Текст книги "Путешествие за камнем"

Меня сильно знобило, и я лег у огня, поджидая кипяток. Вечерело, но вечера и ночи были еще светлые, северные, полярные, только отдельные яркие звезды загорались на востоке, чтобы скоро погаснуть в лучах утренней зари.

– Вот попей чайку и закуси рыбкой, что я тебе на палочке по-саамски зажарила; а потом, пока не заснешь, я тебе буду рассказывать наши саамские сказки, – сказала моя старая знакомая саамка Аннушка.

– Ну ладно, только подложи веток в огонь, а то холодно.

– А ты закройся оленьей шкурой, – сказала она, бросив мне на ноги старую шкуру.

И начала свой рассказ:

– Так вот слушай. Это было давно-давно, когда меня еще не было, не было и Василия Васильевича, что пасет оленей на Малом озере; не было и старика Архипова на Мончегубе; очень давно это было. Нашли на нашу землю чужие люди, сказывали, шветы, а мы лопь были, как лопь – голая, без оружия, даже без дробников, и ножи-то не у всех были. Да и драться мы не хотели. Но шветы стали отбирать быков и важенок, заняли наши рыбьи места, понастроили загонов и лемм – некуда стало лопи деться; и вот собрались старики и стали думать, как изгнать швета; а он крепкий был такой, большой, с ружьями огнестрельными. Посоветовались, поспорили и решили пойти все вместе против него, отобрать наших оленей и снова сесть на Сейтъявр и Умбозеро.

И пошли они настоящей войной – кто с дробником, кто просто с ножом, – пошли все на шветов, а швет был сильный и не боялся лопи. Сначала он хитростью заманил на Сейтъявр нашу лопь и стал ее там крошить. Направо ударит – так не было десяти наших, и каплями крови забрызгали все горы, тундры да хибины; налево ударит – так снова не было десяти наших, и снова капли крови лопской разбрызгались по тундрам.

Ты ведь знаешь, сам мне показывал, такой красный камень в горах – это ведь и есть та самая кровь лопская, кровь старых саамов.

Но осерчали наши старики, как увидели, что швет стал крошить их, спрятались в тальнике, пособрались с силами и все сразу обложили со всех сторон швета; он туда-сюда – никуда ему прохода нет, ни к Сейтъявру спуститься, ни на тундру вылезти; так он и застыл на скале, что над озером висит. Ты когда будешь на Сейтъявре, сам увидишь великана Куйву – это и есть тот швет, что наши саами распластали на камне, наши старики, когда войной на него пошли.

Так он там и остался, Куйва проклятый, а наши старики снова завладели быками и важенками, снова сели на рыбьи места и стали промышлять…

Только вот красные капли саамской крови остались на тундрах; всех их не соберешь, много их пролили наши старики, пока Куйву осилили…

И вдруг, увидев, что я засыпаю под ее несколько путаный рассказ, Аннушка остановилась и неожиданно спросила меня:

– А сколько у тебя там дома быков?

– У меня? У меня нет оленей.

Она недоверчиво покачала головой и стала подбрасывать ветки в потухавший костер…

Наш обратный путь лежал не через центральные перевалы, а вокруг северных хребтов, к тем таинственным еще участкам Хибинского массива, которые даже на картах Рамзая отмечены были пунктиром.

Мы идем сначала вдоль озера. Юго-западный ветер нагнал мелкий дождик, который хлещет нам в спину. Хотя надо мною и смеются, но я люблю непогоду в дни длинных непоисковых маршрутов, когда медленно, сгибаясь под тяжестью снаряжения и продовольствия, наш отряд вытягивается молча в длинную цепь. Я сознательно люблю в эти дни туманы и дождь, заставляющие бороться с природою за сухой ночлег, за костер и за переправы через вздувшиеся ручьи. На краю глубокой трещины в горах Намуайва мы делаем первый привал. Импровизированный дом в дивной группе елей, защищающих нас от дождя, прекрасный ужин с грибами и с жаренной по-саамски рыбой и сладкий сон под завывание ветра.

На следующий день беспрерывные поиски месторождений. Потом мы снова снимаемся с лагеря и снова, идя вдоль северных склонов, огибаем их к западу. Мы идем без карты на границе лесной зоны: справа от нас бесконечная даль лесов, выше голые тундры с белыми ягельными полями. Далеко на север вплоть до океана тянутся эти тундры, в которых летом ижемцы[57]57
  Зыряне, переселившиеся сюда в конце XIX столетия вместе с большими оленьими стадами.


[Закрыть] пасут свои стада оленей; слева – крутые склоны северных хребтов с небольшими речонками, сбегающими по обнажениям нефелинового сиенита. Тщетно ждем мы той северной реки, которую рисует Рамзай на своих картах и которую как будто бы и мы видели с высот Лявочорра. Мы располагаемся лагерем на границе леса, около небольшой реки: перед нами в хребте Лявочорра два больших цирка с нависшим перевалом на одном из них.

Где же эта большая полноводная река? Мы горим нетерпением разгадать эту загадку и на следующее утро рассылаем отряды в цирки северных хребтов. Но скоро ошибка финляндских топографов разъясняется. Северной реки нет, есть только большой и длинный приток, впадающий слева в Калйок, главную речную систему всего северного района, втекающую в Умбозеро.

Мы с увлечением картируем новые хребты и новые перевалы, поднимаемся на вершины и в последний раз окидываем взором панораму гор.

Через четыре дня мы все вернулись к нашей базе на озере Кунъявр. Маршруты были закончены, надо было скорее ликвидировать лагери и наши склады камней. А их было немало. В долине Майвальты в еловом шалаше лежало пудов 5, на Вудъявре после взрывных работ одного из отрядов – около трех; 12 пудов лежало в Кунийокском лагере, да у нас было пудов 40–50. Мы понимали, что нам самим не под силу вывезти весь этот груз к станции так, как мы это сделали в 1921 году, когда свыше 50 пудов камней мы протащили через тяжелый перевал – ущелье Рамзая – к станции Хибины.

Наш молодой саам Алексей и его расторопная матушка Матрена уже позаботились об оленях; шумное, веселое стадо их было пригнано к устью Кунийока, а маленькая собака усиленно охраняла их, с поразительной ловкостью собирая их в кучу и не давая разбрестись. Умело и легко набрасывал Алексей свое лассо на рога любого оленя и подтягивал к себе это красивое свободолюбивое животное.

Время комаров только что кончилось, олени лишь недавно спустились с вершины тундры или снежных полей в низину, чтобы подкормиться ягелем. Их слабая спина не выдерживала большого груза, и мы могли грузить на спину оленя лишь 2–2,5 пуда камней, тщательно отвешивая безменом равный вес и плотно укрепляя мешки и подложенные под них тулупы на спине животного. Четыре оленя связывались гуськом один за другим, и каждый из нас мог вести, таким образом, четырех животных с грузом около 10 пудов.

Вести оленей непривычному человеку не так легко: вначале они идут очень быстро; им ничего не стоит подняться по крутому откосу или перепрыгнуть через бурный поток; в этом случае скорее они вас ведут и вы только следите за тем, чтобы весь караван не запутался между деревьями. Однако через два-три часа хода олени устают, на пятом часе уже вы их тащите, а олени упираются. Но все-таки перевозка тяжелых минеральных грузов на оленях необычайно удобна и приятна: олень идет плавно, почти не шелохнется мешок. Можно ли это сравнить с тем, как мы перевозили материалы в сумах на верховой лошади в Сибири или на двухколесках в Монголии!

Так, постепенно, на оленях, мы перевезли весь наш груз; партия за партией отправлялась к станции, и каждому участнику экспедиции приходилось вести по четыре оленя.

А между тем осень завладевала природой; яркие желтые и красные краски заливали леса, темные ночи освещались лучами северных сияний, снежные тучи забрасывали крупой и снегом горные вершины, а вокруг палатки снег уже перестал таять.

Палатки были сняты, и база была ликвидирована, и пока я кончал работы на Кунъявре, на станции Имандра уже кипела работа по укладке ящиков и сборке всего снаряжения. Ведь одних минералов у нас было около 100 пудов. Погода определенно портилась. Вслед за снегом налетела южная буря, ломались и трещали деревья, задыхались люди, борясь с ветром; дрожали и бросались в стороны нервные олени, пугаясь падающих верхушек сосен и елей.

В такую погоду возвращался я на Имандру, после 45 дней скитаний среди природы, вдали от людей и культуры.

В самую бурю, с трудом борясь с непогодой, вели мы последние партии оленей и, усталые и одичавшие, подошли к нашему уютному домику около полотна железной дороги. Нас никто не узнавал, и все сбегались смотреть на людей, проведших полтора месяца в этих страшных горах.

Экспедиция была закончена. Еще несколько походов в горы около станции Имандра, незабываемая ночь 14 сентября с красно-фиолетовыми завесами северного сияния, погрузка более 100 пудов груза в поезд – и снова началась старая жизнь.

Средняя Азия

Каракумские пески

Далеко не всякий знает, где находится пустыня Каракумы. Одни путают ее с горным плато Каракорум в Центральной Азии, другие относят ее к Северному Ирану. Еще меньше знают о том, что́ она собой представляет, живут ли в ней люди и какова ее природа.

Три экспедиции Академии наук пересекли эти пески в наименее известных частях. Мне же лично пришлось принять участие в первой и третьей каракумских экспедициях.

Каракумы, «черные» или «грозные пески», тянутся почти от берегов Каспийского моря до течения Амударьи. По широте они вытянуты более чем на 750 километров, по меридиану – на 500, покрывая собой, таким образом, громадную площадь в 330–350 тысяч квадратных километров.[58]58
  Около двух третей поверхности Германии или Франции.


[Закрыть]

Мы можем разделить Каракумы на три части: восточную, центральную и западную.

Восточные Каракумы ограничиваются с севера Среднеазиатской железной дорогой, пересекающей Каракумы на перегоне почти в 200 километров, между станциями Чарджоу на Амударье и Байрамали в чудном оазисе низовий реки Мургаб. Они окаймляются течениями рек Амударьи и Мургаба и, повышаясь к югу, переходят в степи предгорий афганских хребтов. Восточные Каракумы изучены лучше других. Многочисленные экспедиции А. М. Коншина, В. М. Обручева, Димо, Дубянского, Палецкого и других пересекали эти пески, частью сыпучие и труднопроходимые на севере и востоке, но переходящие в хорошие пастбища и степи на юге. Эта часть Каракумов почти лишена оседлого и даже кочевого населения и лишь временно используется для выпаса скота туркменами и афганцами в районе культурных полос, вдоль протекающих рек.

Западные Каракумы известны гораздо меньше, хотя и представляют исключительный интерес. Мы можем искусственно считать их восточной границей меридиан Сарыкамышской впадины на севере, пересекающей на юге, как отмечено на карте, железную дорогу между Кызыл-Арватом и Бахарденом. Эта часть Каракумов на северо-западе ограничивается стеной – чинком[59]59
  Чинком называется обрыв или крутой склон горной возвышенности или плато.


[Закрыть] Устюрта, высокого третичного плато, у подножья которого извивается Узбой – сухое русло, очевидно Амударьи. Многочисленные арыки и остатки древней культуры говорят о цветущем прошлом этого края, когда, вероятно, один из рукавов Амударьи изливался в Каспийское море. На юге, за линией железной дороги, тянутся хребты Кюрендага и Копетдага,[60]60
  Наибольшая высота Копетдага достигает 2685 метров над уровнем моря.


[Закрыть] с вершин которых сбегают воды в северные предгорья. Хотя именно этот район был изучен очень хорошо, а старые пути от Каспийского моря и из Ирана к Хиве и к древнему Хорезму лежали именно в этом направлении, мы очень мало знаем о природе этого края. Но мы имеем основание думать, что это один из интереснейших участков Каракумов, вероятно богатый серой и другими полезными ископаемыми.

Очень много культурно-исторических и хозяйственных проблем таит в себе эта часть Каракумской пустыни. Здесь наряду с соляными озерами, богатыми целебными грязями (Моллакара), мы имеем и озера пресной воды. Сейчас мы знаем, что здесь и на прилегающем к Каракумам Красноводском плато живет население свыше 20 000 человек; что на некоторых такырах[61]61
  Такыр – ровное глинистое оголенное пространство в пустыне; в сухое время – плотная, твердая поверхность с характерной полигональной трещиноватостью; во влажном состоянии глина размокает и становится почти непроходимой для транспорта. Размеры – от нескольких квадратных метров до нескольких квадратных километров.


[Закрыть] насчитывается свыше ста колодцев и что прекрасные весенние пастбища сменяют здесь густые заросли пустынного дерева – саксаула.

Центральные Каракумы – громадная площадь между Хивой и Ираном – почти никем не посещалась до наших экспедиций.

После смелых работ поручика Калитина (1881), Лессара (1884), Коншина (1888) в прошлом веке и Нацкого (1916) в начале нынешнего столетия мы узнали, что Центральные Каракумы делятся почти пополам линией как бы «старого русла» или чинка Унгуза.[62]62
  Унгузом называют высохшие русла или вытянутые в одну линию системы впадин.


[Закрыть] К югу от этого Унгуза на 250 километров простираются сплошные пески; на север поднимается так называемое Заунгузское плато, сложенное из коренных пород и постепенно падающее к северу, к Амударье.[63]63
  Наши экспедиции 1929 года показали, что это представление не вполне правильно и что выходы коренных пород ограничиваются главным образом полосой самого Унгузского увала.


[Закрыть] Мы знаем также, что не доходя 20–30 километров до Унгуза среди песков возвышаются знаменитые серные бугры Кырк-Джульба (сорок бугров), в которых туркмены и хивинцы издавна кустарным способом добывали серу (кугурт). Именно эта часть Каракумской пустыни и была полем деятельности трех наших экспедиций, и много нового выяснилось в результате их работ.

Общее строение Каракумов в целом до сих пор не может быть дано, но их можно себе представить в виде песчаной равнины, возвышающейся не более чем на 100–150 метров над поверхностью Каспийского моря, повышающейся к югу и юго-востоку и постепенно падающей к Аралу и Каспию. Эту простую схему, однако, нарушает упомянутый увал Заунгузского плато, где коренные породы на 100 метров поднимаются над песками, более круто обрываясь к югу и спокойно ныряя под пески на севере.

Мы склонны думать, что и в других местах, вне Унгуза и Кырк-Джульбы, коренные породы очень неглубоко залегают под песками и что основные черты природы определяются всё же этими коренными породами, образовавшимися как осадки третичных морей, озер и речных систем.

Основной элемент Каракумов – мелкие пески, довольно сильно отвеянные ветром. Они сравнительно темные на юге Каракумов и более светлые, красноватые на севере, где переходят в пески соседних пустынь Кызылкумов. В южной части, прилегающей к горам Копетдага, и в самой северной части, у Амударьи, к ним примешиваются более мелкие частицы и местами создаются незаметные переходы в пылевидные лёссовые почвы Средней Азии. Формы песков необычайно разнообразны. О них мы будем говорить очень много раз, описывая наши путешествия. Но если мы и научились различать и систематизировать эти пески по их форме, то менее успешны наши попытки точно определить причины их изменчивых контуров. Конечно, огромную роль в природе этих песков составляет растительность. Только в немногих местах, особенно прилегающих к Амударье, мы видим подвижные пески, лишенные растительного покрова; в остальной же, подавляющей, части они покрыты кустарником и травой.

Трудно себе представить более чарующую картину, чем пустыня весной. Она цветет и благоухает. Темные и светлые деревья саксаула, этого замечательного богатства песков, сменяются зарослями стройной песчаной акации – сезена.[64]64
  Сезе́н, или песчаная акация Конолли (Ammodendron canollyi), – очень важный кустарник среднеазиатских пустынь. Из него хорошо плести фашинные заграждения для песков, а также обкладывать в сложном переплете подземные водоемы в такырах и шорах. Местное население удачно пользуется этим растением, заменяющим иву средних широт.


[Закрыть] Поверхность песков устлана ковром ярко-зеленого илака. На буграх зеленеет подобный ковылю сели́н (Aristida). Сильный аромат цветущей пустыни, яркие краски зелени, бодрящий воздух ранней весны – все это лишь кратковременная сказка. Уже с конца апреля начинается умирание едва распустившейся природы. Май сжигает все окончательно. Бураны покрывают всю растительность однообразным налетом песка и мелкой пыли.

Песок накаляется до 80 °C. Температура воздуха превышает 45 °C. Ночи не приносят прохлады. Пыльные смерчи поднимают белые облака солей из шоров[65]65
  Шор – солончак, образовавшийся на месте высохшего озера, с ясно выраженной береговой линией.


[Закрыть] или красные глинистые частицы такыров. Цветущие поля превращаются в пустыню на много месяцев – до новой весны.[66]66
  За год в Каракумах выпадает всего около 100 миллиметров осадков, но и они почти целиком относятся к марту и апрелю.


[Закрыть]

В этой обстановке песков и безводья животный мир не может быть разнообразным. Только стада антилоп – джейранов, преимущественно в центральных частях, где есть еще озера или естественные ямы («каки», или «хаки»), да серая лисица, волк и дикая кошка (песчаный, или барханный, кот) – в некоторых частях – несколько разнообразят безрадостную картину. Большое количество черепах на Заунгузском плато, обычные для Средней Азии фаланги, скорпионы и каракурты, многочисленные ящерицы и сухопутные крокодилы – вараны, – а ближе к кишлакам Амударьи – шакалы, – вот все, с чем приходится встречаться путешественнику-неспециалисту в песках Каракумов.

И, несмотря на всю суровость и своеобразие природы Каракумов, в них обитают свыше ста тысяч человек. Это не кочевники в полном смысле слова, это полуоседлые туркмены, кочующие в узких пределах определенных колодцев.

Была осень двадцать пятого года. Прошли шумные торжества двухсотлетия Академии наук, и я решил, не предупредив никого, попытаться проникнуть в пустыни Средней Азии. Меня уже больше не манили красочные осенние картины туркестанских оазисов…

…На желтеющих хлопковых плантациях белеют ослепительным светом горы собранного хлопка. Караваны верблюдов и арб медленно, но упорно, длинными извилистыми змейками вьются по дорогам, по безводным пустыням адыров,[67]67
  Адырами называются в Средней Азии третичные галечники и конгломераты, образующие голый, безотрадный ландшафт.


[Закрыть] среди зеленеющих возделанных полей и узких улиц кишлаков и аулов.[68]68
  Кишлаком называется деревенское поселение в восточной части Туркестана, аулом – в западной.


[Закрыть] Богатый урожай собрал сюда, в плодородные низины Туркестана, все свободное население. Красиво пестреют яркие краски нарядов узбечек и детворы, и таджикских рабочих, спустившихся из своих горных гнезд к хлопковой жатве…

Но не эти картины манили и влекли меня в Туркестан. Мне хотелось после пестрых и ярких красок богатства и плодородия очутиться в мире безлюдья и тишины пустыни. Мне хотелось понять во всей глубине величие среднеазиатских песков, понять их трудности и опасности, своеобразие их богатств. В Туркестане только пустыня в ее разнообразных проявлениях, в резкой смене с плодородными оазисами может пролить свет на то, как отвоевывал человек у природы ее богатства. Как химику земли мне хотелось самому посмотреть на тот своеобразный мир солей и озер, мир выцветов и песков, защитных корок и пустынных загаров, которые характеризуют пустыню и составляют ее красоты.

Мне вспомнились яркие краски разных руд высокогорных пустынь Южной Африки, я зачитывался описанием сверкающих и переливающихся цветами радуги опалов в пустынях Австралии и, увлекаясь рассказами путешественников по Калахари или Сахаре, рвался посмотреть собственными глазами и понять собственным умом величие пустыни.

С этими мыслями ехал я к своему товарищу по работе – Дмитрию Ивановичу Щербакову, который работал на руднике в Фергане, у подножья снежных вершин Алая. Быстро мчалась «шайтан-арба» – чертово чудище местных жителей – по узким дорогам и переулкам кишлаков, между залитыми водой рисовыми полями, среди сказочной красоты плодородия.

Сочные гроздья винограда свешивались сверху с переплетов домов. Кучи дынь и фруктов заполняли базары. Шумела и кипела рождающаяся жизнь молодого Узбекистана.

И вот я на руднике… Поздно вечером около нашей землянки, перед сверкающими при луне снегами дивной панорамы Алая, я поделился с Дмитрием Ивановичем своими предположениями. Я говорил, что меня влечет Каракумская пустыня не только своими замечательными химическими особенностями и своеобразной природой, но и ее неизведанными серными богатствами.

О них мы слышали уже давно, и о них снова заговорили в 1916 и 1917 годах. Рассказывали об удивительных богатствах, о каких-то горячих вулканических источниках, которые выносили серу и опал и, подобно гейзерам Исландии, образовывали в песках огромные конусы – бугры. Все это звучало чрезвычайно интересно, сулило новые минералогические открытия и, главное, обещало дать серу, нужную для Советского Союза в больших количествах.

Мы с Щербаковым увлеклись этой идеей. Шлем с рудника телеграмму в Ашхабад, запрашиваем условия, возможность получить караван, найти проводников. И вот ответные телеграммы из Ашхабада получены. Возможность двинуться в глубину Туркменистана ясна, и мы решаемся ехать в Каракумы, в загадочную для нас, величайшую пустыню Средней Азии.

Удобный поезд Среднеазиатской железной дороги уносит нас из Коканда. Через узкие ворота, вдоль берегов мутной Сырдарьи, выезжаем мы из Ферганской низины. Вот долина Зеравшана с ее живописными кишлаками, Самарканд. Постепенно меняются колорит, краски и быт. Синие тона на узбекских халатах сменяются пестрыми нарядами Бухары, красными красками Туркмении. Легкая постройка Узбекистана заменяется новыми линиями архитектуры бухарского дома. Близко теснятся жилища друг к другу под защитой общей стены курганчи.[69]69
  Курганча – хозяйственная постройка, обнесенная стеной.


[Закрыть]

Из удобного вагона с большими окнами мы как бы впиваемся в эти картины красочного Востока. Быстро одна за другой сменяются они с теми же резкими контрастами, которые характерны для природы и жизни Средней Азии. Мощная Амударья, с мутными, шоколадными водами в низких берегах, среди намытых островов и наносов, отделяет нас от Туркмении, и на третий день мы уже в молодом Туркменистане, одной из интереснейших республик Советского Союза. Один за другим мелькают мимо нас цветущие аулы-оазисы Мерва и Теджена. С юга все ближе и ближе теснятся к железной дороге вершины Копетдага. На станциях среди огромных туркменских папах видны маленькие барашковые шапки иранцев. Серебряные пояса и кинжалы, блестящие, серебристые, перетянутые поясами халаты невольно заставляют вспомнить о Кавказе, и почти незаметно, постепенно сближаются, связываются индийские и монгольские мотивы Востока с красотами кавказских горных гнезд Дагестана. Даже само слово «кишлак» сменяется словом «аул». Открытые лица женщин, увешанных серебром; самостоятельность этих женщин, участие их в общественных делах, весь быт и уклад жизни и характер туркмена невольно вводят нас в совершенно незнакомый мир восточного народа, только что просыпающегося от кочевой жизни, полной удали и приключений, к оседлой жизни пахаря…

Однако в самом Ашхабаде нас ждет некоторое разочарование. Никто ничего не знает о песках, все хотят помочь, но «пески» и сами «люди песков» – «кумли» – кажутся чем-то неведомым и таинственным.

В то время на северо-востоке около Сарыкамышской впадины властвовал Джунаид-хан, бывший хивинский хан; некоторые туркменские племена, населяющие северо-запад песков, находились под его влиянием.

Идти, говорят, можно, но вернетесь ли вы живыми – это вопрос!

Мы сидим в Ашхабаде, столице Туркменской республики. С юга ее окаймляют красивые, только что запорошенные снегом хребты Копетдага. Как огромная застывшая волна, тянется вал сплошных хребтов, а перед ним, как спокойная гладь моря, – пустыня. Тоненькая лента железной дороги рассекает, как острием ножа, эти два мира, и только отдельными языками врезаются в пустыню зеленые оазисы вдоль быстротекущих арыков и подземных кярызов. Вот она, пустыня Каракумы, вот цель наших стремлений и долгих скитаний!..

Но попасть в пустыню не так легко: надо пройти через всю школу Востока, надо терпеливо и спокойно научиться ждать. Часы нашей европейской жизни сменяются здесь длинными днями. Восток не спешит. И в мерном качании верблюда, и в тихом журчании вод арыка, и в бесконечно долгом разрешении любого вопроса отражается весь Восток, с сонными, медленными темпами жизни и горячей, еще не обузданной, неукротимой кровью.

Мы в Ашхабаде уже восемь дней. Наше путешествие в пустыню требует основательной подготовки. Целыми днями мы рыщем по базарам, магазинам, восточным лавочкам и официальным учреждениям. Снаряжение каравана требует бесконечных забот. Но с нами наше «начальство», наш организатор каравана – старый пограничный волк, знающий каждый уголок, прекрасно понимающий и быт, и нравы, и всю психологию населения.

Нас изводит медленность этих приготовлений, тем более что это только первый этап – второй будет разыгрываться в Геок-Тепе, в 50 километрах от Ашхабада, где будет составляться караван и откуда мы выступим в пустыню.

Местные научные силы и туркменское правительство с исключительной готовностью помогают нам в наших заботах. В последние годы мало кто с караванами проникал в центральную часть Каракумов, и потому мы запасаемся прекрасной датской палаткой, которую нам дает местный музей, и топливом в виде керосина и спирта, и шубами, и автомобильными очками. Опытный переводчик, знающий местность и психологию населения, прикомандировывается к нам. После долгих сборов мы грузимся наконец в поезд, медленно тянущийся к берегам Каспийского моря, и со всем своим многопудовым скарбом выбрасываемся на аккуратную платформу станции Геок-Тепе.

После восьмидневного пребывания в Ашхабаде новые долгие дни проводим в Геок-Тепе. Верблюды и лошади, корм и седла, курджумы[70]70
  Курджумы – специальные мешки, вьюки для перевозки вещей на лошади или верблюде.


[Закрыть] и мешки, бочонки для воды и рис, разговоры с проводниками, собственниками верблюдов и лошадей, переводчики и снова разговоры, разговоры…

Тот, кто не бывал на Востоке, не знает, что такое день и час. Жизнь в ее вековых условиях, созданных изнуряющим солнцем, научила Восток великому принципу: не спешить. И после бурных дней академических торжеств в Ленинграде и Москве, когда не часы, а минуты должны были выдерживаться с огромной точностью, чтобы стройно и гладко провести течение исторических дней, мне здесь, в условиях Востока, все казалось бесконечно долгим и бесконечно медленным. В нетерпении взбирался я на высокую лёссовую стену, окружавшую знаменитую крепость Геок-Тепе, и жадно смотрел вдаль, на мертвую, безжизненную пустыню, образовывающую столь резкий контраст с яркими осенними красками оазиса и синими тонами надвигающихся высот Копетдага.

Наконец день выступления настал. Пять верблюдов, четыре верховые лошади готовы. Трое русских, переводчик и три проводника-туркмена составляли наш караван. Напутствуемые работниками местного исполкома, мы двинулись в пустыню Каракумы.

Мы огибали остатки крепости Геок-Тепе, образовывавшей ровное квадратное поле, обнесенное большой лёссовой стеной в 4 метра высоты. Дожди и ветры местами уже размыли толстые стены крепости. Глубокие валы оказались занесенными лёссовой пылью. Кое-где белые пятнышки солей напоминали о преддверии пустыни. Сзади, на склоне синеющего Копетдага, все суживался и уменьшался зеленеющий оазис Геок-Тепе. Редкие арыки, то сухие, то с мутными потоками воды, пересекали дорогу. Орошаемые ими поля пшеницы и хлопчатника сменялись необработанными пространствами. Раскинувшиеся кое-где зимовки и крупные кибитки нарушали ровные линии степей и полей. Вода, не земля, определяла здесь жизнь и ее границы.

Пустыня началась уже через несколько часов пути за Геок-Тепе. Длинные косы подвижных песков врезались в старые поля поливной пшеницы. Последние арыки приносили сюда свои мутные воды. Сюда же, в глубь пустыни, шли подземные туннели иранских кяризов,[71]71
  Кяризы – примитивно устроенные подземные, почти горизонтальные выработки для сбора и вывода на поверхность подземных вод.


[Закрыть] которые из глубин почвы собирали живительную влагу, унося ее к границам песков.

Постепенно безбрежный океан песков поглотил караван, медленно, спокойно, как извилистая змея, как серебристая струйка воды, врезавшийся в страшный мир черной пустыни – Каракумов. «Почему называют эти светлые, желтоватые пески черными – „кара“?» – думали мы, пытаясь бурной фантазией осветить угрюмый, однообразный ландшафт. Но и туркмены не могли ответить нам на это, и, только когда грозные силы пустыни во всем бешенстве природных стихий несколько раз пронеслись над караваном, нам стало понятно, что слово «кара» обозначает ту неприязнь, то зло, которое приносит пустыня дерзкому человеку, осмеливающемуся нарушить ее покой.

Начались длинные дни пустынного ландшафта. Тихо, спокойно проходил караван свои 31/2 километра или 33/4 километра в час. Впереди с гордо поднятой головой шел верблюдинер, умевший выбирать дорогу и независимо идти по плотно вытоптанной тропе знаменитого исторического пути из Ирана в Хиву. Вереницей вытягивались и наши лошади, и проводники, шедшие пешком, не желая загружать собой верблюдов с их 10 пудами дорогого груза.

Яркое дневное солнце с палящими лучами сменялось ночными морозами. Днем песок накаливался до 30 °C, ночью термометр опускался до 7–8 °C ниже нуля. То холодный, пронизывающий ветер, то снежный буран, то мягкие, ласкающие, то огненные, жаркие, палящие лучи южного солнца – все это сменялось много раз в течение первой недели; это был климат настоящей пустыни со всеми его колебаниями и контрастами. Мы с трудом приспособлялись к этим условиям; усталые после 30-километровых перегонов, разгрузив караван, мы долго грелись у жаркого костра, а затем ночью так же долго мерзли в нашей прекрасной палатке. Наши опасения остаться без топлива оказались напрасными. Местами мы шли как бы в лесу прекрасного саксаула и сезена; сухое дерево было всегда в изобилии, и даже был случай, когда от пламени нашего костра чуть не начался «пожар» в пустыне.

Пески тянулись то длинными увалами, то отдельными холмами и кочками. Только изредка они переходили в сыпучие гребни и барханы. Целые косы и горы желто-серого песка пересекали дорогу, с трудом переправлялись через них наши верблюды и лошади. Песок к северу становился все крупнее и крупнее.

Пески перемежались ровными площадками такыров и шоров, иногда в несколько квадратных километров. Первые были покрыты красным глинистым покровом, очень твердым и звенящим под копытами лошадей; вторые носили характер солончаков и были мягки и вязки. Особенно для нас были важны такыры, так как вся жизнь пустыни сосредоточивается вокруг этих площадок. Все тропы, пересекающие пустыню, сходятся на такырах; все население в каждом своем движении связано с ними; около них же теснятся многотысячные стада верблюдов и молодняка.

Не земля и песок, а вода определяет весь быт и географию, всю экономику и всю психологию пустыни и ее обитателей. Когда вода после весенних и редких осенних дождей падает на поверхность такыра, она образует на ней как бы озеро и стекает по маленьким вырытым канавкам в пески, где и впитывается. Хитроумный житель песков знает, где надо вырыть свой колодец, чтобы из глубины 8–10 метров получить воду, правда обычно соленую или даже горькую. Десятки колодцев теснятся в таких песчаных косах такыра, и около них ютится жизнь одного или двух десятков кибиток туркменов.

Никто из нас не ожидал, что здесь, в этих безбрежных песках, имеется столько населения, жизнь которого тесно связана с этими такырами; многие тысячи голов верблюдов, стада верблюжьего молодняка, огромные стада баранов, оказывается, привольно живут на этой территории, затерянной среди песков.

Много неожиданных встреч, много ярких картин уходящего быта прошло перед нашими глазами: то красочные картины водопоя бараньих стад, когда чабан с трудом зачерпывает бараньей шкурой немного солоноватой воды со дна высохшего колодца; то яркие серебристые наряды туркменок, мерно вращающих камни ручных мельниц для истирания зерна в муку; то красивое убранство кибитки, где нас угощают пловом и зеленым чаем; то незатейливая обстановка кустаря-ремесленника, работающего по серебру или ткущего тонкую ковровую ткань.

Мы сроднились с нашими проводниками – местными туркменами, заразились их интересами и заботами и в долгие дни странствования полюбили душу «людей песков», свободолюбивых и самостоятельных, доброжелательных и умных, всегда видевших в нас друга-уруса, который приехал на кугурт (серу), чтобы принести им облегчение в их тяжелой жизни номада.