Текст книги "Сальватор. Книга I"

Генерал приказал кучеру остановиться.

– Будьте спокойны, генерал! – сказал Сальватор.

Видя, что он не решается выйти из кареты, Лафайет спросил:

– Что еще?

– Не соизволите ли вы на прощание оказать мне ту же честь, которую оказал герцог Рейштадский генералу Лебатару де Пьемону?

И он взял руку генерала с намерением ее поцеловать. Но тот отдернул руку и подставил для поцелуя щеку.

– Поцелуйте меня, – сказал он, – и потом облобызайте вместо моей руки руку первой же встреченной вами красивой женщины.

Сальватор поцеловал генерала, вылез из кареты, и она покатила в сторону Люксембургского дворца.

А Сальватор вернулся назад через улицу Дофина и мост Искусств.

На углу набережной и площади Сен-Жермен-л'Оксерруа его ждал фиакр.

Тревога бедного Доминика стала бы еще сильнее, узнай он то, что генерал Лафайет только что рассказал Сальватору!

Сальватор в двух словах объяснил Доминику, что господина Жакаля на месте не оказалось и, не говоря, кто его задержал, попытался объяснить причину своего опоздания.

Но, повторяем, Сальватор знал, где он мог найти господина Жакаля.

И поэтому он, не колеблясь, велел кучеру ждать его с братом Домиником на углу улицы Нев-дю-Люксамбур и, пока фиакр колесил по набережным, пешком отправился на улицу Сент-Оноре.

Как он и предполагал, улица Сент-Оноре была забита народом, начиная от церкви Сен-Рош.

Париж славится тем, что там есть «сегодняшние зеваки» и «зеваки завтрашние»: «сегодняшние зеваки» принимают участие в каком-либо событии, а «завтрашние зеваки» приходят на другой день посмотреть на место, где произошло это событие.

Поэтому десять – двенадцать тысяч «завтрашних зевак» пришла в этот день с женами и детьми полюбопытствовать на то место, где накануне произошло столь скандальное событие.

Можно было подумать, что люди прогуливаются в праздничный день в Сен-Клу или в Версале.

Вот именно среди этих зевак Сальватор и рассчитывал найти господина Жакаля.

И он нырнул в эту толчею.

Не будем говорить, что прежде чем он достиг улицы Мира, он встретился глазами со взглядами многих людей, что многие руки прикоснулись к его руке, хотя не было произнесено ни единого слова: был сделан только жест, означавший: «Ничего».

Перед фасадом гостиницы «Майен» Сальватор остановился. Он увидел того, кто ему был нужен.

Одетый в партикулярный плащ, в шляпе под Боливара и с зонтом под мышкой, господин Жакаль, беря щепотки табака из шартрской табакерки, увлеченно рассказывал кому-то, естественно, всячески понося полицию, о произошедших накануне событиях.

В тот момент, когда господин Жакаль поправил на носу очки, его взгляд встретился со взглядом Сальватора. Хотя господин Жакаль ничем это и не показал, Сальватор понял, что префект полиции его увидел.

Действительно, спустя некоторое время взгляд господина Жакаля снова устремился в том же направлении, и в его взгляде читался вопрос:

– Вы что-то хотите мне сказать?

– Да, – ответил Сальватор.

– Тогда идите вперед, я следую за вами.

Сальватор зашел под свод ворот какого-то дома.

Господин Жакаль последовал за ним.

Сальватор приблизился, кивнул, но руки не подал.

– Можете мне не верить, мсье Жакаль, – сказал он, – но я искал именно вас.

– Я вам верю, мсье Сальватор, – произнес с лукавой улыбкой начальник полиции.

– Да, и мне помог случай, – продолжал Сальватор. – Я только что из префектуры.

– Правда? – сказал господин Жакаль. – Неужели вы не поленились зайти ко мне?

– Да. И ваш дежурный может вам это подтвердить. Но поскольку он не смог сказать мне, где вас можно разыскать, мне оставалось об этом только гадать. И тогда я отправился на ваши поиски, веря в свою счастливую звезду.

– И чем я могу вам служить, дорогой мсье Сальватор? – спросил господин Жакаль.

– Чем? Боже, ну, разумеется, можете, – ответил молодой человек. – Вы можете оказать мне большую услугу, если, конечно, захотите.

– Дорогой мсье Сальватор, вы так редко предоставляете мне такую возможность, что я не могу упустить случая.

– Дело вот в чем, – сказал Сальватор. – Все очень просто, и вы можете сами в этом убедиться. Вчера во время свалки был арестован друг моих друзей.

– Ага! – выдохнул господин Жакаль.

– Вас это удивляет? – спросил Сальватор.

– Да нет, поскольку, как мне сказали, вчера было произведено много арестов. Но скажите мне, о ком вы говорите, дорогой мсье Сальватор.

– Все очень просто. Я вчера указал вам на него в тот момент, когда его арестовывали.

– Ах так!.. Значит, это тот самый?.. Удивительное дело!..

– Вы видели его среди арестованных?

– Не могу ответить вам точно. У меня ведь слабое зрение! Но если вы скажете мне его имя…

– Его зовут господин Дюбрей.

– Дюбрей? Постойте-ка, – произнес господин Жакаль, хлопнув себя по лбу, словно человек, старающийся собраться с мыслями. – Дюбрей?.. Да, да, да, мне знакомо это имя.

– Но если вам нужны подробности, я мог бы разыскать в толпе двух полицейских, которые его арестовывали. Их лица мне так хорошо запомнились, что, уверен, я смогу их узнать…

– Вы так считаете?

– Тем более, что я их уже видел в церкви…

– Это лишнее. Так что же вы хотели бы узнать об этом несчастном?

– Я хотел бы знать всего-навсего причину ареста этого, как вы изволили выразиться, несчастного.

– Ах! Этого я вам сейчас сказать не смогу.

– Но вы по крайней мере можете сказать мне, где он в настоящий момент находится?

– Естественно, в доме заключения… Если только не было какого-либо особого указания перевести его в тюрьму «Консьержери» или в «Форс».

– Вы говорите как-то уклончиво.

– Что поделать, дорогой мсье Сальватор! Вы застали меня врасплох.

– Вас, мсье Жакаль! Да возможно ли вас застать врасплох?

– Что ж! Вы такой же, как и все. Из-за того, что меня зовут Жакалем, у вас возникают аналогии и вы считаете меня хитрецом, подобным лису.

– Черт возьми! Такая уж у вас репутация!

– Так вот: я – обратная сторона Фигаро. Клянусь вам, что я стою много меньше, чем моя репутация. Нет, я всего лишь человек, и в этом моя сила. Все меня считают хитрым, все боятся моего коварства и попадаются на мою человечность. В тот день, когда дипломат перестанет лгать, он сможет провести всех своих собратьев по профессии: ведь им и в голову не придет, что он говорит правду.

– Помилуйте, дорогой мсье Жакаль, вы ведь не хотите меня уверить в том, что отдали приказ арестовать человека, не имея никаких причин для этого.

– Послушать вас, так можно подумать, что это я – король Франции.

– Нет. Вы – король Иерусалимский.

– Вице-король, и всего лишь префект полиции! Разве в моем королевстве не правят в первую очередь мсье Корбьер и мсье Делаво?

– Это значит, – произнес Сальватор, пристально глядя на начальника полиции, – вы отказываетесь дать мне ответ?

– Да разве я отказываюсь, мсье Сальватор? Я просто говорю честно, что не могу этого сделать. Ну что я могу вам сказать?.. Арестован мсье Дюбрей?

– Да, мсье Дюбрей.

– Ну, так вот: какая-то причина для его ареста была.

– Вот я вас и спрашиваю о причине.

– Он, вероятно, нарушил общественный порядок…

– Это не причина… Я видел, как его арестовывали. Он, напротив, вел себя очень спокойно.

– Ну, тогда, значит, была какая-то другая причина для ареста.

– Неужели такое у вас случается?

– Ах, – сказал господин Жакаль, беря понюшку табаку, – ведь только один святой отец безгрешен. Да и потом…

– Позвольте мне прокомментировать ваши слова, дорогой мсье Жакаль!

– Давайте. Но, по правде говоря, это для меня слишком большая честь.

– Вы не знали в лицо того человека, которого арестовали?

– Я видел его впервые.

– И вы не знали его имени?

– Дюбрей… Нет, не знал.

– И не знаете причин его ареста?

Господин Жакаль опустил очки на нос.

– Абсолютно не знаю, – сказал он.

– Из чего я делаю вывод, – продолжал Сальватор, – что причина его ареста весьма незначительна, а, следовательно, заключение его не должно продлиться долго.

– О, конечно! – ответил со слащавым видом господин Жакаль. – Вы именно это хотели узнать?

– Да.

– Так что же вы мне это раньше не сказали? Я не хочу сказать, что ваш друг будет выпущен на свободу в то время, когда мы с вами разговариваем. Но, поскольку он – ваш протеже, вам абсолютно не о чем беспокоиться. По возвращении в префектуру я распахну двери перед этим молодцом.

– Спасибо! – сказал Сальватор, с благодарностью глядя на полицейского. – Значит, я могу на вас рассчитывать?

– Это значит, что ваш друг может спать спокойно. В моих архивах… я говорю искренне, нет ни единого компрометирующего документа на мсье Дюбрея. Это все, что вам от меня было нужно?

– Да, все.

– По правде говоря, мсье Сальватор, – продолжал полицейский, видя, что толпа начала расходиться, – услуги, о которых вы меня попросили, очень напоминают собравшуюся толпу людей, когда думаешь, что держишь их в руках, а они, словно мыльные пузыри, исчезают.

– Наверное, – сказал со смехом Сальватор, – к тому и другому нужно отнестись серьезнее, ведь и то и другое явление нечастое и потому особо ценное.

Господин Жакаль поднял очки на лоб, посмотрел на Сальватора, понюхал табаку и снова спустил на нос очки.

– И что с того? – спросил он.

– А то, что я с вами прощаюсь, дорогой мсье Жакаль, – ответил Сальватор.

И, поклонившись полицейскому, и, как и при встрече, не подав ему руки, пошел по улице Сент-Оноре к стоявшему на углу улицы Нев-дю-Люксамбур фиакру, в котором его ждал Доминик.

Открыв дверцы кареты, он протянул Доминику руки.

– Вы – мужчина, – сказал он, – вы – христианин. Следовательно, вы знаете, что такое боль и покорность судьбе…

– Бог мой! – произнес монах, сложив белые тонкие руки.

– Так вот. Положение вашего друга серьезно, даже очень серьезно!

– Значит, он вам все рассказал?

– Напротив, он ничего мне не сказал. Это-то меня и пугает. Он не знал вашего друга в лицо, он впервые слышит фамилию Дюбрей, он не знает причины его ареста… Крепитесь, отец мой, повторяю, положение очень и очень серьезное!

– Что же делать?

– Возвращайтесь домой. Я попробую что-нибудь узнать. Вы тоже постарайтесь разведать по вашим каналам. И положитесь на меня.

– Друг, – сказал Доминик, – уж коль вы так добры…

– Что еще? – спросил Сальватор, глядя на монаха.

– Позвольте мне попросить у вас прощения за то, что я не все вам сказал.

– Еще не поздно. Говорите же.

– Так вот, знайте, что человек, которого арестовали, не Дюбрей, и он не мой друг.

– Вот как?

– Его зовут Сарранти. Это мой отец.

– Ага! – воскликнул Сальватор. – Теперь я все понял!

Затем, взглянув на монаха, сказал:

– Идите в первую церковь, которая попадется вам на пути, и молитесь, брат мой!

– А вы?

– Я… я попробую что-нибудь сделать.

Монах схватил руку Сальватора и, прежде чем тот успел воспротивиться этому, поцеловал ее.

– Брат мой, – сказал Сальватор. – Я уже сказал вам, что предан вам телом и душой, но нас не должны видеть вместе. Прощайте!

Он захлопнул дверцу кареты и быстрыми шагами удалился.

– В церковь Сен-Жермен-де-Пре! – сказал монах вознице.

И пока фиакр с присущей ему скоростью двигался в сторону моста Согласия, Сальватор быстрыми шагами направлялся к улице Риволи.

Глава XII
Привидение

Церковь Сен-Жермен-де-Пре с ее римским портиком, массивными колоннами, низкими сводами, запахами VIII века являлась одной из самых мрачных церквей в Париже, и, следовательно, в ней можно было скорее всего оказаться в одиночестве и обрести возвышенность души.

Поэтому Доминик, этот терпеливый монах, но человек строгих правил, не без причин избрал именно церковь Сен-Жермен-де-Пре для того, чтобы умолить Бога помочь отцу.

Молился он долго, а когда вышел из церкви, спрятав руки в большие рукава своих одежд и склонив голову на грудь, было уже начало пятого вечера.

Он медленно побрел по улице По-де-Фер, находясь во власти надежды – следует признать, очень неясной и робкой, – что его отец, освободившись, придет к нему домой.

А посему первым вопросом, который он задал доброй женщине, одновременно консьержке и экономке аббата, был вопрос, не спрашивал ли его кто-нибудь, пока он отсутствовал.

– Да, спрашивал, отец мой, – ответила консьержка. – К вам приходил какой-то господин…

Доминик вздрогнул.

– Как его имя? – спросил он.

– Он не назвал себя.

– Вы его не знаете?

– Нет… Я видела его в первый раз.

– Вы уверены, что это не тот, кто позавчера вставил для меня письмо?

– О, нет! Того господина я бы узнала: другого такого мрачного лица в Париже не встретишь.

– Бедный отец! – прошептал Доминик.

– Человек, который дважды приходил сюда, – продолжала консьержка, – потому что он приходил два раза: в первый раз в полдень, а во второй раз в четыре часа, был худым и лысым. Ему на вид лет шестьдесят, маленькие, глубоко сидящие глазки, как у крота, и болезненный вид. Кстати, вы, возможно, его скоро сами увидите, поскольку он сказал мне, что должен что-то купить и вернуться… Мне впускать его?

– Конечно, – рассеянно сказал аббат, которого в данный момент не интересовало ничего, кроме новостей об отце.

Взяв ключ, он уже направился было наверх.

– Но, мсье аббат… – произнесла женщина.

– Что?

– Вы, выходит, пообедали в городе?

– Нет, – ответил аббат, отрицательно покачав головой.

– Тогда, выходит, вы весь день ничего не ели?

– Я об этом как-то и не подумал… Сходите, пожалуйста, к ресторатору и принесите мне что-нибудь.

– Если мсье аббат не возражает, – сказала сердобольная женщина, бросив взгляд на свою печь, – у меня есть хороший бульон…

– Прекрасно!

– Потом я брошу на сковороду пару отбивных: это будет много лучше, чем взять мясо у ресторатора.

– Поступайте, как считаете нужным.

– Через пять минут бульон и отбивные будут у вас в комнате.

Аббат кивнул головой в знак согласия и пошел к себе.

Войдя в комнату, он распахнул окно. В окно сквозь ветви деревьев Люксембургского сада, на которых уже набухли почки, пробились последние золотые лучи заходящего солнца.

В воздухе стояла та легкая синеватая дымка, которая предвещала наступление весны.

Аббат сел, опершись локтем на подоконник, слушая щебет вольных воробьев, готовившихся разлететься по своим гнездам.

Консьержка, как и было обещано, принесла бульон и две отбивных. Не прерывая задумчивости монаха, поскольку уже привыкла видеть его в таком состоянии, она поставила все на стол, а стол придвинула поближе к нему.

Аббат любил крошить хлеб на подоконник, а птицы, привыкнув к такому подношению, обычно слетались к окну подобно тому, как древнеримские нищие собирались за подаянием у дверей Луккула или Цезаря.

Но вот уже целый месяц окно оставалось закрытым, целый месяц птицы напрасно взывали к своему другу, усаживаясь на подоконник и с любопытством глядя через стекло внутрь комнаты.

Но комната была пуста: аббат Доминик находился в Пеноеле.

Когда же птицы увидели, что окно открыто, их гомон усилился. Можно было подумать, что они сообщали друг другу эту благую весть. Наконец несколько птиц, отличавшихся, по-видимому, хорошей памятью, осмелились на всякий случай пролететь в непосредственной близости от монаха.

Шум их крыльев вывел аббата из задумчивости.

– А! – сказал он. – Бедные создания, я про вас совсем забыл. Но вы-то меня помните, значит, вы лучше меня!

Взяв кусок хлеба, он, как и раньше, раскрошил его по подоконнику.

И сразу же к окну подлетели не два-три наиболее смелых воробья, а все старые знакомые слетелись на угощение.

– Свободны, свободны, свободны! – прошептал Доминик. – Вы свободны, милые птицы, а мой отец находится в тюрьме!

Он снова упал в кресло, где за минуту до этого сидел, погруженный в глубокое раздумье.

Потом машинально выпил бульон и съел отбивные стой корочкой, которая осталась от хлеба после того, как он угостил мякишем воробьев.

Солнце постепенно, но неумолимо скрывалось за горизонтом и своими лучами золотило уже только верхушки деревьев и верхушки труб. Птички улетели в гнезда, и их щебет постепенно стих.

По-прежнему машинально Доминик взял газету и развернул ее.

Две первые колонки повествовали о происшедших накануне событиях. Аббат Доминик, зная о том, что произошло, не хуже репортера правительственной газеты, даже не стал их читать. Но когда он дошел до третьей колонки, его словно ослепило. По всему телу с головы до ног пробежала судорога, а на лбу выступила испарина. Еще не успев прочесть текста, он увидел, трижды повторенную, свою фамилию, вернее, фамилию отца.

Почему же это имя господина Сарранти трижды встречалось на страницах этой газеты?

Бедный Доминик почувствовал столь же сильное волнение, какое, вероятно, чувствовали гости на пиру царя Валтазара в тот момент, когда невидимая рука начертала на стене три пылающих слова, предупреждавших о смерти.

Он протер глаза, словно бы его ослепило зрелище крови. Потом попытался было прочесть, но державшие газету руки так сильно дрожали, что строчки текста прыгали перед его глазами словно зайчики, отраженные от постоянно движущегося зеркала.

Наконец, разложив газету на коленях и прижав ее ладонями, он при слабом свете умирающего дня прочел…

Вы догадываетесь, что он смог прочитать, не так ли? Он прочитал тот ужасный доклад, который был опубликован в правительственной прессе и который мы уже доводили до вашего сведения. Это был доклад, где его отец обвинялся в ограблении и убийстве!

Гром и молния не смогли бы ослепить и оглушить человека сильнее, чем эта чудовищная статья.

Но вдруг он вскочил с кресла и с криком бросился к секретеру:

– О! Благодарю тебя, Господи! Эта клевета, дорогой мой отец, вернется в ад, откуда она и вышла!

И вынул из ящичка лист бумаги, на котором, как мы уже знаем, была изложена исповедь господина Жерара.

Он страстно поцеловал свиток, который мог спасти жизнь человека. И даже больше, чем жизнь: его честь! Честь его любимого отца!

Он развернул бумагу, чтобы убедиться в том, что это был именно тот самый документ и что он не ошибся в своем порыве. Узнав почерк, он снова поцеловал документ и, спрятав его на груди под сутаной, вышел из комнаты, запер дверь и быстрыми шагами начал спускаться по лестнице.

Навстречу аббату в это время поднимался какой-то человек. Но аббат не обратил на него никакого внимания и уже было прошел мимо, не то что не заметив, а даже и не взглянув на него. Но тот схватил аббата за рукав.

– Извините, мсье аббат, – сказал остановивший Доминика человек. – Я хотел бы с вами поговорить.

Тембр голоса незнакомца заставил Доминика вздрогнуть: этот голос был ему знаком.

– Со мной?.. Но не сейчас, – сказал Доминик. – У меня нет сейчас на вас времени.

– У меня тоже нет времени приходить еще раз, – произнес человек и сжал локоть монаха.

Доминик почувствовал, как его охватил ужас.

Пальцы, сильно сжавшие его руку, походили на пальцы скелета.

Он попробовал рассмотреть, кто же это остановил его, но на лестнице было темно, а свет уходящего дня, падавший через единственное круглое окошко, освещал только несколько ступеней.

– Кто вы и что вам от меня нужно? – спросил монах, тщетно пытаясь высвободить руку из железной хватки незнакомца.

– Я – Жерар, – ответил человек. – А зачем я пришел, вы знаете.

Доминик вскрикнул.

Но это показалось ему совершенно невозможным. И, не веря ушам своим, он захотел удостовериться во всем собственными глазами.

Схватив незнакомца обеими руками, он подтащил его к освещенному красным лучом солнца единственному месту на лестнице.

Голова призрака попала под луч света.

Это действительно был господин Жерар.

Аббат попятился к стене, широко раскрыв глаза. Волосы на его голове встали дыбом, зубы громко стучали.

Некоторое время он простоял, словно человек, на глазах которого мертвец восстал из гроба. Потом глухо произнес одно-единственное слово:

– Живой!

– Конечно же, живой, – сказал господин Жерар. – Господь сжалился надо мной после моего раскаяния и послал мне хорошего молодого врача, который меня и вылечил.

– Вас? – воскликнул аббат, полагая, что все это он видит в страшном сне.

– Да, меня… Понимаю, вы считали меня мертвым, но я остался в живых.

– Так это вы дважды приходили сюда сегодня?

– И пришел в третий раз… Я вернулся бы и в десятый. Сами понимаете, мне нужно было, чтобы вы продолжали считать меня мертвым.

– Но почему именно сегодня? – машинально спросил аббат, растерянно глядя на убийцу.

– А вы разве не читали сегодняшних газет?.. – спросил господин Жерар.

– Читал, – глухим голосом ответил аббат, который начал понимать, что находится на краю пропасти.

– Ну, если читали, то вам должна быть понятна цель моего визита.

Доминик, действительно, прекрасно это понимал, и поэтому все тело его покрылось холодным потом.

– Поскольку я жив, – продолжал Жерар, понизив голос, – моя исповедь недействительна.

– Недействительна?.. – машинально повторил монах.

– Да. Ведь священникам запрещается под страхом вечной кары делать достоянием гласности исповедь без разрешения исповедуемого. Разве не так?

– Но ведь вы сами дали мне такое разрешение, – произнес монах.

– Умирая, дал. Но поскольку я остался в живых, я это разрешение забираю назад.

– Несчастный! – вскричал монах. – А как же мой отец?

– Пусть он защищается, пусть обвиняет меня, пусть доказывает! Но вы, исповедник, должны молчать!

– Хорошо, – сказал Доминик, понимая, что он не в силах бороться с неизбежностью, принявшей вид одного из основных догматов церкви. – Хорошо, негодяй, я буду молчать!

И, оттолкнув руку Жерара, собрался было вернуться к себе.

Но Жерар снова вцепился в него.

– Что вам еще от меня нужно? – спросил монах.

– Что мне нужно? – сказал убийца. – Я хочу получить бумагу, которую отдал вам в бреду.

Доминик схватился руками за грудь.

– Она у вас, – сказал Жерар. – И лежит здесь… Давайте ее сюда.

И монах снова почувствовал, как его руку сжала железная ладонь, а худые пальцы убийцы почти коснулись документа.

– Да, она здесь, – сказал аббат Доминик. – Но я даю вам клятву священника, что она здесь и останется.

– Так, значит, вы готовы нарушить обет? Вы хотите нарушить тайну исповеди?

– Я уже сказал вам, что иду на эту сделку и что, пока вы живы, я буду молчать.

– Так почему же вы тогда хотите оставить эту бумагу у себя?

– Потому что Господь справедлив. Потому что может так случиться, что по чистой случайности или во исполнение справедливости вы умрете во время суда над моим отцом. Потому, наконец, что если моего отца приговорят к смерти, я подниму эту бумагу к Богу со словами: «Господь, ты всесилен и справедлив, накажи виновного и спаси невинного!» Вот почему, негодяй! Это – мое право, как человека и как священника, и я этим правом воспользуюсь.

Сказав это, он оттолкнул господина Жерара, который попытался было преградить ему дорогу, и поднялся по лестнице к себе, властным жестом запретив убийце идти за ним следом. Войдя в комнату, он запер дверь и упал на колени перед распятием:

– Господь мой, Повелитель, – произнес он. – Вы всё видите и всё слышите. Вы видели и слышали все, что сейчас произошло. О, Господь всемогущий, во всем этом люди помочь ничем не могут, и обращаться к ним за помощью было бы кощунственно… Взываю к вашей справедливости!

Потом добавил глухим голосом:

– Но если вы не захотите свершить правосудие, я оставляю за собой право на месть!