Текст книги "Желтый Эскадроль"

6) Император любезно передал Культ-Исту вариант исторического девиза его семьи: «Не говори. Ибо все сказано. Не слушай. Ибо все услышано. Не смотри. Ибо все просмотрено. Живи вечно и радуйся вечно».

7) 1596 год ознаменовался не только образованием Эскадроля. Союзники предков нашего выдающегося Императора организовали так называемое восстание д**а (слово не приведено полностью по просьбе Императора). Восстание было проведено единовременно и везде увенчалось успехом. Однако в последующие годы результаты восстания во многих странах сошли на нет, союзники Императора потеряли в них всякую власть. К величайшему сожалению, волнения по неизвестному нам поводу происходили и в Эскадроле.

8) В 1645 году в Эскадроле произошло массовое восстание против д**а, в результате которого все они были перебиты. Восстание, однако, было подавлено.

9) Время до восстания д**а было названо предками Императора «временем после сущего человека» или «временем после конца». Император утверждает, что модно было называть то время «посуществом», он же указал самый распространенный термин – Послереальность. «Посущество» или Послереальность мало где упоминается, однако мы смогли найти некоторые отрывки, гласящие о «всеобщем праздном падении», «смерти последнего христианина», времени, когда «женщины становились мужчинами, а мужчины женщинами», времени, когда «гордились пороками», не имели никаких принципов и постулатов, «государство распадалось на группы диких полулюдей, не желающих знать смысл, истину и безразличных ко всему – от семьи до книг». Император утверждает, что в то время «протест» применялся абсолютно во всех областях не ради ожидания полезных последствий, а из-за «желания выделиться», из-за «необузданности природных страстей», а также из-за «протеста ради протеста». Д**а, по словам Императора, спасли человечество. Но, добавляя стандартное определение эскадрольцев «Человечество – это мы», Император указал, что человечество осталось только на нашей земле, потому что древние эскадрольцы д**а, в числе которых была и семья Императора, остались только в Эскадре».

Сокрытие информации о д**а было несомненной пользой. Но само упоминание этого имени было преступлением. Значит, и Фонд, и Культ-Ист знают нечто, что им знать нельзя. Впрочем, ладно. Я решил не возвращаться к этой теме в течение нескольких дней. И, разумеется, не возвращался к ней гораздо дольше.

* * *

Был совершенно обычный вечер на шестой день моего пребывания дома. Я уже обжился, да что там, мне всегда хватало часа, чтобы вновь считать дом своим. После этого часа в мозг заползала подлая мысль: разве не здесь я жил всю жизнь? Разве не это мой истинный дом? Никогда не понимал себя, но считал, что так и должно быть, и этот дом единственный, а другой, где-то там вдалеке, мне не нужен. В тот вечер я зачитался в башне почти до двух ночи и решил пройтись по дому и подумать. Я всегда ходил из угла в угол по своему кабинету, но когда затягивало, ходил из угла северной комнаты на третьем этаже до угла южной комнаты на первом.

Я был почти в форме, в галифе, сапогах и черной рубашке. Люблю цвет нашей формы, черно-зеленый. Ядовито-зеленый. Со мной был нож. Мне его где-то подарили. Раньше я всегда помнил такое, но тогда мне было наплевать, чей это подарок. В принципе, я всегда носил с собой оружие. Привычка еще с детства, до Академии.

Я был на кухне, на первом этаже. Окно выходило в сторону леса, в ночном воздухе которого шелестели деревья. Я долго стоял, почти не двигаясь и не дыша, и смотрел в ночную темноту. За моей спиной тускло горела ночная лампа. И тут со второго этажа свесились чьи-то ноги. Я смотрел на них пустым взглядом, осознавая все лишь на уровне рефлексов. Чьи-то ноги в грязных ботинках, на вид женские, свисали с подоконника моего второго этажа! Какая-то девица решила посетить мои частные владения! Когда во мне разгорелся кошмарный костер привычной ненависти, кто-то наверху начал весело болтать ножками в воздухе, как будто сидел не на подоконнике, а на качелях.

В момент, когда эта дама попыталась спрыгнуть на землю, я схватил ее за ногу и резко потянул вниз. Я вытянул гостя из окна и повалил на пол, выдергивая нож из ножен. Судя по звуку, она успела удариться головой о раму.

Подо мной лежало юное существо, каких я давно не видел. На меня смотрело одно из самых правильных и симметричных лиц. Оно было красивым. Я поразился тому, что посчитал его красивым. Она смотрела на меня не испуганными, а скорее удивленными карими глазами, не пыталась освободиться и совершенно не волновалась. На вид ей было лет семнадцать. Может, меньше, может, больше, но точно лет на четырнадцать младше меня. Она спокойно лежала на полу, а я спокойно прижимал нож к ее горлу. На гостье красовалась богатая, но старая одежда. Но не наша, эскадрольцы так не одевались. На торсе была надета темно-золотая сорочка, пошитая сверху какими-то узорами, на ногах были синие, явно военные, штаны. Одежда была местами порвана и изношена. В сердце мира не было бедняков, а люди со странными вкусами в одежде не нарушали порога частной собственности, до которой тем более приходилось идти через земли самого Императора.

Да и в ее лице я заметил что-то очень странное. Начиная этими правильными чертами лица, заканчивая каким-то неуловимым чужим духом. Вот удивление на лице ее пропало, и появилось смущение и виноватый вид.

– Простите, пожалуйста. Я не хотела ничего красть! Просто позаимствовать, – она отвела взгляд.

Я обнаружил, что она сжимает в руках моего Шекспира.

– Кто вы? – я убрал нож, но не встал. Вставать я и не хотел.

– Дана, – она продолжала смущаться, а я не понимал, что происходит. – Прошу простить, нужно было сразу представиться.

– Вы бы могли прийти ко мне в гости и попросить книгу, нужную вам, Дана, – было что-то ужасно странное в ее голосе. Нет, ее голос казался мне музыкой, но она произносила слова как будто с трудом, жевала язык. Я уже понял, в чем проблема, и мне это понравилось.

– Я полагаю, что это невозможно, – в ее карих глазах и хрустальном голосе отразилась глубокая тоска.

У нее был акцент. Точно такой же акцент, который я слышал в ликонских лесах во времена своей молодости, когда я успел повоевать. Мое сердце затрепетало. Один из последних ликонцев лежал сейчас в моих руках, и моим долгом было отправить ее душу вслед за ее предками и собратьями. Но я сделал совсем другое.

– Дана, вы обещаете не убегать и не сопротивляться, когда я встану?

– Да, – грусть в ее глазах не пропала.

Я поднялся и помог ей встать. В том движении, с которым она подала руку, чувствовалась аристократическая легкость и грация. Вероятно, она была из богатых аристократов, у которых шансов скрыться от эскадрольской грозы было гораздо больше.

– Я вижу ваше состояние, Дана. Мой долг офицера и гражданина говорит мне не отпускать вас на улицу, в леса, где вы в опасности и нужде. Простите, если вам неприятно это слышать, но я бы хотел предложить вам чай и крышу над головой, – я даже впал в некоторое оцепенение. Наверное, даже смог покраснеть, хотя вряд ли она смогла это заметить в полумраке.

Я опустил голову, потому мог удачно сравнить свои сверкающие сапоги с ее старыми кожаными ботинками, порванными во многих местах. Два мира, старая павшая Ликония, чей свет, блеск и мощь превратились в грязь на ногах этого чудесного существа, и Эскадроль, заочно прозванный нами вечным, что стоял своими беззаботными ногами на бывшей ликонской земле. Мне даже стало чуть-чуть жалко ту страну и этого аннигилянта. Недобитки. Именно это слово прозвучало в моей голове.

– Я не могу отказать вам в чае, но в остальном… – она тоже опустила голову на грудь, но не стала смотреть на ноги, а закрыла глаза.

– О, я понимаю! А эта книга – я дарю ее вам. Садитесь же! – я взял стул за спинку и выдвинул из-за стола, ожидая, когда она сядет. Все еще не веря мне, она мягко и осторожно села, но стала напряженной. Я осторожно задвинул стул. Он был приятных цветов, светло-голубой с мягкой бежевой спинкой. В такие же цвета были поголовно раскрашены все внутренние помещения отделений Фонда. Мне показалось это плохим знаком, однако я от этого отмахнулся.

– Дана, вы из ликонских дворян? – я готовил чай и стоял вполоборота так, чтобы она не видела моего лица. Она не испугалась вопроса в упор.

– Да.

– Ой, простите, как я мог! Искандар. Меня зовут Искандар, – я посмотрел на нее, пытаясь сообразить, что делали в таких случаях хваленые аристократы. Скорее всего, попытались бы поцеловать руку. Однако ее руки были спрятаны под столом, и мысль вырвать ее я сразу отбросил. Она сидела сжавшись. Видимо, в конце концов догадалась напугаться. Начала осознавать ситуацию. Видно было, что она хочет убежать и что она очень жалела о своем приходе.

– Очень приятно.

– Простите, я просто очень волнуюсь, – я действительно волновался, словно ребенок, заметивший на поляне красивую бабочку.

– Волнуетесь, вы? – она подняла голову и пыталась разглядеть мои глаза в свете ночной лампы.

– Я очень жалею о падении Ликонии. И о том, что произошло с вашим народом. Я никогда не участвовал в таких… преступлениях и всеми силами противился их проведению. Но я один ничего не мог сделать, – еще секунда, и я бы даже выдавил из себя слезу. Понятия не имею, что вынудило меня говорить ту чушь, но я ее сказал. – И сейчас, когда я встретил живого ликонца, я порываюсь всеми силами спасти эту последнюю искру вашего народа. Вы должны выжить, Дана.

Я отвернулся.

– Это правда? Я не так наивна, Искандар, – на ее лице проступили уже не вымышленные слезы. Во мне проснулось приятное благородство, достаточно глубокое, чтобы она не заметила. – Я, я… Отец всегда говорил, что эскадрольцы даже не замечают нас, как будто мы предметы мебели или какие-то насекомые. Он говорил, что вы всегда стремитесь уничтожить нас, ибо считаете нас лишними. Но вы…

– Я не эскадролец, Дана, – я протянул ей чашку и сел напротив. – Ой, я даже не спросил, какой чай вы хотите.

– Да ничего, – она и не заметила, как взяла чашку, – но что значит, что вы не эскадролец?

– Вряд ли вы будете кому-то говорить, да и это довольно длинная история. Я вам расскажу попозже.

– Ладно…

Мы помолчали.

– У вас красивый маяк.

– Вам тоже нравится, да? Я всегда хотел жить в башне с огоньками.

– В нашем замке тоже была красивая башня. Она устремлялась вверх так высоко, что доставала своим шпилем до звезд. Мы часто стояли с отцом внизу и молча смотрели в высоту. Ветерок гулял по нашему саду и нежно щекотал мое лицо. А сейчас ветер лишь ранит меня. В самую душу. Отец часто читал мне Шекспира, когда я была совсем маленькой. Правда, я ничего не помню, кроме фамилии.

– Поэтому вы его и взяли…

– Поэтому и взяла. Мне ужасно стыдно, – она намеревалась плакать и закрыла лицо руками.

– Прошу вас, не стоит! Все в порядке! Вы можете взять любые книги из моей библиотеки. Когда вы уехали из замка?

– Мне было пять. Потом мы жили в резервации, в каком-то грязном маленьком домике. У нас не было прислуги, не было новой одежды, не хватало еды. У меня не было даже своей комнаты. Я часто вечерами плакала в старые подушки, а на улице постоянно слышались выстрелы, хотя все знали, что война закончилась.

– Хотите конфет? У меня есть, с ванилью, – я протянул ей полную вазу, пытаясь отвлечь от прошлого. Она должна была научиться мне доверять, и очень быстро.

– У вас весь дом пахнет ванилью. Ванилью и войной.

– Давно вы ходите в такой мерзкой одежде?

– Несколько недель. У меня нет календаря. Мои последние ботинки скоро порвутся, и я не знаю, что делать.

– Я завтра куплю вам одежду и обувь в Осином городе.

– Нет, что вы! Не стоит, пожалуйста! Я не приму.

Мы проговорили о разных глупостях еще час. Она по чуть-чуть привыкала ко мне, чему я был очень рад. И она тоже. Органицизм способствует братской атмосфере.

Старинное аристократическое семейство Юманте владело громадными территориями на востоке Ликонии. Ее представители славились громкими военными победами, а сейчас славятся лишь молчаливым пребыванием в земле. Все поголовно – кроме нее. Ликония пала двенадцать лет назад, два года назад Фонд оповестил нас о том, что аннигиляция была закончена, но некоторых мы упустили. После аннигиляции эскадрольцы резко забыли о Ликонии. Так получается всегда, их не осталось, их не было, о них не нужно думать. Города стерты, культура стерта, ликонские мечты о величии раздроблены гаубицами Эскадры. Дана Юманте пряталась с семьей по лесам два года, а месяц назад она осталась одна. Как бы это комично ни звучало, ее родителей, пожилых аристократов, которые научили свою дочь эскадрольскому языку, а сами говорить на нем не желали, зарубил пасечник из Осиного города. Он пошел в лес за дровами и увидел там естественных недобитых врагов. Дана сумела сбежать, пока ловкий и быстрый пасечник орудовал топором с головами ее родителей. Мне пришлось потратить колоссальные усилия для того, чтобы не засмеяться от рассказа Даны о похоронах. Пасечник с руганью и вздохами выкапывал две глубокие ямы на окраине своего участка, пока Дана сидела на дереве в нескольких сотнях саженей и плакала.

Я угадал с историей о злом эскадрольском народе, мол, я-то не эскадролец. Она надышалась органическим смрадом и решила, что я не умею врать. Но она же не была человеком, почему я не мог ей врать?

– Вы можете остаться у меня. В доме достаточно места, и вы сможете помыться.

– Я боюсь вас стеснить, но если вы настаиваете… – она весело улыбнулась. Адаптировалась. Привыкла. Стала доверять. Плохо учили ее родители.

– Вот держите, – я протянул ей стандартный армейский револьвер. Заряженный. – Умеете пользоваться?

– Да, но зачем?

– Чтобы вы не боялись меня. И не боялись больше никого на свете. А где вы жили последнее время? В том же домике в лесу?

– Я бы даже не назвала его домиком. Скорее плохо изготовленными досками, которые давали нам хотя бы потолок. Отец ненавидел физический труд, к тому же шуметь было нельзя.

– Если хотите, мы можем принести ваши вещи сюда. У вас их много?

– О, да почти ничего не осталось. Разве что есть несколько стопок разных государственных бумаг, которые отец всегда таскал с собой. Он говорил, что это единственное, что осталось от Ликонии…

Документы. Докуме-е-енты. Докуме-е-е-е-е-е-е-енты! Ахахахаххахахахаха! Да это действительно золотая девочка. Информация, принесенная Елиссой, была интересной и интригующей, но информация о самой Ликонии из ликонских документов!..

– Я думаю, многоуважаемая Дана, государственные бумаги необходимо сохранить! Если ваш отец так хотел этого, то нужно выполнить его последнюю волю.

– Да… Наверное, – она косо и несколько недоверчиво посмотрела на меня. К сожалению, на слове «государственные» меня инстинктивно перекосило. Она, наверное, усомнилась в том, что меня интересует «последняя воля» ее аристократа-отца.

Я уговорил ее пойти прямо сейчас, в этом не было ничего сложного. Но она вдруг начала бояться. Не знаю почему, но она все время оглядывалась по сторонам, словно ожидая увидеть патруль. Лес в этом месте был довольно редким, и сквозь деревья пробивались многочисленные мощные лучи света, принадлежащие другим маякам и военно-морским базам, раскиданным по берегам Финского залива. Иногда казалось, что кораблей у Эскадроля слишком много, казалось так особенно в те моменты, когда устраивали какой-нибудь морской парад.

А через месяц можно было читать в газетах о разбитой эскадрольской Эскадре. Читать было неприятно и даже тошнотворно, а потому рука сама клалась в карман, раскрывала кошелек и выкладывала из него деньги уже в ближайшем отделе пожертвований Военной Администрации.

– А вы читали Шекспира, Искандар? – спросила Дана по пути к ее хижине.

– Читал. «О дух любви, воспрянь! Пусть аппетит, не притупляясь, вновь ко мне вернется: ведь как бы ни был я сегодня сыт, вовсю назавтра голод разовьется». Чудесно, друг мой ликонский, не правда ли?

– Конечно, это очень красиво… Но как вы это понимаете?

– Понимаю? О, стихи совсем не нужно понимать, если они приводят тебя в восторг. Достаточно лишь знать их.

– Но мой отец всегда учил меня, что искусство создается для назидания, для урока нам. А как же мы будем понимать урок, если не можем объяснить таких простых строк?

– Понимание вредит. Понимание убивает силу искусства. «Смерть призывая, умереть не смею: любовь сгублю кончиною своею».

– Но…

– Тише, Дана. Насладитесь ночным лесом. Его совсем не нужно понимать, это лес тебя изучает.

Мы шли молча довольно длительное время, и вдруг мне в голову пришла мысль, что боится Дана все-таки меня. На то были все разумные причины, плавающие на поверхности, и простая мысль – «Танский просто меня обманул» – обязана была закрасться в ее голову, даже пусть и отравленную органикой.

Можно было закончить с этим прелестным телом прямо сейчас, но я умел наслаждаться ожиданием. Ее белая нежная кожа не пострадала от ужасной жизни, но касаться ее в лесу было нельзя, очень уж хотелось найти те заветные документы о старой Ликонии. Скорее всего, я лишь пару раз пробегусь по переводам с них глазами и навсегда о них забуду. Но эти две глазные пробежки стоят жизни последнего ликонца, стоят моей лжи и, главное, стоят этого интереснейшего увеселительного события. Ах, да, эскадролец не врет. Помни, Танский, ты не врал, ты искренне верил в свои слова. Только недолго.

И вот когда меня самого начали одолевать мысли о том, что это Дана могла меня обмануть и сейчас ведет в западню, устроенную отрядом оставшихся ликонцев, мы дошли. Можно было сказать, что я ожидал увидеть именно то, что увидел. Очень плохо сваленные друг на друга бревна берез, образующих стены, криво-косо прибитые к ним сверху необструганные доски, имеющие под собой намек на потолок… Весь этот березовый сарай был старательно засыпан ветками, листьями и зеленью, дабы ни у кого не возникла мысль, что здесь таится какое-то жилое «строение». Однако как можно не задаться интересным вопросом, увидев посреди редкого леса холм из бревен и кустов? Впрочем, даже и этот камуфляж был здесь зря, вряд ли за последние десять лет сюда заходил хотя бы один эскадролец. Живущие отшельниками пасечники неподалеку утверждали, что никогда не заходили в лес дальше чем на полверсты. Для всех передвижений есть дороги.

Добравшись до своего убежища, Дана несколько успокоилась, обернулась ко мне и кивнула. Я изобразил настороженный и ответственный вид, она этим была удовлетворена. Дана открыла дверь. Мы зашли молча, будто боясь нарушить странную традицию тишины, которая сложилась в те минут двадцать, что мы шли от моего маяка. Можно было не поверить в то, что ликонка жила так близко ко мне, но я-то в лес тоже не ходил, откуда мне было знать, кто живет со мной почти по соседству.

– Мы пришли, как видите… – она зачем-то глупо улыбнулась. О, это коверкание прекрасного эскадрольского языка ликонским акцентом… Скорей бы вырезать последние возможности пренебрежения к нам из мерзких ртов вражеского мира.

Строение внутри выглядело так же, как снаружи. Здесь все было мерзким. Мерзкий грубый стол, поганые скамьи с сучками и занозами и две не менее ужасающие кровати, одна побольше, другая поменьше. Шершавые бревна с корой отличались лишь тем, что к ним были прибиты гвозди, на которых висели разные сумки и тряпки. Скорее всего, ее родители были рады умереть и, может быть, попались на глаза дровосеку специально. Смерть для аристократов лучше, чем жизнь в таком состоянии. К моему удивлению, над большой двуспальной кроватью висела довольно красивая и крепкая полка, выкрашенная нежно-красным оттенком. На полке лежали книги и бумаги. Кажется, нашел.

– Искандар, вы так внимательно осматриваете мой дом, – она, кажется, находилась в позитивном и несколько возвышенном состоянии, – так смотрите, будто хотите здесь жить.

– О нет, я просто сожалею, что вы жили в таких условиях долгие месяцы и годы, – ответил я совсем уже без интереса, даже не посмотрев на Дану.

– Я уже думала, что вы так и не заговорите. Почему вы молчали всю дорогу? – она не слышала звона порвавшейся струны. Свет военно-морских баз вдруг стал тусклым и почти погас. Не знаю, можно ли было объяснить это тучами.

– У вас есть спички?

– Да, есть. Мы всегда экономили на свете, потому что спичек было мало. Это и внимание привлекало, – она достала из грязной сумки со стены коробок. – Но зачем нам спички, разве мы задержимся?

– Это возможно. Эти документы, на полке под потолком? – я указал на нежно-красную полку пальцем и случайно задел плечом бревенчатую стену. С нее посыпался мелкий мусор, мох и сухая кора. Меня передернуло.

Дана посмотрела на меня странно, почти с укором, даже с самоосуждением.

– Я достану бумаги, – произнесла она медленно, повернулась ко мне спиной, залезла на кровать и протянула руки вверх.

– Вот бы солнышко увидеть, – сказала ее изящная спина в богатой, но дырявой куртке.

– Увидите, Юманте, – я с силой и удовольствием воткнул ей нож чуть ниже шеи, лезвие проскрежетало о позвоночник. Метил я в спинной мозг. Мне казалось, что удар в это место такой же мерзкий, как и это место.

Дана издала хрипящий звук, из ее рта вырвался пузырек крови, и она смешно упала вперед, влепившись лицом в бревенчатую стену. Листки и книги разлетелись по большой кровати, забрызгиваясь кровью из ее рта и спины. Она не умерла. Но попыток встать, заговорить или тем более сопротивляться ее тело не предприняло.

Свобода! Свобода, господа, – это когда ты делаешь что хочешь, не мешая при этом делать то же самое другим людям. Мешал ли я тогда хоть одному человеку? Разумеется, нет, ведь передо мной была лишь приближающаяся к смерти ликонка. Нечеловек, который и не должен был никогда рождаться. Свобода! Я был свободен делать с этими еще теплыми килограммами мяса что угодно.

Но я почему-то медлил.

О, это предвкушение! О, это милое, невинное, многострадальное тело! Поза еще живой Даны забавляла меня, я улыбался, но старался не смеяться. Ее нос уткнулся в щель между бревнами, голова стоит прямо, руки болтаются, ноги прямые вдоль кровати, туловище изогнуто градусов под 120. Надеюсь, позвоночник не сломается, а то она умрет очень быстро.

Самое страшное – начать. Я вдруг заволновался. Как же я начну? Как же я возьму это тело себе, оно ведь не мое? Отберу у него последние недвижимые мерцания жизни? Решительным жестом вырву его из комической позы?

Я снял белую перчатку, под которой прятались кривые серые пальцы. Посмотрел на них. Они не дрожали, как я боялся. Обычная рука. А вот белые ровные пальцы на другой руке нервно подрагивали. Я положил перчатку на стол и медленно потянулся к пальцам Даны. Схватил их – теплые. Она еще была жива.

Я отдернул руку. А что дальше?

Эх, что я ломаюсь.

Я взял ее за запястье и притянул к себе, перевернул. Глаза ликонки закатывались, не желая на меня смотреть. На лице застыла наивная обреченность. Осознавала ли она действительность вокруг? Я прижал ее к стене и рванул золотой рукав. Белая, чистая кожа. Одно удовольствие смотреть на такую. И резать такую. Интересно, здесь есть еще один нож?

Я оставил Дану и подошел к сумкам. Начал в них рыться. Нашел нож. Грубый и старый, но хорошо заточенный. Шире моего и короче. Но сойдет.

Я вернулся к Дане, развернул ее и вынул нож. Из ее рта вырвался жестокий и страшный крик боли, отовсюду полилась кровь. Но она на мгновение очнулась и стала искать меня глазами. Я быстро вставил найденный нож на прежнее место, чтобы кровь не вытекала. Понятия не имею, дало ли это хоть что-нибудь, но на войне мы всегда так делали. Чтобы человек жил дольше, чтобы его еще можно было спасти. Пусть торчит хотя бы поменянный нож.

Я сразу забыл о ее лице, пусть меня на миг и посетила идея срезать ее милые розовые губки. Изо рта лилась кровь, рисуя узоры на подбородке и щеках. Я взял ее безжизненную правую руку за локоть и с восторгом поцеловал ее ножом почти у самого плеча. Поцелуй был глубоким, нож заходил хорошо. Из-под лезвия вдоль руки по бесценной белой коже потекла красная струйка. Я слизал ее. Сладковатый, металлический привкус. Потекла новая струйка…

Плавным движением я срезал с нее пласт кожи. Тоненький, словно соловьиная песнь, пласт остался в моей руке. Дана издала жалобный звук. Под кожей показались мышцы и мясо. Кровь выливалась из отверстия, отчаянные звуки изливались изо рта Даны.

Нет, нельзя!

Нельзя портить это еще живое тело, хватит!

Я бесцеремонно, с судорогой бросил Дану обратно на кровать, она ударилась головой о бревенчатую стену. От странного прилива ярости я бросил нож в стену. Он там застрял. Светало. Из вырубленных в бревнах дыр был виден солнечный свет. Органическое Солнце…

– Органическое Солнце, Дана! – вдруг воскликнул я. – Скорее, вы еще не умерли!

Я быстро схватил ее тело на руки и вытащил на улицу.

– Смотрите, Юманте, смотрите! – я поднял ей голову. – Вы хотели свое «солнышко»!

Она смотрела вдаль на всплывающие над заливом золотые лучи. «Пылающую голову рассвет приподымает с ложа своего, и все земное шлет ему привет, лучистое встречая божество».

– Простите уж, вы ведь лишняя. Никакой ненависти у меня к вам нет. Просто так надо, – я посадил ее к дереву. Резко вытащил нож. Отбросил его.

Дана сделала слабый глоток воздуха, хрипы покатились каменным обвалом из ее рта. Пора было заканчивать. Я вытащил из ее кармана мой револьвер. Прицелился в голову. Куда целиться, чтобы не испортить эту красоту? Хотя бы в затылок.

Выстрел под лучами рассвета.

Ну, вот и все. Дана умерла. Кажется, она и хотела так умереть. Я успокоился, теперь она не будет мучиться. Затащил ее тело в дом и кинул на кровать. Закрыл дверь.

Для начала я мог отрезать ей руку. Почему нет? Мой нож легко справлялся с такой задачей. Но я решил затянуть процесс и удовольствие, отрезая для начала по одному пальцу. Я сел с ней рядом на кровать, ее голова упала мне на плечо. Из затылка на меня выпал кусочек мозга. Ничего, рубашку потом вымыть можно. Я взял ее правую руку и стал разглядывать аккуратно подстриженные ногти. И чем она их стригла…

Мы сидели как старые друзья или новые возлюбленные. Под нами шуршали древние ликонские документы.

Приставил нож между фалангами. Сильно надавил, прорезая путь, постарался секунд десять. Хороший нож, и кости разрежет, только быстро затупится.

Вот он, пальчик, на месте. В моей руке. Такой же ровный, белый и наверняка сладкий как мороженка. Облизнул, где целый – горький. Облизнул, где срезал – вкус крови, металлический. Выкинул.

Отрезал еще. Выкинул. Отрезал еще. Выкинул. Еще. И еще. Ха-ха, вот и пальцы кончились. Что же это за ладонь такая, а, Дана? Ни одного пальца нет.

Появилась идея снять кожу, но передумал. Слишком долго и лениво. Зато снял, срезал с нее эту золотую сорочку. Красивая грудь. Резать не буду. И живот хороший. Отчего же такая латунно-белая кожа? Загляденье.

Что же еще делать?

За пальцами последовала и рука. Мне надоело резать ее на половине локтя (нож все-таки оказался не таким прочным), и я бросил это дело. Но пока резал, вдруг сильно обрадовался, эйфория снова на меня накатила. Я обливался кровью, кромсая мертвые конечности барышни с уже растерзанной одеждой… Ух, это нежное молодое тело было куда лучше тела Милославской, лучше на целых 8 лет жизни. А этой Юманте можно было жить еще многие десятки лет, не болея и не страдая! К счастью, она не страдает и при настоящем исходе.

Я лег на эту мерзкую кровать и обнял самое красивое в мире тело. Я был спокоен и умиротворен. Ах, красота ты, красота эскадрольская. Волосы Даны приятно пахли воском, наверно, недавно была в Осином городе. Я обнял ее крепче и закрыл глаза.

Полежал, наслаждаясь. Встал.

Это тело, уже с ровным длинным надрезом поперек живота, из которого начинали вываливаться интересные мясистые предметы, казалось мне гораздо красивее одних лишь красных впадин Милославской. Накупавшись достаточно в ее потрясающе вкусной крови, я решился отрезать ей ногу.

Снял рваные ботинки и синие штаны. Ноги довольно чистые, несмотря на не вполне приличную одежду. Я начал вальяжно водить плоскостью лезвия по ее бедру, нацеливая место, где я начну резать. Но как только я приставил нож к ее нежной коже под коленом, от которой у меня рождались уж совсем эротические неорганичные мысли, вдалеке раздался какой-то странный и громкий шум. Звук был резким и раскатистым, а странность его заключалась не в том, что я раньше подобного не слышал, а в том, что это был взрыв.

– Что там у тебя? – небрежно я спросил у мясной кучки, не разобрав сразу, где было ее лицо.

Не понимая, что происходит, я бросил ее ногу, встал и вложил нож в ножны. На частичное расчленение и лежание в обнимку ушло около часа, и мои карманные часы тогда показывали почти пять утра. Взрыв, а это точно был взрыв, не повторялся. Лес вокруг был тихим и спокойным, не пели даже птицы, что было, несомненно, плохим знаком. В куче мяса на полу лопнул пузырь крови, и я вздрогнул. Символично показав кулак Дане, я направился к двери. Осторожно открыл ее плечом, дабы не поцарапаться о сучья. На улице тоже было тихо. Морозящий утренний ветер бил беззащитные деревья и мою тонкую рубашку. Небо было ясным. Дом Юманте находился в паре верст от залива, так что нельзя было сказать, что происходит на море, а ведь мне показалось, что взрыв прогремел именно в той стороне.

Я был насторожен и не понимал, что происходит. Откуда этот взрыв? Так далеко от фронта? Тишина усугубляла мое неожиданно гнетущее состояние.

Как только я зашел обратно в мясную избушку, прогремел еще один взрыв. Он показался мне почему-то каким-то осторожным, будто проверяющим, анализирующим. Проблема была в том, что взрыв прозвучал гораздо дальше, в стороне прямо противоположной Финскому заливу.

Я бросил первоначальную мысль остаться и дорезать Дане колено и засуетился. Найдя какую-то дырявую сумку, я наскоро побросал в нее книги и мятые липкие бумаги, вышел из дома, плотно закрыв за собой дверь, и направился к своему маяку.

Дорогу назад я запомнил внимательно, и страх не найти ее при свете не оправдался. Я добежал до маяка минут за десять. Взрывы, к моему довольству и недоумению, не повторялись, хотя я весь путь беспокоился, что они последуют с большей частотой и ближе ко мне. Благо, выцеливать именно меня никто бы не стал, насчет этого можно было не беспокоиться. Забежав в дом, я быстро запер дверь изнутри, чего не делал даже на время многомесячных отлучений, и присел, облокотившись спиной о стену.

Происходило нечто неприятное. Нечто, что обязательно повлекло бы за собой определенные последствия. Откуда эти взрывы? Кто их производил? Для чего? Почему нет реакции Священного…