Текст книги "Волонтер девяносто второго года"

XLIII. ЦИРЮЛЬНИК И ИНВАЛИД

Нашим соседом по улице Сент-Оноре, через два дома от нас вниз по улице, был парикмахер, некто Леже. Этот цирюльник, как и все его собратья, был ярый роялист. Меня, наверное, могут спросить, почему все парикмахеры были роялистами.

Объяснить это просто: цирюльники составляли одну из корпораций, которым революция нанесла наибольший урон. При Людовике XV и даже при Людовике XVI парикмахеры, изобретавшие те фантастические прически, что на протяжении полувека громоздились на головах женщин, представляли собой влиятельную силу.

Среди парикмахеров была своя аристократия, она имела привилегии и, в отличие от г-на де Монморанси, не отреклась от них в ночь 4 августа.

В любое время их допускали к дамам, и, подобно дворянам, они носили шпагу.

Правда, чаще всего эта шпага была не страшнее сабли Арлекина и, так же как та, больше носилась для вида; почти всегда клинок был деревянный, иногда его не было вовсе, ибо эфес крепился прямо к ножнам.

Мы помним, что королева, собравшаяся бежать, доверила свои бриллианты парикмахеру Леонару. Мы видели, сколько хлопот он доставил г-ну де Шуазёлю уверенностью в важности собственной особы, и прибавим, что он, действительно, был персоной значительной. Все знают, что Леонар оставил «Мемуары», ни больше ни меньше, подобно герцогу де Сен-Симону и г-ну де Безанвалю.

Но с некоторых пор в знаменитой корпорации парикмахеров дела складывались все хуже и хуже. Общество двигалось к пугающей простоте, а Тальма нанес последний удар даже мужским прическам, сыграв роль Тита, давшего свое имя короткой стрижке. Поэтому парикмахеры были самыми жестокими врагами нового режима, то есть режима революционного.

Но это еще не все; вращаясь среди высшей аристократии, целыми часами держа в своих руках головки придворных красавиц, беседуя с причесывающимися у него щеголями, выполняя роль сводника своих благородных клиентов, превращаясь в наперсника страстей, чему почти неотразимо способствовало движение гребня, сделанное умелой рукой, – парикмахер и сам развращался.

Итак, в субботу вечером, в то самое время, когда муниципалитет издал постановление, направленное против петиционеров, наш сосед Леже пришел к метру Дюпле, чтобы попросить одолжить у него коловорот. Несмотря на разность убеждений, разделявших соседей, коловорот, конечно, был одолжен, причем, без всяких расспросов. Казалось, наш сосед Леже пережил истинное наслаждение, принимая из моих рук этот инструмент. Поблагодарив нас, он ушел.

У входной двери его поджидал инвалид. Леже отдал ему коловорот; приятели перекинулись несколькими словами и разошлись.

Они замыслили такой план: поскольку женщины начали принимать активное участие в революции, то много хорошеньких патриоток вместе со своими братьями, мужьями и любовниками должны были прийти на алтарь отечества подписывать петицию. Благодаря инструменту, позаимствованному у метра Дюпле, наш развратный цирюльник намеревался просверлить дырки в полу алтаря отечества и через них, из своего укрытия (там он находился бы, словно на первом поворотном круге под театральной сценой) смог бы разглядывать если и не личики прекрасных патриоток, то кое-что другое. Не желая в одиночку вкушать сие удовольствие, гражданин Леже предложил некоему старику-инвалиду стать компаньоном. Тот согласился, но, будучи человеком предусмотрительным, понимающим, что этим сыт не будешь, предложил, кроме коловорота, прихватить с собой съестное и бочонок с водой. Предложение было принято.

Из этой договоренности последовало то, что воскресным утром 19 июля, за полчаса до рассвета, оба наших шутника взобрались на алтарь отечества с коловоротом и припасами, вынули доску из пола, пролезли внутрь и, ловко приладив доску на прежнее место, принялись за работу.

К несчастью для наших любопытствующих, праздник привлек не только их. С рассвета Марсово поле оживилось. Со всех сторон сюда спешили продавцы пирожков и лимонада, надеясь, что патриотизм вызовет голод и жажду у пришедших подписывать петицию. Устав бродить без цели, одна торговка поднялась на алтарь отечества, чтобы поближе рассмотреть картину, изображавшую триумф Вольтера. Пытаясь прочесть клятву Брута, в которой ей не было понятно ни единое слово, она почувствовала, как в подметку ее туфли впивается бурав; она закричала, стала звать на помощь, вопить, что в алтарь отечества пробрались злоумышленники. Какой-то подросток побежал на Гро-Кайу за гвардейцами; гвардейцы, отнюдь не считая, что стоит беспокоиться из-за такого пустяка, не двинулись с места. Не получив помощи от солдат, мальчик обратился к рабочим; те, более чуткие к мольбам о бедствии, чем гвардейцы, прибежали, прихватив с собой инструменты; вскрыв настил алтаря отечества, они обнаружили Леже и его компаньона, притворившихся спящими. Сколь крепко они ни спали, в конце концов их разбудили, потребовали объяснить, зачем они сюда забрались.

На сей раз их замыслы даже не имели чести принадлежать к тем намерениям, какими вымощена дорога в ад, и правда, в которой их вынудили признаться, оскорбила стыдливость дам из Гро-Кайу. В большинстве своем эти дамы были прачками, привыкшими держать в руках вальки, и если били, то били крепко; они не поняли шутников. В этот момент какой-то любопытный проскользнул внутрь алтаря отечества, чтобы посмотреть, как он устроен, и увидел бочонок с водой; приняв его за пороховую бочку, он бросился бежать, громко вопя, что двое пленников хотели взорвать алтарь отечества вместе с находящимися на нем людьми. Парикмахер и инвалид громко кричали, что в бочонке вода, а не порох. Выбив днище, люди убедились в их правоте, но истина в этом случае показалась им слишком простой; все сочли более естественным прикончить несчастных, отрезать им головы и вздернуть их на пики.

Подошли муниципальные приставы и огласили решение мэра. Они шли со стороны Руля. На улице Сент-Оноре им встретилась другая процессия. Она сопровождала двух убийц, несших на пиках головы парикмахера и инвалида. Одна голова возникла передо мной словно призрак; я узнал несчастного парикмахера, приходившего вчера вечером позаимствовать у хозяина коловорот, и не поверил собственным глазам. Какое преступление мог совершить этот бедняга, чтобы его голову несли на пике? Я позвал метра Дюпле. Вероятно, мой голос звучал совсем необычно, ибо, кроме старухи-матери, вечно погруженной в чтение томика сказок «Тысячи и одной ночи», сбежалась вся семья; женщины испуганно визжали, но, поскольку люди уже начали привыкать к такого рода зрелищам, постепенно осмелели, выглянули на улицу и увидели голову Леже.

Что же они натворили, спрашивали мы у людей. Одни утверждали, будто это головы двух отпетых преступников, хотевших с помощью пороховой бочки взорвать алтарь отечества заодно с людьми.

Другие отвечали, что это головы двух национальных гвардейцев, убитых народом за то, что они требовали исполнения закона.

Слухи дошли до Национального собрания. Председателем его был Дюпор; вместе с Шарлем Ламетом он разошелся с якобинцами-республиканцами. Он не преминул возложить ответственность за преступление на своих бывших коллег.

– Господа, только что на Марсовом поле погибли два истинных патриота, – заявил он в Национальном собрании. – Погибли за то, что призвали взбунтовавшуюся толпу следовать закону. Их повесили на месте.

– Это правда! – вскричал Реньо де Сен-Жан д'Анжели. – Я подтверждаю это сообщение. Погибли два национальных гвардейца. Я требую введения закона военной) времени, да, требую! Национальное собрание должно объявить преступниками, оскорбляющими нацию, всех тех, кто либо своими поступками, либо коллективными или личными писаниями подстрекают народ к неповиновению.

Именно этого больше всего добивалось Национальное собрание: подавляющее большинство в нем составляли роялисты и конституционалисты, а республиканцы, то есть депутаты, поддерживавшие петицию и, следовательно, требовавшие отрешения короля, представляли собой весьма незначительное меньшинство.

Поэтому Собрание немедленно постановило, чтобы его председатель Дюпор и мэр Парижа Байи проверили истинность фактов и приняли строгие меры, если события происходили так, как о них рассказывают.

Они не дали себе труда установить истину, ограничившись принятием мер; поняв это, Робеспьер покинул Национальное собрание, не проронив ни слова, и примчался в Якобинский клуб сообщить обо всем. В клубе он нашел около тридцати человек; шумно проголосовали за отказ якобинцев от петиции и послали на Марсово поле Сантера, чтобы овладеть ситуацией.

* * *

Вот так развивались события от одиннадцати часов до полудня, когда метр Дюпле вернулся домой от якобинцев и спросил, где его жена и дочери. Госпожа Дюпле, мадемуазель Корнелия и мадемуазель Эстелла ушли с Фелисьеном на Марсово поле посмотреть, как подписывают петицию, и, если потребуется, поставить под ней свои подписи.

В ту эпоху политикой стало все, даже прогулки.

– Нельзя терять ни секунды! – вскричал метр Дюпле. – Если сейчас не отозвать петицию, выйдет много шума. Может быть, начнут стрелять. Скорее на Марсово поле!

Оставив дома Катрин и старуху-мать, мы побежали к воротам Сент-Оноре.

XLIV. КРАСНОЕ ЗНАМЯ

Когда мы через мост Шайо вбежали на Марсово поле, оно являло собой картину полнейшей безмятежности.

Большие отряды войск с двумя-тремя пушками – солдат прислали сюда в связи с утренним убийством, – убедившись, что никто шума не поднимает, начали отходить, уступая место трем-четырем сотням безобидных прохожих и группе мужчин, собравшихся на склоне Гро-Кайу; на нее никто не обращал внимания, но она, подобно облачкам, пробегающим по небу, таила в себе грозу.

Эта группа повиновалась двоим людям. Один из них, по имени Верьер, был невероятно горбат. Его не видели после 5 и 6 октября, когда он свирепствовал в Версале; вечером он появился снова, проехав через весь Париж верхом на лошади; туловища его почти не было заметно, лишь торчали ноги, похожие на ходули.

Другой был овернец, прозванный Фурнье Американец; он служил надсмотрщиком на плантациях острова Сан-Доминго. Долгая нищета превратила его гнев в хроническую болезнь; будучи больным или голодным, он убивал ради того, чтобы убивать или быть убитым. В руках он держал ружье и сумку с патронами, хотя повода для стрельбы не было; держал просто так, на всякий случай.

Убогие людишки, подчинявшиеся этой парочке, представляли собой неких злых духов, что выползают неизвестно откуда в беспросветно-темные ночи, предшествующие рассвету революций, в дни народных волнений, когда грязь со дна всплывает на поверхность, ил превращается в пену.

Войдя на Марсово поле, мы стали смотреть по сторонам, пытаясь заметить среди нескольких сотен гуляющих тех четырех человек, кого пришли искать. В ту минуту это было тем проще, что все пошли за Сантером, направлявшимся к алтарю отечества.

Вслед за ними мы прибежали туда же.

Сантер голосом, созданным, казалось, специально для того, чтобы сообщать подобного рода новости, докладывал патриотам, что принятую вчера вечером петицию нельзя подписывать, ибо в то время, когда она составлялась, все предполагали, что Национальное собрание еще не приняло решение о судьбе короля; но на вечернем заседании Собрание признало невиновность короля и неприкосновенность его особы, и поэтому якобинцы намереваются написать новую петицию и потом представить ее для подписания.

Это заявление Сантера было встречено несколькими неодобрительными возгласами.

– Почему мы должны ждать, пока нам предъявят готовую петицию? Разве мы хуже господ де Лакло, Бриссо и Робеспьера знаем, чего хотим? – спросил полный мужчина лет сорока-сорока пяти, которого держала под руку молодая красивая женщина. – Мы умеем писать, и я даже скажу, начинаем понемногу думать, – со смехом прибавил он.

– Никто вам в этом не мешает, гражданин Робер, – ответил Сантер; вероятно, он был не прочь избавить Якобинский клуб от неприятной обязанности составлять петицию. – Вы, и особенно гражданка Керальо, которую вы имеете честь сопровождать, справитесь с этим лучше, чем кто-либо. А пока я займусь петицией Общества.

И Сантер взял петицию, написанную моей рукой, продиктованную Бриссо, исправленную де Лакло, окончательно отредактированную Бонвилем и Камиллом Демуленом.

– Все это хорошо, но я не вижу ни моей жены, ни моих дочерей, – сказал метр Дюпле.

– По-моему, наши дамы, желая выпить лимонаду, зашли с Фелисьеном куда-нибудь, – предположил я.

– Нужны бумага, чернила и перья, – сказал тот гражданин, кого Сантер назвал Робером. – Все это можно найти у любого лавочника.

– Не угодно ли вам, сударь, чтобы я сходил за ними? – осведомился с сильным немецким акцентом блондин лет пятидесяти-пятидесяти пяти.

– Благодарю вас, господин Вебер, – сухо ответил человек с острым, как у лисицы, лицом. – Вам пришлось бы идти очень далеко, а в это время вы можете понадобиться королеве.

– Королеве?! При чем тут королева? – спрашивали люди вокруг, рассматривая блондина.

– При том, что гражданин Вебер – камердинер королевы и, вероятно, по поручению ее величества пришел выяснить, что тут происходит. Если я ошибся и ваша фамилия не Вебер, тогда назовите себя. Моя фамилия, например, Шометт, я студент-медик, живу на улице Мазарини, в доме девять. Пусть каждый, как и я, назовет себя, и мы узнаем, с кем имеем дело – с друзьями или врагами.

– Да, верно, пусть каждый представится, – сказал мужчина лет тридцати, с черной бородой и мужественным лицом. – Я Брюн, типографский рабочий (если бы ему была известна его судьба, он мог бы прибавить слова «будущий маршал Франции»).

– А если вам потребуется напечатать петицию, то перед вами Моморо, типограф свободы.

– Я Эбер, писатель, живу на улице Мирабо. Со всех сторон слышалось:

– Я – Фабр д'Эглантин, я – Майяр, я – Андриё, я – Жире-Дюпре, я – Изабе, я – Руссо, я – Сержан.

После этих уже известных фамилий или тех, кому еще предстояло прославиться, посыпался настоящий град имен; в громком гуле голосов едва можно было расслышать: Ренуар, Лагард, Моро, Анрио, Ташеро, Давид.

Когда улегся этот своеобразный вихрь имен, Вебера и след простыл.

– Господин Робер, – обратился я к человеку, предлагавшему составить петицию, – мне нужно пойти вон в тот трактир, где я надеюсь найти своих знакомых. Оттуда я зайду к бакалейщику и принесу вам все необходимое для письма.

Потом я повернулся к метру Дюпле:

– Следите за мной, хозяин. Если, как мне кажется, наши дамы там. вдалеке, я махну вам платком.

И, перепрыгивая через несколько ступенек, я сбежал вниз по лестнице алтаря отечества. Я не ошибся: это шла г-жа Дюпле с дочерьми. Не задерживаясь, я сообщил им, что здесь метр Дюпле, и посоветовал подойти к алтарю отечества, чтобы избавить хозяина от лишней ходьбы, после чего зашел в лавку бакалейщика, где купил три стопки бумаги, рассчитав, что если даже петиция уместится на одной странице, то подписей будет сотни полторы; к бумаге я присовокупил пузырек чернил и связку остро очинённых перьев.

На обратном пути я встретил метра Дюпле и его домочадцев. Семейство воссоединилось, и мой хозяин, уверенный в том, что дело не обойдется без серьезного столкновения, уводил семью с Марсова поля самым коротким путем, то есть мимо Дома инвалидов.

Мы условились, что, если произойдет нечто серьезное, я вернусь домой и обо всем их уведомлю.

После этого я поспешил к алтарю отечества, где меня с нетерпением ждали.

Я уже упоминал Робера и мадемуазель Керальо. Хотя сегодня из истории Революции известно очень многое, мало кто знает, что именно эта чета патриотов приняла весьма деятельное участие в том страшном дне 17 июля, который одним ударом сразил абсолютную монархию (он должен был ее восстановить) и монархию конституционную (он должен был ее поддержать); тот день, когда должны были уничтожить якобинцев, наоборот, вдохнул в них новые силы.

Робер, как я уже писал, был полный мужчина лет сорока-сорока пяти; член Клуба кордельеров, он напрасно искал глазами кого-нибудь их своих видных собратьев. Либо случайно, либо предчувствуя горячий денек, все знаменитые кордельеры попрятались кто куда.

В субботу вечером Дантон совершил прогулку в Булонском лесу, откуда отправился в Фонтене, где жил его тесть, торговец лимонадом; почти одновременно с ним из Парижа вместе с Камиллом Демуленом и Фрероном уехал Лежандр; они договорились встретиться с Дантоном в Фонтене и там вместе поужинать.

Поэтому на плечи Робера ложилась большая ответственность; он один, или почти один, представлял Клуб кордельеров. Сразу скажем, что Робер доблестно вышел из этого положения.

Якобинский клуб был выведен из игры, так как Сантер от имени Общества друзей Конституции отозвал петицию.

Жена Робера, мадемуазель Керальо, была очень энергичной особой небольшого роста, очень веселой и очень образованной, даже педантичной. По происхождению бретонка, она была дочерью кавалера ордена Святого Людовика, носившего имя Гинеман де Керальо. Будучи инспектором военных училищ Франции, он, проверяя школу в Бриене, дал весьма лестную оценку одному молодому корсиканцу по фамилии Бонапарт, прославившемуся позднее под именем Наполеона. Жалованья инспектора на содержание семьи не хватало, и он делал переводы, писал для «Меркурия» и «Журнала ученых». Дочь помогала отцу чем могла, так же как и Мадлен Флиппон, позднее ставшая г-жой Ролан, помогала своему. В восемнадцать лет мадемуазель Керальо написала роман «Аделаида», потом большой серьезный труд «История Елизаветы»; в конце концов, она вышла замуж за Робера, большого друга Камилла Демулена, но заклятого врага Лафайета; Робер был автором книги, озаглавленной «Республиканизм, примененный к Франции». Не меньшая патриотка, чем ее супруг, г-жа Робер пришла на Марсово поле, чтобы заодно с ним поставить подпись под петицией, где провозглашалось, что Франция не признает ни Людовика XVI, ни любого другого монарха; однако, поняв, что эта петиция от нее ускользнула, она первая сказала мужу, что необходимо составить новую.

Вот почему, когда я принес перья, бумагу и чернила, она взяла все это у меня из рук с такой очаровательной живостью, что поистине оставалось только ее поблагодарить; потом, дав перо мужу, явно не искушенному в такого рода сочинительстве, сказала:

– Пиши, я буду диктовать.

И под гром рукоплесканий, она – с одними людьми переглядываясь, другим задавая вопросы, – стала четко, словами, идущими из глубины души и иногда очень красноречивыми, диктовать требование об отрешении короля, что одновременно представляло собой ясное, неопровержимое обвинение против монархии.

Меньше чем за час петиция была составлена и хорошо написана. Робер, писавший петицию, первым поставил свою подпись, потом передал перо соседу. Каждому хотелось побыстрее получить перо. У меня их была целая связка, и я роздал все перья; затем, поскольку потребовалось бы слишком много времени, чтобы ставить подписи по очереди – ведь собралось около тысячи человек, а люди подходили со всех сторон, – мне пришла в голову мысль раздать все три стопки бумаги: на одном листе могло разместиться двести подписей.

Разумеется, Национальному собранию донесли – может быть, это сделал Вебер – о том, что происходит на Марсовом поле. Положение складывалось трудное: если народ отменит декреты Собрания, оно перестанет быть первой властью в государстве, и произойдет это в условиях, когда решаются судьбы страны. Медлить было нельзя; следовало разогнать скопление народа, уничтожить петицию, тем более что толпа становилась все многочисленнее, хотя люди прибывали не со стороны Парижа – там объявили, что появление на Марсовом поле будет рассматриваться как акт неповиновения властям, – а из деревень Исси, Вожирар, Севр, Сен-Клу, Булонь, откуда, зная, что собрание на Марсовом поле разрешено, но не зная об отмене этого распоряжения, стекались сюда как на праздник.

Намерения были добрые, но очень легко было представить их злыми. Национальное собрание, став жертвой ошибки или воспользовавшись случаем, прислало мэру записку, где извещало его, что собравшийся на Марсовом поле отряд в пятьдесят тысяч бандитов движется к залу Манежа.

Национальное собрание прибегло к покровительству вооруженных сил; Байи отдал приказ рассеять бандитов силой оружия. Байи, не знавший, что происходит, и обязанный безоговорочно исполнять приказы Собрания, поставил об этом в известность Лафайета и приказал объявить общий сбор.

В подобных обстоятельствах наемная гвардия, очень аристократическая или, вернее, весьма симпатизирующая Лафайету (в основном она почти полностью состояла из победителей Бастилии), всегда была готова первой откликнуться на зов.

Эти отлично вооруженные, ведомые подготовленными командирами войска были раздражены теми оскорблениями, которыми их осыпали демократические газеты, и особенно «Друг народа» Марата, прозвавшего их доносчиками Лафайета и в один день требовавшего, чтобы им отрезали носы, в другой – призывавшего отрубить им уши, а в иные дни – снести головы, чтобы окончательно с ними покончить. Поэтому наемные гвардейцы громкими возгласами одобрения встретили появление красного знамени, что неожиданно взвилось над балконом ратуши, призывая всех законопослушных граждан на помощь Национальному собранию, еще никогда так сильно не нуждавшемуся в защите.

Под эти крики мэр, бледный, как и в тот день, когда он взойдет на эшафот (даже, наверно, еще бледнее), вышел на Гревскую площадь и возглавил колонну национальной гвардии. Лафайет во главе второй колонны должен был идти по левому берегу Сены, тогда как Байи – двигаться по правому.

Красное знамя сняли и подняли над колонной во главе с мэром.