Текст книги "Паскаль Бруно"

XI

Князь де Карини, верный обещанию, которое он дал своей любовнице, велел перевести заключенного из Мессины в Палермо, и Паскаль Бруно был доставлен под усиленной охраной в городскую тюрьму, расположенную на Палаццо-Реале, рядом с домом для умалишенных.

К вечеру второго дня в его камеру явился священник; при виде священнослужителя Паскаль Бруно встал; но сверх всякого ожидания отказался исповедаться; священник стал настаивать, однако ничего не могло побудить Паскаля выполнить этот христианский долг. Видя, что ему не побороть упорства заключенного, священник осведомился о причине такого умонастроения.

– Дело в том, – ответил Бруно, – что я боюсь совершить святотатство.

– Каким образом, сын мой?

– Скажите, ведь во время исповеди надо не только раскаяться в своих преступлениях, но и простить преступления других?

– Несомненно, без этого не может быть подлинной исповеди.

– Так вот, – продолжал Бруно, – я не простил, следовательно, исповедь моя будет не настоящей исповедью, а я этого не хочу…

– А быть может, под вашим упорством кроется другое? – продолжал священнослужитель, – вы страшитесь признаться в своих грехах, ибо они так велики, что отпустить их не может ни один священник? Успокойтесь, Господь Бог милостив, и надежда не потеряна, если раскаяние грешника искренне.

– И все же, отец мой, если после отпущения грехов, перед смертью, мне придет в голову грешная мысль и я не смогу отогнать ее?

– Плоды вашей исповеди будут потеряны, – ответил священник.

– Значит, мне нельзя исповедываться, – сказал Паскаль, – ибо грешная мысль все равно придет мне в голову.

– И вы не можете изгнать ее из своих помыслов?

Паскаль улыбнулся.

– Она-то и дает мне силу жить, отец мой. Неужто вы думаете, что без этой дьявольской мысли, без последней надежды на месть я позволил бы выставить себя на посмеяние перед собравшейся толпой? Ни за что на свете! Скорей бы задушил себя вот этой цепью. Я решился на это еще в Мессине, но тут был получен приказ о моем переводе в Палермо. Я понял, что она пожелала видеть, как я умру.

– Кто это?

– Она.

– Но если вы умрете нераскаянным грешником, Бог не простит вас.

– Отец мой, она тоже умрет нераскаянной грешницей, ибо умрет в ту самую минуту, когда меньше всего этого ожидает. Она тоже умрет без священника, без исповеди. Она тоже не получит прощения, и мы будем прокляты оба.

В эту минуту вошел тюремный сторож.

– Отец мой, – сказал он, – все готово для заупокойной службы.

– Вы упорствуете в своем отказе, сын мой? – спросил священник.

– Да, – спокойно подтвердил Бруно.

– В таком случае я больше не буду настаивать и отслужу за вас заупокойную мессу. Впрочем, надеюсь, что во время службы Дух Божий снизойдет на вас и внушит вам иные помыслы.

– Возможно, отец мой, только вряд ли.

Вошли жандармы, отвязали Бруно и отвели его в ярко освещенную церковь Сен-Франсуа-де-Саль, находившуюся как раз против тюрьмы. Согласно обычаю, осужденный должен был присутствовать на собственной заупокойной службе и провести в церкви ночь перед казнью, которая была назначена на восемь часов утра.

В одну из колонн клироса было вделано железное кольцо; Паскаля подвели к этой колонне и привязали цепью к кольцу, однако цепь была достаточно длинна, чтобы он мог подойти к балюстраде, возле которой принимали причастие коленопреклоненные прихожане.

Перед началом мессы служители из дома для умалишенных принесли гроб и поставили его посреди церкви; в гробу лежала покойница, безумная женщина, скончавшаяся в тот же день, и директору больницы пришла в голову мысль воспользоваться отпеванием живого преступника для упокоения души умершей больной.

Впрочем, это было удобно и для священника, так как позволяло ему сберечь время и силы, словом, распоряжение директора устраивало решительно всех, а потому не встретило ни малейшего возражения. Пономарь зажег две свечи – одну у изголовья, другую в ногах усопшей, и заупокойная месса началась; Паскаль с благоговением выслушал ее всю, от начала до конца.

По окончании мессы священник подошел к осужденному и спросил, не смягчилось ли его сердце, но тот ответил, что, невзирая на церковную службу, невзирая на молитвы, которые он сам прочел, чувство ненависти, питаемое им, не ослабело. Священник обещал прийти еще раз в семь часов утра, чтобы узнать, по-прежнему ли он думает о мести после ночи, проведенной в одиночестве и размышлениях в Божьем храме, перед лицом распятия.

Бруно остался один. Он погрузился в глубокую задумчивость. Вся прожитая жизнь прошла у него перед глазами, начиная с раннего детства, когда ребенок еще только начинает познавать мир; но напрасно он перебрал прожитые годы в поисках своей вины: ведь должен был он в чем-то провиниться, дабы навлечь на себя несчастья, поразившие его в юности. Он ничего не нашел, кроме почтительного, сыновнего повиновения родителям, которых дал ему Бог. Он вспомнил отчий дом, такой мирный и счастливый, который сразу стал по неизвестной ему тогда причине обителью горя и слез; он вспомнил день, когда отец куда-то ушел, вооружившись стилетом, и вернулся в крови; он вспомнил ночь, когда человек, даровавший ему жизнь, был арестован, как арестован теперь он сам; вспомнил, что мальчиком его привели в церковь, подобную этой, и он увидел там отца в цепях, таких же, как вот эти цепи. И ему показалось, что причиною всех бед, обрушившихся на его семью, было некое злокозненное влияние, игра случая, торжество победоносного зла над добром.

Дойдя до этой мысли, Паскаль перестал понимать что-либо в обещаниях блаженства, якобы уготованного людям на небесах; он не мог припомнить, как ни старался, чтобы ему хоть раз в жизни явилось столь хваленое провидение; и подумав, что в эти последние минуты ему, быть может, приоткроется извечная тайна, он бросился ничком на пол, всей душой моля Бога поверить ему суть страшной загадки, приподнять край непроницаемой завесы, предстать перед ним в образе отца или тирана. Надежда оказалась тщетной, ответом ему была тишина, лишь голос собственного сердца глухо повторял: «Мщение! Мщение!»

Тогда он подумал, что, быть может, ответ кроется в смерти и что ради этого откровения в церковь и принесен гроб, ведь человек, самый ничтожный, принимает свою жизнь за центр мироздания и думает, будто все нити бытия ведут к нему, а его жалкая личность служит стержнем, вокруг которого вращается вселенная. Он медленно поднялся на ноги, более осунувшийся, побледневший от этих мыслей, чем от мысли об эшафоте, и устремил взгляд на гроб: в нем лежала женщина.

Паскаль вздрогнул, сам не зная почему; он попробовал рассмотреть покойницу,* но край савана упал на ее лицо и закрыл его. Внезапно на память ему пришла Тереза, Тереза, которую он не видел с того самого дня, когда отрекся от Бога и от людей, Тереза, которая три года провела в доме для умалишенных, откуда и был принесен этот гроб. Тереза, его невеста, с которой он находился, быть может, у подножия алтаря, куда издавна мечтал привести ее и где, по горькой иронии судьбы, они наконец встретились – она, сраженная смертью, он, приговоренный к смерти. Сомнение становилось невыносимым; он шагнул к гробу, чтобы узнать правду, но что-то резко остановило его: это была цепь, которая не давала ему отойти от колонны; он простер руки к покойнице, но никак не мог дотянуться до ее лица. Он поглядел, нет ли поблизости какой-нибудь палки, чтобы приподнять саван, однако ничего не нашел; задыхаясь от бесплодных усилий, он попытался ухватить край савана и сдернуть его, но тот словно прирос к месту. Тогда в порыве неописуемой злобы он обернулся, схватил обеими руками цепь и изо всех сил стал трясти ее, пытаясь развить: звенья были крепко заклепаны – цепь не распалась. От бессильного гнева холодный пот выступил у него на лбу; он снова опустился на пол у подножия колонны, уронил голову на руки и застыл в полной неподвижности, безгласный, как статуя Уныния, и, когда утром в церковь пришел священник, он нашел его в той же позе.

></emphasis>

* В Италии покойников отпевают в открытом гробу и заколачивают его лишь перед тем, как опустить в могилу. (Прим. автора.)

Священнослужитель подошел к нему безмятежно спокойный, как оно и подобает носителю мира и благодати; он подумал, что Паскаль спит, и положил руку ему на плечо. Паскаль вздрогнул и поднял голову.

– Ну как, сын мой, – спросил священник, – готовы ли вы исповедаться? Я готов отпустить вам грехи…

– Я отвечу вам немного погодя, отец мой. Но прежде окажите мне последнюю услугу, – сказал Бруно.

– В чем дело? Говорите.

Бруно встал, взял священника за руки и подошел с ним к гробу настолько, насколько позволяла длина цепи.

– Отец мой, – проговорил он, указывая на покойницу, – приподнимите, прошу вас, край савана, я хочу видеть лицо этой женщины.

Священник приподнял саван. Паскаль не ошибся: в гробу лежала Тереза. Он с глубокой грустью посмотрел на нее, затем сделал знак священнику, чтобы тот опустил саван. Священник исполнил его просьбу.

– Скажите, сын мой, – спросил он, – не навел ли вас вид этой женщины на благочестивые мысли?

– Отец мой, эта женщина и я были созданы, чтобы жить счастливо, не ведая греха. Она сделала из нее клятвопреступницу, а из меня убийцу. Она привела нас обоих – эту женщину дорогой безумия, а меня дорогой отчаяния на край могилы, куда мы оба сойдем сегодня. Пусть Бог простит ее, если посмеет, я ее не прощу!

В эту минуту вошли стражники, чтобы вести Паскаля на казнь.

XII

Небо было безоблачно, воздух чист и прозрачен; Палермо пробуждался, словно в ожидании праздника: занятия в школах и семинариях были отменены, и, казалось, все население собралось на Толедской улице, по которой должен был проехать осужденный, так как церковь Сен-Франсуа-де-Саль, где он провел ночь, находилась на одном ее конце, а площадь Морского министерства, где готовилась казнь, – на другом. Все окна нижних этажей были заняты женщинами, ибо любопытство подняло их на ноги в тот час, когда они обычно еще нежились в постели; за иными зарешеченными окнами*, как тени, мелькали монахини различных монастырей Палермо и его окрестностей, а на плоских крышах города колыхалась, словно хлебное поле, толпа выше всех забравшихся зрителей. У дверей церкви осужденного ждала повозка с впряженными в нее мулами; впереди нее шествовали члены конгрегации белых монахов, первый из них держал крест, а четверо остальных несли гроб; позади повозки ехал верхом на коне палач с красным флагом в руке; за палачом шли двое его помощников; наконец, за помощниками палача выступала конгрегация черных монахов, замыкая шествие, которое двигалось между двойными рядами стражников и солдат; по бокам шествия и среди толпы сновали мужчины в длинном сером одеянии с капюшонами на голове, в которых были проделаны отверстия для глаз и рта; они держали в одной руке колокольчик, а в другой кошель и собирали деньги на то, чтобы помолиться об освобождении из чистилища души еще живого преступника. В городе распространился слух, что осужденный отказался от исповеди, и этот поступок, шедший вразрез со всеми религиозными догмами, придавал особый вес молве об адском пакте, якобы заключенном между Бруно и врагом рода человеческого, молве, которая распространилась с начала его недолгой и бурной карьеры; и чувство, близкое к ужасу, охватило всю эту снедаемую любопытством, но безмолвную толпу, ибо ни единый звук – будь то возглас, крик или шепот – не нарушил заупокойных молитв, которые пели белые монахи во главе шествия и черные монахи в его хвосте. По мере того как повозка с осужденным продвигалась по Толедской улице, росло и количество любопытных, которые примыкали к шествию и провожали его по направлению к площади Морского министерства. Один Паскаль казался спокойным среди всех этих возбужденных людей, он смотрел на окружающих без приниженности и без гордыни, как человек, который, осознав обязанности личности перед обществом и права общества по отношению к личности, не раскаивается в том, что пренебрег первыми, и не жалуется на то, что общество покарало его за нарушение вторых.

></emphasis>

* В Палермо монахиням запрещено бывать на городских праздниках, и все же они незримо присутствуют на них. Каждый зажиточный монастырь снимает этаж какого-нибудь дома на Толедской улице; из зарешеченных окон этого дома, куда они добираются из монастыря по подземным ходам, иной раз в четверть мили длиною, святые отшельницы и взирают на религиозные и светские праздники. (Прим. автора.)

Шествие задержалось в центре города, на площади Четырех кантонов, ибо столько народу собралось на Кассарской улице, что шеренга солдат была смята, люди хлынули на середину улицы и передние монахи не могли пробиться дальше. Воспользовавшись этой остановкой, Паскаль встал во весь рост и посмотрел вокруг с высоты повозки, словно он искал кого-то, кому хотел отдать последний приказ, сделать последний знак; но как ни всматривался осужденный в толпу, он, видимо, не нашел человека, которого искал, так как снова опустился на охапку соломы, служившую ему сиденьем, лицо его приняло мрачное выражение и становилось все мрачнее по мере того, как шествие продвигалось к площади Морского министерства. Здесь вновь образовался затор, потребовавший новой остановки. Паскаль вторично встал на ноги, бросил сначала безраличный взгляд на противоположный конец площади, где стояла виселица, затем осмотрел всю огромную площадь, которая была словно устлана головами, за исключением безлюдной террасы князя де Бутера, и остановил свой взгляд на роскошном балконе, затянутом шелковой тканью с золотыми цветами и защищенном от солнца пурпурным навесом. Здесь, окруженная самыми красивыми женщинами и самыми знатными кавалерами Палермо, восседала на чем-то вроде эстрады прекрасная Джемма де Кастель-Нуово, которая, желая полностью насладиться агонией своего врага, приказала поставить свой трон как раз против эшафота. Взгляд Паскаля Бруно встретился с ее взглядом, лучи их скрестились, наподобие двух молний, исполненных ненависти и мести. Они еще не успели оторваться друг от друга, когда из толпы, окружающей повозку, донесся какой-то странный крик: Паскаль вздрогнул, мгновенно повернул голову, и его лицо сразу приняло прежнее спокойное выражение, более того, в нем промелькнуло нечто похожее на радость. В эту минуту шествие снова тронулось, но тут раздался громкий голос Бруно:

– Остановитесь!

Слово это возымело магическое действие: толпа словно разом приросла к земле; все головы повернулись к осужденному, и тысячи горящих взглядов устремились на него.

– Чего тебе? – спросил палач.

– Хочу исповедаться, – ответил Паскаль.

– Священник ушел, ты сам его отослал.

– Мой духовник – вот тот монах, слева от меня, в толпе. Я не хочу другого, мне нужен мой духовник.

Палач нетерпеливо покачал головой, но в то же мгновение народ, слышавший просьбу осужденного, закричал:

– Духовника! Духовника!

Палачу пришлось повиноваться; шествие остановилось перед монахом: это был высокий юноша с темным цветом лица, видимо, исхудавший от поста и молитвы. Едва он влез в повозку, как Бруно упал на колени. Это послужило всеобщим сигналом: на площади, на балконах, в окнах, на крышах домов люди преклонили колена; исключение составили лишь палач, оставшийся в седле, да его помощники, которые продолжали стоять, как будто эти проклятые Богом люди потеряли надежду на прощение своих грехов. Одновременно монахи затянули отходную, чтобы заглушить голоса исповедника и духовника.

– Я долго искал тебя, – сказал Бруно.

– Я ждал тебя здесь, – ответил Али.

– Я боялся, что они не выполнят данного мне обещания.

– Они выполнили его: я на свободе.

– Слушай меня хорошенько.

– Слушаю.

– Здесь, справа от меня… – Бруно повернул голову, так как руки его были связаны. – На этом балконе, затянутом золотой тканью…

– Да.

– Видишь женщину, молодую, красивую, с цветами в волосах?

– Вижу. Она стоит на коленях и молится, как и все остальные.

– Это и есть графиня Джемма де Кастель-Нуово.

– Под окном которой я ждал тебя в тот вечер, когда ты был ранен в плечо?

– Да. Эта женщина – причина всех моих несчастий. Это она заставила меня совершить мое первое преступление. Она же привела меня сюда.

– Понимаю.

– Я не умру спокойно, если она останется жить счастливая, всеми уважаемая, – проговорил Бруно.

– Можешь не тревожиться, – ответил юноша.

– Спасибо, Али.

– Позволь обнять тебя, отец.

– Прощай!

– Прощай!

Молодой монах обнял осужденного, как это делает священник, отпуская грехи преступнику, спустился с повозки и затерялся в толпе.

– Вперед! – приказал Бруно.

И шествие снова повиновалось, как будто тот, кто произнес это слово, имел право повелевать.

Народ встал с колен, Джемма села на прежнее место с улыбкой на устах. Шествие продолжало путь по направлению к эшафоту.

Подъехав к подножию виселицы, палач слез с коня, взобрался по лестнице, чтобы укрепить кроваво-красный флаг на поперечной балке*, и, убедившись, что веревка крепко привязана, сбросил с себя куртку, которая стесняла его движения. Паскаль тотчас же спрыгнул с повозки, отстранил, передернув плечами, подручных палача, которые хотели помочь ему, взбежал на помост и прислонился к лестнице, по которой он должен был подняться, повернувшись к ней спиной. Монах, несший крест, поставил его перед Паскалем, дабы тот мог видеть его во время своей агонии. Монахи, которые несли гроб, сели на него, вокруг эшафота выстроились солдаты, и на помосте остались только обе монашеские конгрегации, палач, его помощники и осужденный.

></emphasis>

* Французская виселица сильно отличается от итальянской: первая имеет форму латинской буквы F, вторая буквы Н, поперечину которой подняли бы на самый верх. (Прим. автора.)

Паскаль поднялся по лестнице с тем же спокойствием, которое он выказывал до сих пор, не пожелав, чтобы его поддержали; и так как балкон Джеммы находился как раз напротив него, было замечено, что он взглянул в ту сторону и даже улыбнулся. В то же мгновение палач накинул петлю на шею осужденного и всей своей тяжестью навалился на его плечо, в то время как помощники уцепились за его ноги; но тут веревка, не выдержав тяжести четырех тел, лопнула и вся постыдная группа, состоящая из палача, его сподручных и жертвы, скатилась на помост. Один человек вскочил на ноги первый: это был Паскаль Бруно, руки которого развязали перед повешением. Он выпрямился среди полной тишины, из его правого бока торчал нож, который палач всадил ему по самую рукоять.

– Мерзавец! – воскликнул бандит, обращаясь к заплечному мастеру. – Мерзавец, ты не палач и не бандит, ничего ты не умеешь – ни вешать, ни убивать!

С этими словами он вытащил нож из своего правого бока, всадил его в левый и упал мертвый.

Вся площадь громко ахнула, толпа пришла в волнение: одни постарались убежать, другие ринулись к эшафоту. Тело осужденного унесли монахи, палача растерзал народ.

Вечером того же дня князь де Карини ужинал у архиепископа Монреальского, тогда как Джемма, которая не была принята в высоконравственном обществе прелата, осталась на вилле Карини. Погода была такая же великолепная, как и утром. Из окна спальни, обитой голубым атласом, – в ней разыгралась первая сцена нашей повести, – был ясно виден остров Аликуди, а за ним, словно в дымке, выступали острова Филикуди и Салина. В другом окне, выходившем в парк с его апельсиновыми, гранатовыми деревьями и приморскими соснами, высилась справа во всем величии гора Пеллигрино, а слева можно было рассмотреть вдали Монреаль. У этого окна долго просидела графиня Джемма де Кастель-Нуово, устремив взгляд на старинную резиденцию нормандских королей и пытаясь узнать среди карет, спускавшихся в Палермо, экипаж вице-короля. Но наконец темнота ночи сгустилась, отдаленные предметы растворились в ней, графиня встала, позвонила камеристке, и, усталая после всех волнений этого дня, легла в постель; затем она велела затворить окно, из которого были видны острова, так как опасалась, что ее обеспокоит ночью свежий морской бриз, но окно, выходившее в парк, оставила приоткрытым, чтобы в него проникал воздух, напоенный ароматом жасмина и цветущих апельсиновых деревьев.

Князю де Карини лишь поздно вечером удалось ускользнуть из-под бдительного надзора своего гостеприимного хозяина. На часах собора, построенного Вильгельмом Добрым, пробило одиннадцать, когда экипаж вице-короля, запряженный четверкой превосходных коней, унес его из резиденции архиепископа. Князю потребовалось не более получаса, чтобы доехать до Палермо, и каких-нибудь пять минут, чтобы домчаться оттуда до виллы Карини. Он спросил у камеристки, где Джемма, и та ответила, что графиня почувствовала себя усталой и легла спать около десяти часов.

Князь вбежал по лестнице и хотел было отворить дверь спальни, но она была заперта изнутри; тогда он направился к потайной двери, которая вела в альков Джеммы, тихонько открыл ее, боясь разбудить красавицу, и задержался на минуту, чтобы полюбоваться ею во время сна – зрелище поистине сладостное для глаз. Комната освещалась алебастровой лампой, висевшей на трех усыпанных жемчугом шнурах у самого потолка, дабы свет ее не беспокоил спящую. Князь склонился над кроватью – ему хотелось получше рассмотреть Джемму. Она лежала на спине, грудь была почти обнажена, вокруг шеи обернуто кунье боа, темный цвет которого превосходно оттенял белизну кожи. Князь глядел с минуту на эту прекрасную статую, но вскоре ее неподвижность поразила его; он наклонился еще ниже и заметил странную бледность лица, прислушался и не уловил дыхания; он схватил руку Джеммы и ощутил ее холод; тогда он обнял возлюбленную, чтобы прижать ее к себе, отогреть у своей груди, но тут же с криком ужаса разжал руки: голова Джеммы, отделившись от туловища, скатилась на пол.

Наутро под окном спальни графини был найден ятаган Али.