиться. Ни одно семя не прорастет на этой промерзшей земле, потому что перед нашими войсками отступят не только армии, но и мирное население. Мы занимаем пустыню, мы захватываем спаленную столицу. А когда мы входим в Москву, она пуста, она в огне!

Итак, миссия Наполеона исполнена, настал час его падения, ведь падение Наполеона пойдет на пользу свободе, как не прошло для нее даром возвеличение Бонапарта. Царь, столь осмотрительный с победившим неприятелем, будет, возможно, неосторожен с врагом побежденным: он отступил перед захватчиком, но, отец, он же готов преследовать отступающего врага…

Господь отводит свою десницу от Наполеона… Вот уже три года, как император отдалился от своего доброго гения, Жозефины, уступившей место Марии Луизе, воплощению деспотизма!

Итак, Господь отводит от него свою десницу, а чтобы небесное вмешательство в земные дела было на сей раз заметно, теперь не люди побеждают людей, а изменяется порядок времен года, неожиданно рано обрушиваются снег и холод и войско гибнет под действием стихии.

Свершилось все, что предвидел мудрый Господь. Париж не смог навязать свою цивилизацию Москве: Москва сама пришла за ней в Париж.

Два года спустя после пожара в Москве Александр войдет в нашу столицу, однако долго здесь не пробудет: его солдаты едва успели ступить на французскую землю, наше солнце, которое должно было их осветить, только ослепило их.

Бог снова призывает своего избранника – и вновь появляется Наполеон, гладиатор возвращается на арену, сражается, падает и подставляет шею в Ватерлоо.

Париж снова распахивает свои ворота перед царем и его диким войском. На этот раз люди с Невы, Волги и Дона проведут три года на берегах Сены; они впитают в себя новые и непривычные идеи, произнося незнакомые слова – «цивилизация», «освобождение», «свобода»; они вернутся в свою дикую страну, а восемь лет спустя в Санкт-Петербурге вспыхнет республиканский заговор… Обратите свой взгляд на Россию, отец! Вы увидите очаг этого пожара, еще дымящегося на Сенатской площади.

Отец! Вы посвятили жизнь человеку-идее: человек мертв, идея живет. Живите и вы ради идеи!

– Что вы говорите, сын мой?! – вскричал г-н Сарранти, и в его взгляде угадывались удивление и радость, изумление и гордость.

– Я говорю, отец, что после того, как вы отважно сражались, вы не захотите расстаться с жизнью, не услыхав, как пробил час будущей независимости. Отец! Весь мир в волнении. Во Франции происходит внутренняя работа, словно в недрах вулкана. Еще несколько лет, возможно, несколько месяцев – и лава выплеснется из кратера, поглощая на своем пути, словно проклятые города, рабство и низость общества, вынужденного уступить место новому обществу.

– Повтори, что ты сказал, Доминик! – в воодушевлении воскликнул корсиканец; его глаза засияли радостным блеском, когда он услышал пророческие и утешительные речи сына, не менее для него дорогие, чем брильянтовые брызги. – Повтори еще раз… Ты состоишь в каком-нибудь тайном обществе, не правда ли, и тебе открыто будущее?

– Я не состою ни в каком тайном обществе, отец, и если и знаю что-нибудь о будущем, то прочел это в книгах о прошлой жизни. Я не знаю, готовится ли какой-нибудь тайный заговор, однако мне известно, что мощный заговор зреет у всех на виду, средь бела дня: это заговор добра против зла, и двое сражающихся приготовились к бою, мир замер в ожидании… Живите, отец!

Живите!

– Да, Доминик! – вскричал г-н Сарранти, протягивая сыну руку. – Вы правы. Теперь я хочу жить, но разве это возможно?

Ведь я осужден!

– Отец! Это мое дело!

– Только не проси для меня снисхождения, Доминик!

Я ничего не хочу принимать от тех, кто двадцать лет воевал с Францией.

– Нет, отец! Положитесь на меня, и я спасу честь семьи. От вас требуется одно – подайте кассационную жалобу: невиновный не должен просить снисхождения.

– Что вы задумали, Доминик?

– Отец! Я никому не могу открыться.

– Это тайна?

– Да, ненарушимая и сокровенная.

– Даже отцу нельзя ее открыть?

– Даже отцу! – подтвердил Доминик.

– Не будем больше об этом говорить, сын… Когда я снова увижу вас?

– Через пятьдесят дней, отец… может быть, и раньше, но не позднее.

– Я не увижу вас полтора месяца? – ужаснулся г-н Сарранти.

Он начинал бояться смерти.

– Я отправляюсь пешком в далекое странствие… Прощайте! Я отправляюсь нынче вечером, через час, и не остановлюсь вплоть до самого возвращения… Благословите меня, отец!

На лице г-на Сарранти появилось выражение необычайного величия.

– Помогай тебе Бог в твоем тяжком странствии, благородная душа! – сказал он, простерев руки над головой сына. – Пусть Он хранит тебя от ловушек и предательств, пусть поможет отворить двери моей темницы независимо от того, выйду ли я к жизни или смерти!

Взяв в руки голову коленопреклоненного монаха, он с горделивой нежностью заглянул ему в лицо, поцеловал в лоб и указал на дверь, опасаясь, по-видимому, расплакаться от переполнявших его чувств.

Монах тоже почувствовал, что силы ему изменяют; он отвернулся, пряча от отца слезы, выступившие ему на глаза, и поспешно вышел.

XXVIII. Паспорт

Когда аббат Доминик выходил из Консьержери, пробило четыре часа.

У выхода монаха ждал Сальватор.

Молодой человек заметил, что аббат взволнован, и догадался, что творится в его душе; он понял: говорить о его отце значило бы бередить рану. Поэтому он ограничился вопросом:

– Что вы намерены предпринять?

– Отправляюсь в Рим.

– Когда?

– Как можно раньше.

– Вам нужен паспорт?

– Вероятно, паспортом мне могла бы послужить моя сутана, однако во избежание задержек в пути я бы предпочел иметь необходимые бумаги.

– Идемте за паспортом. Мы в двух шагах от Префектуры.

С моей помощью, надеюсь, вам не придется ждать.

Спустя пять минут они уже входили во двор Префектуры.

В ту минуту, как они переступали порог службы паспортов,, в темном коридоре на них налетел какой-то человек.

Сальватор узнал г-на Жакаля.

– Примите мои извинения, господин Сальватор, – проговорил полицейский, в свою очередь узнавая молодого человека. – На этот раз я вас не спрашиваю, какими судьбами вы здесь очутились.

– Отчего же, господин Жакаль.

– А я и так это знаю.

– Вам известно, что меня сюда привело?

– А разве в мои обязанности не входит все знать?

– Итак, я пришел сюда, господин Жакаль…

– За паспортом, дорогой господин Сальватор.

– Для себя? – засмеялся Сальватор.

– Нет… Для этого господина, – ответил г-н Жакаль, указав пальцем на монаха.

– Мы стоим на пороге службы паспортов. Брат Доминик пришел со мной Вы знаете, что мои занятия не позволяют мне уехать из Парижа. Стало быть, нетрудно догадаться, дорогой господин Жакаль, что я явился за паспортом для господина.

– Но я не только догадался, но и предвидел ваше желание.

– Ага! Предвидели…

– Да, насколько это позволительно при моей скромной прозорливости.

– Не понимаю.

– Сделайте одолжение и следуйте вместе с господином аббатом за мной, дорогой господин Сальватор! Возможно, тогда вы все поймете.

– Куда мы должны идти?

– В комнату, где выдают паспорта. Вы убедитесь, что бумаги господина аббата уже готовы!

– Готовы? – усомнился Сальватор.

– Ах ты Господи! Ну разумеется! – отозвался г-н Жакаль с добродушным видом, который он умел так хорошо на себя напускать.

– С описанием примет?

– Ну да! Не хватает лишь подписи господина аббата.

Они подошли к кабинету в глубине коридора напротив двери.

– Паспорт господина Сарранти! – приказал г-н Жакаль начальнику службы, сидевшему за решетчатой конторкой.

– Пожалуйте, сударь, – отвечал тот, подавая паспорт г-ну Жакалю, а тот передал его монаху.

– Все в порядке, не так ли? – продолжал г-н Жакаль, пока Доминик с удивлением разглядывал официальную бумагу.

– Да, сударь, – промолвил Сальватор. – Нам остается лишь получить визу у его преосвященства нунция.

– Это сделать просто, – заметил г-н Жакаль, запуская пальцы в табакерку и с вожделением втягивая понюшку табаку.

– Вы оказываете нам настоящую услугу, дорогой господин Жакаль, – признался Сальватор. – Не знаю, право, как выразить вам свою благодарность.

– Не будем больше об Этом говорить: друзья наших друзей – это наши друзья.

При этих словах г-н Жакаль повел плечами с таким добродушным видом, что Сальватор едва не поверил в его искренность.

В иные минуты он был готов принять г-на Жакаля за филантропа, занимающегося полицейским сыском из человеколюбия.

Но именно в это мгновение г-н Жакаль бросил исподлобья взгляд, свидетельствовавший о его родстве с животным, название которого отдаленно напоминало имя полицейского.

Сальватор знаком попросил Доминика подождать и произнес:

– На два слова, дорогой господин Жакаль.

– Хоть на четыре, господин Сальватор… на шесть, на весь словарный запас. Мне приятно беседовать с вами, и когда мне выпадает это счастье, я хотел бы, чтобы наша беседа длилась вечно.

– Вы очень добры, – поблагодарил Сальватор.

Несмотря на тщательно скрываемое отвращение к такому панибратству, он взял полицейского за руку.

– Итак, дорогой господин Жакаль, ответьте мне на два вопроса…

– С превеликим удовольствием, дорогой господин Сальватор.

– Зачем вы приказали сделать этот паспорт?

– Это первый ваш вопрос?

– Да.

– Я хотел доставить вам удовольствие.

– Благодарю… Теперь скажите, как вы узнали, что мне доставит удовольствие паспорт, выданный на имя Доминика Сарранти?

– Потому что господин Доминик Сарранти – ваш друг, насколько я мог об этом судить в тот день, когда вы его встретили у постели господина Коломбана.

– Отлично! А как вы догадались, что он соберется в путешествие?

– Я не догадался. Он сам сказал об этом его величеству, прося пятидесятидневной отсрочки.

– Но он не говорил его величеству, куда отправляется.

– Эка хитрость, дорогой господин Сальватор! Господин Доминик Сарранти просит у короля отсрочки на полтора месяца, чтобы совершить путешествие за триста пятьдесят лье. А сколько от Парижа до Рима? Триста километров по Сьеннской дороге, четыреста – через Перузу. В среднем, стало быть, выходит триста пятьдесят лье. К чьей помощи может прибегнуть господин Сарранти в сложившихся обстоятельствах? К папе, раз он монах:

папа – король монахов. Ваш друг отправляется в Рим, чтобы попытаться заинтересовать короля монахов судьбой своего отца, и папа, возможно, обратится с просьбой о помиловании к французскому королю. Вот и все, дорогой господин Сальватор. Я мог бы заставить вас поверить в то, что я волшебник, но предпочитаю правду. Теперь вы видите, что первый встречный способен, переходя от дедукции к дедукции, прийти к такому же выводу, что и я. Господину Доминику осталось поблагодарить меня от вашего и своего имени и отправляться в Рим.

– Именно это он сейчас и сделает, – пообещал Сальватор.

Он позвал монаха.

– Дорогой Доминик! Господин Жакаль готов принять вашу благодарность.

Монах приблизился, поблагодарил г-на Жакаля, а тот выслушал его с тем же благодушным видом, который напускал на себя во все время этой сцены.

Два друга вышли из Префектуры.

Некоторое время они шагали молча.

Наконец аббат Доминик остановился и положил руку на плечо задумавшемуся Сальватору.

– Я беспокоюсь, друг мой, – признался он.

– Я тоже, – отозвался Сальватор.

– Предупредительность этого полицейского кажется мне подозрительной.

– И мне… Однако давайте пойдем дальше: за нами, очевидно, следят.

– Зачем им мне помогать, как вы полагаете? – спросил аббат, вняв замечанию Сальватора.

– Не знаю, но мне кажется, что какой-то интерес они в этом имеют, тут вы правы.

– А вы верите, что ему хотелось доставить вам удовольствие?

– Ну, по большому счету сие возможно: человек этот весьма странный; иногда на него находит ничем не объяснимая блажь, чего вроде бы не должно случаться с людьми его профессии. Однажды ночью я возвращался через сомнительные городские кварталы и вдруг услышал – на одной из безымянных улиц или, вернее, с ужасным названием, – на улице Бойни, рядом с улицей Вьей-Лантерн, приглушенные крики. Я всегда при оружии – вы, должно быть, понимаете почему, Доминик.

Я бросился в ту сторону, откуда доносились крики. С высоты скользкой лестницы, ведущей с улицы Бойни на улицу ВьейЛантерн, я увидел человека, отбивавшегося от трех нападавших, которые пытались через открытый люк сточного желоба спустить его в Сену. Я не стал сходить по лестнице, скользнул под балюстраду и спрыгнул на улицу. Я был в двух шагах от боровшихся, один из них отделился от группы и пошел на меня с занесенной палкой. В то же мгновение он покатился в сточную канаву, пронзенный пулей. При звуке выстрела двое других нападавших, видя такое дело, убежали, а я остался вдвоем с тем, кому на помощь послало меня Провидение столь чудесным образом. Это и был господин Жакаль. Я тогда знал его только понаслышке – как знают его все. Он представился и рассказал, как оказался в этом квартале: он собирался нагрянуть с обыском в вызывавшие подозрение меблирашки на улице Вьей-Лантерн в нескольких шагах от лестницы; прибыв за четверть часа до своих агентов, он спрятался за решеткой сточной канавы, как вдруг решетка распахнулась и на него набросились трое неизвестных. Это были в некотором роде посланцы от всех воров и убийц Парижа, поклявшихся разделаться с господином Жакалем: его слежка была для них настоящим бедствием. И они сдержали бы слово и покончили с ним, как вдруг, к несчастью для них и в особенности для того, кто испускал теперь предсмертные хрипы у моих ног, я пришел господину Жакалю на помощь… С этого дня господин Жакаль оказывает мне и моим друзьям небольшие услуги, насколько позволяют его обязанности начальника криминальной полиции.

– Тогда действительно вполне возможно, что он хотел просто доставить вам удовольствие, – признал аббат Доминик.

– Возможно, однако давайте войдем в дом. Взгляните вон на того пьяного: он следует за нами от Иерусалимской улицы.

Как только мы окажемся по другую сторону двери, он мгновенно протрезвеет.

Сальватор вынул из кармана ключ, отпер замок, пропустил Доминика вперед и закрыл за собой дверь.

Роланд почуял хозяина. Молодые люди увидели пса на втором этаже, а Фрагола поджидала Сальватора за дверью

Ужин был готов. Оказывается, время уже близилось к шести.

Молодые люди были серьезны, но хранили невозмутимость Ничего по-настоящему страшного и не произошло

Фрагола бросила на Сальватора вопросительный взгляд.

– Все хорошо, – улыбнувшись одними глазами, успокоил он ее.

– Господин аббат окажет нам честь, разделив с нами ужин? – спросила Фрагола.

– Да.

– Дайте-ка мне свой паспорт, брат мой, – попросил Сальватор.

Монах достал из-за пазухи сложенный лист.

Сальватор его развернул, тщательно осмотрел, повертел так и сяк в руках, но ничего подозрительного не заметил.

Наконец он приложил его к стеклу.

На свету проступили невидимые до тех пор буквы.

– Видите? – спросил Сальватор.

– Что? – не понял аббат.

– Эту букву.

И он ткнул в бумагу пальцем.

– Буква "С"?

– Да, "С", понимаете?

– Нет.

– "С" – первая буква в слова «слежка».

– Ну и что?

– Это означает: «Именем французского короля я, господин Жакаль, доверенное лицо господина префекта полиции, приказываю всем французским агентам в интересах его величества, а также всем агентам иноземным в интересах своих правительств преследовать, не спускать глаз, останавливать во время пути и даже в случае необходимости задержать владельца настоящего паспорта». Словом, вы, друг мой, сами того не зная, находитесь под наблюдением полиции.

– Да мне-то что за дело?

– О, отнесемся к этому серьезно, брат мой! – предостерег Сальватор. – Судя по тому, как проходил процесс над вашим отцом, кое-кому не терпится от него избавиться, и я не хочу подчеркивать роль Фраголы, – с едва уловимой улыбкой заметил Сальватор, – но понадобились ее светские связи, чтобы добиться для вас аудиенции, в результате чего король предоставил вам двухмесячную отсрочку.

– Вы полагаете, король нарушит данное слово?

– Нет, но у вас в распоряжении всего два месяца.

– Этого времени более чем достаточно, чтобы побывать в Риме и вернуться назад.

– Если только вам не будут чинить препятствий и не арестуют вас в пути, если по прибытии вам не помешают в результате тысячи тайных интриг увидеться с тем, к кому вы отправляетесь.

– Я полагал, что любому монаху, совершившему странствие в четыреста лье и прибывшему в Рим босиком с посохом в руках, достаточно подойти к воротам Ватикана, и ему будет открыт доступ к тому, кто сам был когда-то простым монахом.

– Брат мой! Вы пока верите тому, в чем постепенно вам придется разочароваться… Человек, вступающий в жизнь, похож на дерево, с которого ветер сначала сдувает цветы, потом срывает листья, ломает ветки до тех пор, пока буря, пришедшая на смену ветру, не свалит однажды дерево… Брат мой! Они заинтересованы в смерти господина Сарранти и употребят все возможные средства, чтобы стало бесполезным обещание, которое вы выманили у короля.

– Выманил?! – изумился Доминик.

– С их точки зрения – выманили… А как еще они, по-вашему, объясняют тот факт, что ее светлость герцогиня Беррийская, любимица короля, муж которой погиб от руки фанатика, проявляет интерес к сыну другого революционера, тоже революционеру и тоже фанатику?

– Вы правы, – бледнея, прошептал Доминик. – Что же делать?

– Вот об этом мы и позаботимся.

– Каким образом?

– Паспорт этот мы сожжем: кроме вреда, он ничего нам не даст.

Сальватор разорвал бумагу и бросил обрывки в огонь.

Доминик почувствовал беспокойство.

– Что же теперь со мной будет? – молвил он.

– Прежде всего, брат мой, поверьте, что лучше путешествовать без паспорта, чем с таким, как у вас; однако без документов вы не останетесь.

– Кто же мне их даст?

– Я, – ответил Сальватор.

Открыв небольшой секретер, он отпер секретный ящичек и среди многочисленных бумаг нашел подписанный паспорт, в котором не хватало только имени владельца и описания примет.

Он заполнил пустые графы: имя – брат Доминик, описание – точь-в-точь аббат Сарранти.

– А виза? – заволновался Доминик.

– Выписана сардинской миссией на Турин для следования инкогнито, разумеется. Я предусмотрительно обзавелся этим паспортом, он вам пригодится.

– А после того, как я дойду до Турина?..

– В Турине вы скажете, что дела вынуждают вас отправиться в Рим, вам без всяких трудностей завизируют паспорт.

Монах схватил обе руки Сальватора и крепко их пожал.

– Брат! Друг! Как я отплачу за все, что вы для меня сделали?! – воскликнул он

– Как я вам уже юворил, брат мой, – улыбнулся Сальватор, – что бы я ни сделал, я навсегда останусь вашим должником.

Вернулась Фрагола. Она слышала последние слова.

– Подтверди нашему другу, что это так, дитя мое, – попросил Сальватор, подавая девушке руку.

– Он обязан вам жизнью, отец мой. Я обязана ему своим счастьем. Франция в той мере, в какой это по силам одному человеку, будет ему, возможно, обязана своим освобождением.

Как видите, долг огромный. Располагайте же нами!

Монах посмотрел на очаровательную девушку и ее.возлюбленного.

– Вы творите добро: будьте счастливы! – благословил аббат молодых людей.

Фрагола указала на сервированный стол.

Монах сел между Сальватором и его подругой, неторопливо прочел «Benedicite» <"Благословите" (латин )>, которую те выслушали с невозмутимостью чистых душ, убежденных в том, что молитва доходит до Бога.

Ужинали скоро и в полном молчании.

Сальватор прочел в глазах монаха нетерпение и, не дожидаясь окончания трапезы, встал.

– Я к вашим услугам, отец мой, – сказал он. – Но перед тем, как отпустить вас в дорогу, я дам вам талисман. Фрагола!

Подай шкатулку с письмами.

Фрагола вышла.

– Талисман? – переспросил монах.

– Да, не беспокойтесь, отец мой, это не идолопоклонство.

Я вам говорил, какие трудности ждут вас в пути, пока вы доберетесь до святого отца.

– Так вы и там можете мне помочь?

– Может быть, – улыбнулся Сальватор.

Фрагола вернулась с шкатулкой в руках.

– Свечу, воск и гербовую печать, девочка моя! – приказал Сальватор.

Девушка поставила шкатулку на стол и снова вышла.

Сальватор отпер шкатулку золоченым ключиком, висевшим у него на шее.

В шкатулке лежало десятка два писем, он выбрал одно наугад.

В это время Фрагола возвратилась, неся свечу, воск и печатку.

Сальватор вложил письмо в конверт, запечатал воском и надписал: «Господину виконту де Шатобриану в Риме».

– Возьмите, – сказал он Доминику. – Три дня назад тот, кому адресовано это письмо, устав от бессмысленной жизни в Париже, уехал в Рим.

– "Господину виконту де Шатобриану"? – переспросил монах.

– Да. Перед его именем распахнутся любые двери. Если вам покажется, что трудности непреодолимы, подайте ему это письмо, скажите, что вам передал письмо сын того, кто его написал, и сошлитесь во имя этого письма на воспоминания об эмиграции. Тогда виконт станет вами руководить и вам останется лишь следовать за ним. Но вы должны прибегнуть к этому средству лишь в случае крайней нужды, иначе откроется тайна, известная трем людям: вам, господину де Шатобриану и нам с Фраголой, а мы с ней – одно целое.

– Я готов слепо исполнить ваши указания, брат.

– Это все, что я хотел вам сказать. Поцелуйте у этого праведника руку, Фрагола, а я провожу его до городских ворот.

Фрагола подошла и приложилась к руке монаха, тот следил за ней с ласковой улыбкой.

– Еще раз вас благословляю, дитя мое, – проговорил он. – Будьте так же счастливы, как чисты, добры и хороши собой.

Потом, словно все живые существа в этом доме заслуживали благословения, монах погладил собаку и вышел.

Перед тем как последовать за ним, Сальватор нежно поцеловал Фраголу в губы и шепнул:

– Вот именно: чиста, добра и хороша собой!

И он пошел догонять аббата.