Текст книги "Рваная верста"

Александр Ёлтышев
Рваная верста

© Ёлтышев А. В., 2017

* * *

От автора

Родился в 1950 году в Красноярске, но не прошло и четырёх лет, как профессия отца, военного врача, сорвала с малой родины…

Когда прочитал у Давида Самойлова:

 
Папа молод. И мать молода.
Конь горяч. И пролётка крылата.
А мы едем, незнамо куда, –
Все мы едем и едем куда-то,
 

во мне шевельнулось детство. Так ли важно, что там фигурировал не гужевой, а железнодорожный транспорт, врезавшийся в память зеркальным вагонным убранством. Воинские гарнизоны, школы в Азербайджане, на Украине, в Сибири, на Урале. Всюду свои требования, учителя при знакомстве проверяют знания, пацаны – степень адаптации к экстремальным ситуациям.

В 18 лет вновь оказался в родном Красноярске. Окончил филологический факультет педагогического института, работал в сельской и городской школах, служил в армии, столь знакомой с раннего детства.

Большую часть жизни посвятил журналистике, хотя уходил от неё на енисейский флот, в энергетическое предприятие, одарившее квартирой, в ароматную подсобку овощного магазина.

Видимо, привитое с детства стремление к странствиям не даёт покоя, способствуя в выборе печатных изданий. Работал в речной газете, изучив все енисейские притоки, еженедельник железнодорожников давал право поездки в кабине локомотива (а смотреть на магистраль в лоб, совсем не то, что сбоку), журнал «Агро-Сибирь» покидал по сёлам Красноярья, где, вопреки расхожему стереотипу, не так уж и мрачно.

Стихотворные строки приходят часто, но редко складываются в завершённые творения. Издал единственный сборник, попал в приют дикороссов, печатался в журналах «День и ночь», «Предлог», «Енисей», «Дальний Восток», коллективных сборниках, которые составители скромно именуют «антологиями».

Радуга

Отмаялась гроза, и радуга повисла,

срывая в небеса набухшие пруды.

Смахнув с лица струю живительной воды,

восторженный чудак придумал коромысло.

Природа не всегда в ладу со здравым смыслом,

и может, было всё совсем наоборот:

уставший водонос раскрасил коромысло

и радужно вонзил в унылый небосвод.

Лихого мужика радушная беспечность,

рождённая с тоской рутинною в борьбе…

А радуга манит настойчиво к себе,

величие храня. И тает в бесконечность.

Слово и слова

Друзьям-газетчикам

Нам не дано познать все таинства былого,

от нынешних проблем страдает голова,

но кто-то смог постичь: в начале было Слово,

поздней явились в мир слова, слова, слова…

Конечно, мы с тобой не судьи, не пророки,

изысканных словес не близкие друзья –

обычные слова объединяем в строки,

скользим по острию и падаем скользя.

Отчаешься порой: а нужно ли всё это,

жестокой суеты не сокрушить основ,

и нас самих сожрёт чудовище-газета,

когда не хватит ей похлёбки наших слов.

Пришёл двадцатый век к финалу бестолково,

планета напряглась, Россия чуть жива…

Как вожделенно Мир желает слышать Слово,

как обречённо мы несём ему слова.

* * *

Листву по городу разносит,

в затонах тонут якоря,

звучит распахнутая осень

по всем октавам октября.

Мы с ней давно единоверцы –

нас Бог от гибели сберёг,

когда в сгорающее сердце

вдохнул осенний холодок.

Колокольня

Когда бывает всё спокойно,

то засыпает колокольня,

себе на плечи, как халат,

накинув дремлющий набат.

Но на селе и в граде стольном

не спится нынче колокольням,

даль меж восходом и закатом

тугим затянута набатом.

Захочешь вырваться из ада,

сбежать, как юноша на фронт.

Непроходимая преграда –

глухим забором горизонт.

Обломок дельтаплана

Звонкую, сладкую с хрустом зарю

август щедрейший дарил сентябрю.

Сочный туман отдыхал на поляне,

падали звёзды и вязли в тумане,

грела призывным теплом талисмана

звёздная россыпь в покое тумана.

И, соблазнившись, в туман окунулась

наша с тобою охрипшая юность.

Звёздам и вечности клятву давала:

честь не ронять и хранить идеалы…

Его губила ностальгия,

когда однажды зимним днём

он сквозанул туда, где август

назначил встречу с сентябрём.

Морозный кашель января

не смог сдержать его азарта,

и вопреки капризам марта,

а может им благодаря,

минуя вкрадчивый апрель,

соблазн дурманящего мая

и на июльскую свирель

победно уши затыкая,

он на заветную поляну

упал обломком дельтаплана…

Он огляделся: все та же заря

хрупко ложится в ладонь сентября.

И величавый, как хлебное поле,

август уходит, махнув на прощанье

предлистопадным зелёным раздольем,

предледоставным студёным журчаньем.

И тот же памятный туман

вобрал к себе с тобою вместе,

как перебитый дельтаплан,

обломки совести и чести.

Кровавой грудой в том тумане

все клятвы, преданные нами.

…Сидишь, удобно развалясь,

довольный, сытый, полупьяный,

но тянет, как змеиный глаз,

к себе заветная поляна.

Кривой стартёр

Когда в дорожном запустенье,

устав чихать, заглох мотор,

шофёр достал из-под сиденья

«кривой стартёр».

И, проклиная бездорожье

и вспоминая чью-то мать,

мы с ним ловили искру божью

и не могли никак поймать.

Тупое грубое железо

вертела нервная рука,

как кружит леший ошалелый

в глухой чащобе грибника.

Уже в глазах плясали черти,

ладони жгло сильней костра,

и в сумасшедшей круговерти

нашлась пропавшая искра.

И, разогнув немую спину,

тугой баллон с размаху пнув,

он влез в промозглую кабину,

туманом руки сполоснув.

Опять дорога нас кидала,

как потрясение основ…

И я зарылся в одеяло

худых надежд и рваных снов.

Нас затащили против воли

в нечистоплотную игру –

одни топились в алкоголе,

другие лезли на иглу,

иные гимны пели строем,

а кто-то книги жрал запоем.

Весь этот вздор, вся эта чушь –

Кривой стартёр для наших душ,

больных, издёрганных и слабых,

себя сгубивших на ухабах…

Взяла машина речку вброд,

а за стеной тугого ливня

не то закат, не то восход

горел пугающе призывно.

* * *

Он вышел прочь, он вышел навсегда

и не услышал щелканья запоров,

он знал, что есть дорога никуда

вне крупных ссор и мелких разговоров.

Но где она? Он громко крикнул ей:

– Пусти к себе, помилуй, сделай чудо!

Она сказала: – Приходи скорей,

ко мне ведут тропинки ниоткуда.

Остановочный пункт «4127-й километр»

Его названьем одарила

Транссиба гулкая верста,

она здесь по лесу бродила

и в поле грелась у костра.

А позже люди приезжали

и под истошный грай ворон

по сторонам от магистрали

покрыли гравием перрон,

вписав в пространство, краской чёрной

заляпав голубую муть,

четыре цифры над платформой,

как номер узнику на грудь.

И, вымыв руки, в завершении

ломоть придавленной земли,

насквозь простреленный движением,

на карту мира занесли.

И будут тут экспрессы мчаться,

чечёткой проносясь в момент

четыре тысячи сто двадцать

в окне размытый километр.

Март

Когда внезапно созревают строки

и к жизни появляется азарт,

царапается в душу тот далёкий

по памяти рассыпавшийся март…

Любовь весь мир рванула кверху дном

(как до сих пор жилось – недоуменье!),

и в эту ночь устроил астроном

над нашим лесом лунное затменье.

Закутавшись в лесную тишину,

шальною страстью раненая пара,

смотрели мы, как медленно луну

от глаз скрывает тень земного шара.

Ночной театр в тревожной тишине,

как откровенье истины нетленной,

и наша тень скользнула на луне

и устремилась в вечность по Вселенной…

А нынче мы раскиданы судьбой,

но наши стены не прочней картона –

всё так же вместе мчимся мы с тобой

куда-то вдаль со скоростью фотона.

Есть в скорости блаженство и покой,

когда не чуешь финиша и старта…

И в памяти ласкающей тоской –

осколки разлетевшегося марта.

Мост

Над рекой не шумит норд-ост,

над рекой примостился мост.

Шесть пролётов, как шесть подков –

пропасть, взятая в шесть прыжков.

А когда на его суставы

давят бешеные составы,

арматура опор хрустит,

словно кости кариатид.

Если ночь без луны и звёзд,

в темноту пропадает мост

и экспресса огни горят,

как трассирующий снаряд.

Мост не взорван и не сожжён:

то ли к вечности осуждён,

то ли крепче, чем динамит,

чья-то память его хранит.

Полярный круг

Миражом мерцала Мангазея,

чайки булки лопали из рук,

рассекая русло Енисея,

по волнам скользил Полярный круг.

Словно передача от мотора

ротором вертящейся земли,

кружит он сквозь тундру, реки, горы,

свежаком продутые просторы,

глушь, высоковольтные опоры,

журавлей гнездовья, лисьи норы,

самоловы, лодки, корабли.

Посреди расплавленного лета

сквозь меня, неистов и упруг,

мощную энергию планеты

бешено пронёс Полярный круг.

Тунгусский феномен

Николаю Юрлову

Время собирать метеориты –

острый зуд гуляет по рукам,

у Земли растянута орбита,

как в броске стремительный аркан.

Между двух российских революций

поразив империю в упор,

век назад космическое блюдце

вызвало землян на разговор.

Или, оглушённый перегрузкой

в 300 предстоящих хиросим,

огненным пророком над Тунгуской

бешено пронёсся херувим.

Мы в ответ кричим проникновенно,

но язык общенья на нуле –

каменную азбуку Вселенной

взрывом разметало по Земле.

Потому-то для людей закрыты

тайны внеземного языка –

время собирать метеориты,

россыпью пронзившие века.

Капельница

В палате гнусно пахло вечностью,

висок пульсировал с утра,

но, нежно вспыхнув белой свечкою,

ко мне явилась медсестра.

Так незаметно и по-доброму,

улыбкой горести прикрыв,

бахчисарайское подобие

перевернула на штатив.

И сердобольно, и играючи

она склонилась надо мной

и слёз фонтан непросыхающий

вонзила в вену мне иглой.

Спасение и наказание

я в одночасье испытал –

чужие беды и страдания

сквозь сердце с кровью пропускал.

Потом лениво на поправку

пошёл, минуя ад и рай…

А капельницу на заправку

отправили в Бахчисарай.

* * *

Не дай нам, Боже, до конца познать Булата,

пусть неразгаданно звучит его струна,

и вечно тянется к ущелию Арбата

его молитвами спасённая страна.

Покинул мир взлетевший в вечность капельмейстер

(но из винтовки, как и прежде – соловьи),

своей надежды несмолкающий оркестрик

оставив нашей – всё ей выдержать – любви.

* * *

Светлой памяти Иннокентия Ёлтышева

Позади спасённая Европа,

впереди пугающий покой –

держит путь к последнему окопу

ветеран последней мировой,

переживший все эксперименты

мудростью ушибленных властей.

И трепещут траурные ленты

продолженьем сдавленных речей.

Русский мир по-прежнему расхристан,

дух подавлен, разум не воскрес,

но вошёл в могилу коммуниста,

как спасенье, православный крест.

Тишина выматывает люто,

хоть кричи, хоть колокол качни –

лупят в воздух порции салюта

парни, избежавшие Чечни.

Эхо по горам кочует глухо,

гладит ветер жаркие поля…

Крепко спи, да будет тебе пухом

эта неуютная земля.

2006 г.

* * *

Валерию Кудринскому

Художник дышит акварелью,

и в заповедной полутьме

давно рождённое творенье

является на полотне.

О, бесконечный поиск истин,

порочное веретено:

что изначально – краски, кисти,

модель, художник, полотно?

А может проще: всё едино

и нет начала и конца,

пока бредут, как пилигримы,

шедевры в поисках творца.

Репортёрам

Манящий воздух бесконечного простора

волною жгучей твою душу бередил –

самой судьбой ты был назначен репортёром,

а назначение редактор утвердил.

И ложь трибунную, и возгласы, и вздохи,

святую правду, взрывы хохота и стон –

надрывный голос неразгаданной эпохи –

хватал безудержно твой жадный диктофон.

Век журналиста беспокойный и короткий:

кого-то пуля, как ни дёргайся, найдёт,

другой износится, а тот сгорит от водки,

кого-то к вечности доставит вертолёт.

Но как бы жизнь тебя ни мяла и ни била,

ей твой хребет и не согнуть, и не сломать,

ты свою совесть, как полцарства за кобылу,

пусть не надеются, не станешь отдавать.

Бывает холодно, и тягостно, и душно,

но все напасти ты достойно победишь.

Да будет вечно и надёжна, и послушна

твоя проворная компьютерная мышь.

Земля страдает от нелепостей и вздора,

но крепнет разум – и пути иного нет,

а мир живёт, пока кочуют репортёры

и дышат истиною полосы газет.

* * *

Как трудно сбросить суету –

она не ноша и не платье –

в твою беспомощную суть

впечатанная, как проклятье.

Как страшно, сбросив суету,

наедине с самим собою

увидеть помыслов тщету

и захлебнуться пустотою.

Снегопад

Покой с тревогой вечно рядом.

Случилось так: сквозь мой ночлег

шёл, задыхаясь, первый снег –

я был разбужен снегопадом.

Притихший город. За окном

проспект баюкала прохлада,

и мягко снежная услада

его укутывала сном.

Казалось, в мире всё дурное

исчезло, лучшее сбылось,

так почему же не спалось

среди всеобщего покоя?

Стою в просторной тишине

Наедине с своей судьбою.

– Пойми себя и стань собою, –

она нашёптывает мне, –

и жизнь пойдёт без маскарада…

Но близится начало дня,

и ускользает от меня

ночная тайна снегопада.

* * *

Когда двух сонных голубей

октябрь к окну прижал рассветом,

как будто сделалось теплей

в твоём жилище непрогретом.

И ты с улыбкою рассеянной

в тарелку разминала крошки,

забывшись, что пора осенняя –

уже заклеены окошки.

Уже всё небо исцарапано

ветвями голыми до боли,

и мы в квартиры запечатаны,

как в заказные бандероли.

И будут месяцы дождливые

и заунывные метели,

и будут птицы терпеливые

в окно стучаться до апреля…

Как объяснить воздушным странницам,

что наступил сезон разлуки

и к ним с подарком не дотянутся

твои беспомощные руки?..

Двое в аэропорту

1. Домодедово

Названье милое и чудное,

а верить хочется словам,

такое круглое, уютное,

как в доме деда самовар.

Но, как судьба, слова изменчивы:

гудят стремительные «Ту»,

и навсегда разлукой венчаны

те двое в аэропорту.

Но может, в памяти останется

уютным домиком для них

огромный зал воздушной станции,

где грусть и кресло на двоих.

2

Ах самолёты, белые стервятники!

А если я её вам не отдам,

а ну как снова стану голубятником –

мой дикий свист шугнёт вас к небесам…

И сколько нас, следящих за часами,

сейчас бы стали в аэропорту

мальчишками с разбойными глазами

и пальцами немытыми во рту.

3

О будущем не думать – к чёрту,

ещё минуту я с тобой…

В аквариум аэропорта

ныряешь рыбкой золотой.

Как говорится: шито-крыто,

и сам себе даю совет –

храни разбитое корыто,

как драгоценный амулет.

4

Свирепый лайнер рвётся к голубому,

сцепились пряжки пристяжных ремней,

но он не улетит с аэродрома

когтистой жадной памяти моей.

А мой хребет испытан на утрату –

сквозь все любови, боли и года

ты вечно поднимаешься по трапу,

мой взгляд прощальный чувствуешь всегда.

* * *

Уснувший парк закутан в снег,

нескоро первые капели.

Сегодня видит он во сне,

как мы гуляем по аллее.

Я третий день в чудесных снах,

чужою скованный дремотой,

сначала в мягких облаках

я начал сниться самолёту,

шасси скользнуло на бетон –

и город принял меня в сон,

в том ничего чудного нет,

ведь он мне снился десять лет.

Чудесный сон продолжил парк,

ясны его воспоминанья –

он смог увидеть даже пар

от чуть стеснённого дыханья.

А мы такими, как тогда,

хотим друг другу показаться,

мы не хотим считать года

и переменам покоряться,

на тех, на юных, походить –

какая милая услада,

исчезла с губ твоих помада,

и мне не хочется курить.

Мы так близки, преграды нет?

Но между нами десять лет…

Нам скоро будет очень больно –

нелеп поступок и смешон,

проснись же, парк, с меня довольно,

благодарю за этот сон.

Свежая струйка

Ты мечешься струйкою свежего воздуха,

чтоб в чьё-то дыханье уйти до конца.

Кому ты взлохматишь нечаянно волосы,

какие поймают тебя паруса?

Я свежего воздуха пальцы и плечи,

забыв осторожность, вдыхал в этот вечер.

Аж парус напрягся у яхты души,

постой, сумасшедшая, так не спеши.

Ведь ты ненадёжная, слабая, шаткая,

куда ты несёшься, помилуй, очнись…

Но к небу взлетают воздушные шарики

на тоненьких ниточках нежных ресниц.

Я к свежей струе припадаю сильнее –

и бедная яхта летит всё быстрее.

Там скалы по курсу блестят, угрожая,

а я все вдыхаю, вдыхаю, вдыхаю…

Проклятые скалы уже ухмыляются,

из волн показался предательский риф –

я выжить смогу, если мачта сломается

иль парус порвётся, как сердца разрыв.

Гораздо спокойней, куда безопаснее

с поломанной мачтой, с разорванным парусом.

Но крепкие снасти, а хочется жить –

команда трусливая: мачту рубить!

А свежего воздуха струйка останется

и в чьё-то дыханье уйдёт до конца,

тому, кто сильней и умнее, достанется,

кто может по курсу держать паруса.

Она для меня навсегда растворится,

спокойно кораблик мой будет чиниться.

Залатанный парус и новая мачта,

на медленных волнах ленивая качка.

Тревожное дыханье

Нам было холодно вдвоём –

расстались; но осталось что-то:

ещё на мой аэродром

твои садятся самолеты.

Мотор пронзительно споёт

о хрупком и неразделённом,

дыханье лёгкое твоё

скользнёт в мой город из салона.

А у меня с твоим дыханьем

в порту назначено свиданье.

Ночами хочется забыть

про все дела, про все заботы

и в город твой билет купить,

и поскорее – к самолёту…

Но рейс к тебе лишь только днём,

когда спокойнее сознанье –

иду я на аэродром

и шлю тебе своё дыханье.

И знаю я: с моим дыханьем

ты тоже ходишь на свиданье.

Забыта боль взаимных бед,

воздушный мост – и всё в порядке,

мой самолет летит к тебе –

готовь погоду для посадки.

И ты свой лайнер отпусти,

ведь я его уже встречаю,

тепло твое ещё в пути

я ощущаю, ощущаю…

Не надо встреч – пусть расстоянье

пронзит тревожное дыханье.

Жарко

Какая жгучая жара,

аж закипела Ангара.

Слепило солнце – Бог ты мой!

И рулевой, вздыхая тяжко,

держал штурвал одной рукой,

другой срывал с себя тельняшку…

А я в ладони наберу

парную эту Ангару,

пускай по солнечным лучам

она струится к небесам.

Мелеет бурная река –

растут над нею облака.

Сомлевший штурман записал

в сопревший вахтенный журнал:

«Мы над стихией не во власти,

стоим на дне и ждём ненастья»…

А ты сегодня поутру

дождём умылась на балконе,

знай: это ветер Ангару

принёс тебе с моих ладоней.

Какая жгучая жара –

лети в мой город, Ангара!

Слепая полоса

Стряхнула осень многоцветье красок,

а строгие прозрачные леса –

газетный разворот без фотографий,

как говорят, «слепая полоса».

Слепой любви, казалось, нет конца,

но кончилась безумства полоса,

и кожу жгут у моего лица

твои в момент прозревшие глаза.

Прощаемся, и, вспыхнув ярким шарфиком,

ты медленно теряешься в лесу,

как будто ставят в номер фотографию,

чтоб оживить слепую полосу.

Последняя горсть

Всяк в этой жизни, как признано, гость,

всех ожидает последняя горсть.

Что же, ладонь, ты сожмёшь напоследок:

тот талисман, что оставил мне предок,

черновиков обветшалых листы

или саднящую боль пустоты?

Что испытал этот полу-юродивый –

нервные пальцы тряслись над мешком –

узел распутав, сдавил свою родину,

что на чужбине шуршала песком.

Может, невысказанное «прости»

кто-то сжимает в последней гости…

К тайне всеобщей заветная дверца –

глупая сказка, забава юнца,

сжать бы своё непослушное сердце,

чтобы хоть что-то познать до конца.

* * *

Великая мука –

чужая среда,

то злоба, то скука

года и года…

Когда придёт пора расплат,

согласен в копоти и дыме

вариться в адовых котлах,

но только, черти,

со своими.

* * *

Пьянила скорость, ветер рвал глаза,

а до уюта было так немного…

Вдруг напрочь отказали тормоза

за вздох до знака «уступи дорогу».

Ты стал мустангом, мой велосипед,

бессмысленно назад крутить педали,

наперерез прёт на зеленый свет

поток машин по главной магистрали.

Я столько раз дорогу уступал

без окрика, без просьбы и без знака,

я столько преимуществ потерял,

я столько раз не ввязывался в драку.

Я думал: ты всегда мне рад служить

в лесной аллее и на шумном тракте,

но, видно, я не смог переломить

железный друг, железный твой характер.

Когда я, где не надо, тормозил,

тебе вперёд мешая вырываться,

ты столько сил и злости накопил

и вот теперь добился компенсаций…

Своих безволий немощный невольник,

последний вздох я делаю под знак.

Вершиной вниз разящий треугольник,

как в Риме опрокинутый кулак.

* * *

Всё хорошо: ты не сходишь с ума

и не настала в июле зима.

Сопка белеет – так это за городом

в стаю сбиваются белые вороны

и над страной разлетаются сворами

в разные стороны белые вороны…

Как мы их ждали в дому опустелом –

стены пожухлые мазали мелом,

помнишь, как мы подносили лампады

к белым окошкам в разгар снегопада,

как нас пронзала насквозь и без промаха

белая майская одурь – черёмуха.

Как всё нелепо: не знаю я, где ты,

нас раскидало по белому свету,

все наши планы, дела и заботы

перечеркнул белый след самолёта…

Слушай меня: я тебя заклинаю –

не проворонь белых воронов стаю.

Может, они не минуют твой сад,

может, с собою тебя пригласят.

Всё позабудь – нас спасут и излечат

белые крылья друг другу навстречу…

Дремлет на крыше, свернувшись узлом,

ворон, укрывшийся белым крылом.

* * *

Над быстрой рекою, над скошенным лугом,

над скопищем крыш

и прямо, и кругом

натянутым луком –

стремительный стриж.

Когда он замрёт над воздушною кручей

и вздрогнет стрела,

то вспыхнут на миг

беспощадного лучника

два белых крыла.

* * *

Ты в своей захлебнёшься весне

от простора и вечных загадок –

заверни ненадолго ко мне,

успокойся в моих листопадах.

Размечтайся в моей тишине,

посмотри: никакой суеты в ней,

улыбнись отраженью в окне,

сбрось в прихожей поспешные ливни.

Освежая, пройдись ветерком,

беспорядок не бойся нарушить,

без умолку журчи ручейком –

я ещё не отчаялся слушать,

я ещё не сумел разгадать

все интриги в своих мелодрамах,

я ещё не успел разломать

из пьянящего воздуха замок.

Я надеюсь ещё, что смогу

в заповедную тайну вглядеться…

Если нет – для тебя сберегу

и тебе завещаю в наследство.

Татарка

Р. З.

Из платья – словно из шатра,

и не бывает слаще мига,

когда сдаюсь я до утра

в твое пленительное иго.

И ненасытна, и чиста

грудь, не познавшая креста.

Как выдержать твои глаза?

Молчат столетия об этом…

Знать, до сих пор Темир-мурза

летит на гибель с Пересветом.

Однопутка

Зашёл состав на однопутку,

и стало холодно и жутко.

Дорога мчится лишь «туда»,

и вдруг становится понятно,

что, как ни бейся, никогда

ты не воротишься обратно.

И всё, что выпало оставить,

не переделать, не исправить –

бескомпромиссна, как змея,

единственная колея.

А поезд в гору прёт упрямо

прерывисто, как телеграмма,

в тоннельный ствол врезаясь плотно

гремящей лентой пулемётной,

пронзая ночь полоской света

от Абакана до Тайшета.

* * *

Памяти Володи Теплых

Среди встревоженных ветров,

раздав плоды и листья сбросив,

вокруг рябиновых костров

присела зябнущая осень.

Но рассыпается костёр,

студёный ветер обжигая,

и с криком рвётся на простор

подзадержавшаяся стая…

Когда судьба имеет крылья,

тогда низина душит пылью

и в ней трепещет, как стрела,

в зенит летящая скала.

А над вершиною «столба»

ещё парит в глухом неверье

твоя пернатая судьба,

на землю сбросившая «Перья».

* * *

Что не разграблено, то продано.

И в Красноярске, и в Твери

на подоконниках и противнях

Россия сушит сухари.

Ножи тупые и точёные,

и тесаки, и финари

буханки белые и чёрные

разделывают в сухари.

На лоджиях и на завалинках

их засыпают в короба –

подобной засухи повальной

не знали русские хлеба.

И настороженно планируя

в густом тумане и в ночи,

на хрумканье ориентируясь,

летят на родину грачи…

Когда края мои родные

пронзит слепящая заря,

дрожат два «с» среди России,

как два ломучих сухаря.

* * *

Моим родителям, Г. А. и В. А. Ёлтышевым

Поднимусь по трапу самолётному,

где ступенька каждая знакома,

и уткнусь в стекло иллюминатора,

как в окно родительского дома.

Переливы рёва реактивного

для меня желаннее всего,

ведь по всей России пораскиданы

переулки детства моего.

Спит земля под пухлым белым пологом,

сжаты веки, сомкнуты уста…

Тормозни, пилот, за этим облаком –

навещу знакомые места.

Я и сам, подобно малой родине,

навсегда рассыпан по России,

сколько лет мечусь по ней, как проклятый,

самого себя собрать не в силе.

Всюду боль и раны не залечены,

то разгул, то стоны, то проклятья…

И над всей Россией искалеченной

реют реактивные распятья.

* * *

Когда я вышел из своей весны

(как в памяти размыта эта дата),

как мне вослед шумели три сосны,

в которых заблудился я когда-то…

Но до сих пор, являясь в чьём-то сне

и талый снег в чужих глотая вёснах,

я всё равно в своей живу весне

и, как могу, в своих блуждаю соснах.

Звёздный рейс

Ночная вахта. Что нам светит?

Во всей Вселенной мы одни,

опять вплетаются в созвездья

буёв и бакенов огни,

пойми: где звёзды, где они.

Еще придётся нам помаяться,

пока на утренней заре

усталый катер звёздным мальчиком

с небес приблизится к земле

(или пробьётся на скале).

Заря встречает нас у берега,

нам дарит первые лучи

и с наших плеч легко и бережно

снимает звёздные плащи.

Иду в тумане

Пропал в тумане, как нож в сметане,

на мелкой речке мой плотовод,

даю три долгих, чутьё обманет –

стальное днище скала пробьёт.

«Иду в тумане», – гудит раскатисто,

скала, как выстрел из-за угла,

а в нашей рубке вместо локатора

две пары злых воспалённых глаз.

Глаза – локатор, чутье – локатор,

ты здесь не сделаешь оборот,

а остановишься – раздавит катер

неуправляемый огромный плот.

От неизбежности не отвертеться!

Но нет – надежда ещё была,

и сжался кэп, как больное сердце

в железной клетке корабля.

Он вышел с честью, он скоро встанет,

родная пристань уже близка…

А над порогом в густом тумане

застыли бронзовых три гудка.

Тайский массаж

Прилив проглатывает пляж,

бушует солнце над Сиамом,

мне тайка делает массаж,

она истомно входит в раж

и терпко пахнет океаном.

На клавишах моих костей

звучит блаженно, по-буддистски,

шальная музыка страстей

раскрепощённой массажистки.

Она дарует телесам

моим целебные щедроты

и параллельно землякам

по-свойски травит анекдоты.

И так хохочет в полный рот

их загорелая команда…

Среди тропических широт

Сибирь контачит с Таиландом.

Аттракцион

А вы лежали под слоном

прямым беспомощным бревном?

Вам в Таиланде бравый слон

покажет свой аттракцион:

ушами – хлоп, поднимет лапу,

поставит мягко на живот…

Тут вспомнишь маму, вспомнишь папу

и где кикимора живёт.

В отеле дама, как на углях,

кричала мужу в телефон,

что плоть её в дремучих джунглях

слегка помял могучий слон.

* * *

Упал мужик в осеннее ненастье,

на лбу – шишак, в карманах – ни шиша,

и до пупа распахнутая настежь

загадочная русская душа.

А жизнь вокруг то тлела, то кипела,

шли мимо люди, листьями шурша,

и покидала стынущее тело

в его плену уставшая душа.

Не сокрушив вселенского порядка,

бесшумно, словно в шарике прокол,

нырнула в вечность русская загадка…

Сержант Пасюк составил протокол.

* * *

В канун апреля нас покинул март –

спокойно, не ворча и не пророча,

без грусти и торжественных петард

он просто завершился этой ночью.

А мы, как прежде, продолжали жить,

всё было нам знакомо и привычно…

Так нас природа учит уходить:

бессуетно, легко и гармонично.

Камень за пазухой

У пирса море пенится, как брага,

картечью брызг от пушечной пальбы.

Напомнили мне скалы Карадага

родные Красноярские Столбы.

Качают волны, словно колыбели,

и греет солнце камни Коктебеля.

А я, хотя и вовсе не запасливый,

но иногда безумие найдёт.

Я камень с пляжа положил за пазуху

и с ним вошёл по трапу в самолёт.

Какое в этом проявилось качество,

я объяснения не нахожу,

но вот теперь (простите за чудачество)

с булыжником за пазухой хожу.

Вчера он стукнул – рёбра захрустели,

я сразу вспомнил праздник в Коктебеле.

Настанет время камни все разбрасывать.

Что делать с ним – не знаю наперёд,

но никого не стану я расстраивать

и камень в ваш не брошу огород.

Ноябрь

Острый лайнер небеса поранил,

воздух кровоточит снегирями.

В горизонт вонзились облака,

как насквозь промёрзшая река.

Не зима ещё, уже не осень –

зыбкий мир неясен и несносен.

Притаилась злобная пурга,

а кругом – ни друга, ни врага.

Даже рак не свистнет на горе…

Одиноко в смутном ноябре.

* * *

…А это было будто бы сейчас –

прошло одно тягучее мгновенье:

всего лишь крутанулись сорок раз

вокруг звезды второго поколенья…

Январский ветер над Камчаткой выл,

вздымался к небу жар вулканной ямы.

Я в караул с собою уносил

танцующие буквы телеграммы.

И сам плясал в тулупе на посту,

обняв партнёршу – злую морозину.

И, зажигая за звездой звезду,

искрился мир, в себя вобравший сына…

Опять эпоха холодов и льдин,

и ребятня со снежных катит горок,

на них взирая, улыбнётся сын

с грустинкою: «А мне уже за сорок!»

За сорок бед, свершений, пустяков,

за сорок незаметных перевалов,

за сорок дум, за сорок сороков,

за сорок восхождений и провалов…

А может, всё без этих жгучих фраз –

всего лишь крутанулись сорок раз?

* * *

Дом фасадом обращён на магистраль,

прочертившую сквозь Русь диагональ.

Невеликий пятистенок – на семью,

на стене чернеет надпись: «Продаю».

В чём тут дело? Остаётся лишь гадать:

что заставило построить и продать,

это радость написала иль беда…

И разносят по России поезда,

дробью мучая стальную колею:

продаётся, продавайте, продаю…

Ночью вздрогнешь, сон рассыпав на куски, –

это поезд или кровь стучит в виски,

иль колотит, беспощаден и жесток,

над страной аукционный молоток?

* * *

В вагоне душном, словно папироса,

опять лежу, окошко приоткрыв,

по рельсам бьют квадратные колёса

и города пытают на разрыв.

Опять непрочен полуночный сон,

не попадает сердце в унисон

железного анапеста колёс,

тугих гудков неясного размера,

и то, что вдаль сквозь память пронеслось,

растаяло бесследно, как химера.

Не сразу вспомнишь, окружённый сном,

сугробы или пальмы за окном,

с сухими или горькими глазами,

и чей был лик, и на каком вокзале…

Но для меня нет крепче постоянства,

чем вечная разбросанность пространства,

где каменную россыпь городов

пронзает мерный рокот поездов

и на помятом грунте деревень

состава изворотливая тень.

А может, потому и не сломало,

а может, потому ещё и жив –

по всей земле гудящие вокзалы

безжалостно пытают на разрыв.

* * *

Римме и Валерию Кочуровым

В этом городе вечно лето,

одурь пышного цветника,

и пылают, как эполеты,

над проспектами облака.

Собирается ветер с духом,

по проулкам сквозит, пыля,

и в июнь невесомым пухом

растворяются тополя.

Этот город распахнут настежь

в усыпляющий шум берёз,

так оставим свои ненастья,

листопады, пургу мороз,

и, гармонии не нарушив,

осторожно сюда войдём –

пусть продрогшие наши души

обволакивает теплом…

Пусть трепещет сума заплечная,

как пощёчина, на ветру –

был бы город, где лето вечное,

где в распахнутые скворечники

звёзды прячутся поутру.

Прощёное воскресенье

В прозрачном воздухе застыл февраль,

был светлый день всеобщего прощенья,

напоминала снежная эмаль

нечаянные проблески прозренья.

Твердили нам, что истина в борьбе.

А не в любви? Мы были так послушны…

И за измену самому себе

я сам себя простил великодушно.

* * *

Живём теперь спокойно, не спеша,

к ударам настороженно готовясь,

и бережёт израненную совесть

сарказмом защищённая душа.

Сверкнёт январь гирляндой снегирей,

а вечера всё тише и протяжней.

Мы стали рассудительней, вальяжней,

не надо только говорить: мудрей.

Переберёшь прожитые года,

как выпотрошенные папиросы –

всё также не придуманы вопросы

к ответам «навсегда» и «никогда».

* * *

А мы ещё застали патефоны.

Из гипса с завитушками плафоны

лепил маляр на клубном потолке,

проснёшься за минуту до рассвета –

и слоники гуляют по буфету,

а ближе к ночи сбор на чердаке…

На потолке плафоны облупились,