Текст книги "Соленое детство. Документальная повесть выпускника детдома"

Мы все носили одинаковые вельветовые куртки сороковых годов и клетчатые пальто. В карманах моего довольно громоздкого пальто всегда лежала куча найденных на улицах предметов. Стекла, гвозди и прочее – за них я был готов даже кусаться. Личных вещей не было никогда, а значит, все, что находили на улице, и было этими личными вещами. С одной стороны, это учило неприхотливости, с другой – давало ограничения, которые со временем так и не удалось истребить. Сейчас у меня много одежды, половину из которой я не ношу.

Когда нужно было постирать одежду, ее просто с нас снимали, а переодеться было не во что, ходили в чем придется. Слово «свитер» я узнал после 25 лет. А ведь на улице порой было 30 градусов ниже жизни…

Вообще с одеждой мои отношения никогда не ладились, как и у многих. Что дали, то и носишь. Как выглядишь, не увидишь, да и не надо. В детдомах мало зеркал. Нет оценки собственной внешности. Нет понимания, симпатичный ты или не симпатичный. А что значит «симпатичный», как это использовать, для чего? Скудность одежды – это как признак некой аскетичности, но как потом научиться подбирать гардероб, что надеть к какому событию, к какому дню – непонятно. То ли все время ходить в спортивках, ожидая, с кем бы пособачиться, то ли носить одни брюки, пока не сотрутся коленки.

Все это сильно повлияло на меня. Могу носить одну и ту же рубашку три месяца, не задумываясь. О носках вообще нет речи: сполоснул – надел, сполоснул – надел, до следующей партии.

Воспитатели в детских учреждениях – самый главный предмет для изучения. Каждый раз, попадая в новые детские дома, я знал: главная задача – очень хорошо понять и раскусить сущность того, кто тобой рулит. Найти к нему ключ и подход, так как ему нет дела до каждого из нас, ведь нас много, а он один. Поэтому процесс распознавания того, кто является твоей «мамой», очень важный и судьбоносный. Если ты промахнешься с оценкой, весьма сложно будет потом отстроить отношения и получать ресурсы. Первое время мне это удавалось весьма плохо. Я сразу начинал показывать себя во всей красе, за что стоял в углах или получал затрещины.

Но потом я научился ладить с «воспами». Приспособившись к их требованиям и внутренним проблемам, ты находишь верный ключ к тому, чтобы не быть под огнем. Четкая оценка возможностей воспитательницы, способность не реагировать или, наоборот, реагировать на провокации – все это и есть багаж знаний, позволяющий выживать в любой системе.

Воспитатели частенько собирались в беседке, курили «Беломор» и говорили о том о сем. Я, притаившись поблизости, подслушивал, за что мне иногда доставалось. А мне было интересно, о чем говорят взрослые тети, у которых столько личных проблем на работе и дома. Чтобы меня не поймали в очередной раз, я заползал под беседку и, лежа на земле, подложив под голову руки, слушал «кино-радио».

О чем они только не говорили: о зарплате, о кухне, о директоре… И обо всем смачно, грязно, порой с ненавистью. Но больше всего доставалось мужьям. «Он такой-сякой, убила бы», – говорила одна, а другая вторила: «И я бы своего убила». Я не знал, кто такие мужья, мне думалось, это собаки или еще какие-то животные. Особенно помню одну «воспу» в кожаном пальто, всегда с беломориной в черных зубах. Нас она называла товарищами, а воспитательниц – дорогими товарищами. Она не очень-то следила за нами. Бывало, стоит со своей папиросой и смотрит куда-то вдаль. А мы копошимся где ни попадя. Однажды я даже свалился в воду фонтана, потянувшись за желтым осенним листком.

* * *

Странно, но ничего хорошего почти не помню. Хотя был случай. Одна повариха стала брать меня домой – вместе с продуктами. Может, из жалости. Как-то раз я съел у нее все конфеты в буфете. Было смешно, что она, взрослая тетя, говорила со мной, как с новорожденным. Видно, у нее не было детей, хотелось «посюсюкать», а я залез в буфет, и конфетам – привет… В общем, развеял ее мечты по поводу материнства. Она обматерила меня и вернула в детский дом. И больше домой к себе не брала. Мне же было все равно: я наелся конфет надолго, еще и товарищам принес…

В детском доме практически все «воспы» имели клички – маленькая месть детей. Детдомовцы безошибочно выбирали «кликухи» и между собой называли воспитателей только так, отклонение от «нормы» жестоко каралось. Причем право дать «кликуху» имели только старшие, которые потом через средних передавали нам ее как директиву. Вообще обзывки зависели от степени неприязни детей.

Например, директора детского дома называли ГФ, по первым буквам имени и отчества – Галина Федоровна, но потом из-за ее любви к строю и собраниям переименовали в Галифе. У самой крупной воспитательницы была кличка Курица, у самой маленькой и старой – Капа. И так далее. Выбор чаще всего падал на животных, других обзывок мы не знали.

Но был случай, когда за одной воспитательницей не закрепилась ни одна из кличек старших. Это была Людмила Васильевна Касатова, истинно добрый и светлый человек. Она не имела своих детей и, как мы потом узнали, болела раком легких.

* * *

Мы часто провоцировали «восп» на поступки, за которыми следовали определенные реакции, выявлялись слабые и сильные стороны характера. Если «воспа» выдержит пресс и поведет себя достойно, значит, все будет в ажуре – нормальное получит прозвище. А на нет и суда нет, получай, что заслужил. Вот почему желательно, чтобы с детьми-сиротами работали бывшие воспитанники «системного» воспитания. Им легче разобраться во внутренней «политике», в иерархии детского дома. Дети-сироты очень часто используют неискушенных людей в своих интригах и «программах».

Среди ребят в группе я считался физически некрепким, но способным постоять за себя любыми способами. Если меня ударили ногой или чем-то еще, я всегда находил момент, чтобы отомстить: прищемить дверью при проходе на прогулку, ударить железной машинкой или пнуть на лестнице. Поэтому меня боялись – я не прощал обиды. Это хороший козырь выживания, когда у тебя нет физической силы, но есть умение в нужный момент сделать то, что задумал, чтобы потом никто не захотел связываться с таким психом. Кстати, некоторые хорошо играли эту роль, чтобы выжить, так как им было очень трудно, если они приходили в учреждение не с рождения и не знали правил. Им приходилось просто жутко истерить, чтобы создать образ трудного ребенка. От такого чаще всего отставали, ведь есть более покладистые.

Воспитатели меня не любили, я отвечал им тем же. Понимая, что быть котенком в их руках уже не получится, я лез на рожон. Хотя у них всегда были любимчики, которых в группе недолюбливали, но в открытую не доставали.

Они получали чаще всего ближе к ночи.

* * *

Обзывки воспитательниц – некая защита от их грубостей и оскорблений. Ведь не обязательно быть сильным человеком, чтобы схватить за волосы и сделать больно. Но самая жесть – когда тебя хватают за шиворот и начинают трясти. Вроде и не больно, но невероятно обидно, ведь это видят и другие дети, и ты падаешь в цене. Так я научился кусаться. Укусишь какую-нибудь грымзу, и она потом подумает, трясти ли тебя в следующий раз. Тебя, конечно, закроют за это в лазарете или палате, но уже в другой раз не будут унижать.

В таких системах главное, как ни странно, – зубы. Ты говоришь сквозь них, живешь сквозь них. Довольно часто дети в детдомах кусают и своих, и чужих. Потому что больше защититься нечем. Укусил, а потом смотришь, как на это смотрят другие. Этакое кусачее детство.

Мое детство в доме ребенка закончилось так же, как и началось, – быстро. Меня посадили в старый пазик и повезли в мой первый детский дом. Тогда было принято, чтобы вместе с тобой ехала твоя школьная форма и ранец. Все одинаковое: и ранец, и все, что в нем. На ранце были одинаковые кошки и собачки, цвет чаще всего синий. Никакой зависти, что у кого-то красивей. А при одинаковости не появляется ни ревности, ни зависти, ни даже злобы.

Когда нас выгружали и сдавали «по списку», все воспитанники-старожилы почему-то смотрели не на нас, а на новенькие ранцы и форму. Потом я понял, что частная собственность в детском доме будет отсутствовать всегда. Все общее – значит, не твое. Это со временем приносит страшный вред в имущественных отношениях – не жалеть ничего, отдавать все, этакое безграмотное «широкодушие».

Старшие девочки быстро отобрали у нас ранцы, одежду и выдали их «дочкам» и «сынкам» – тем, кого они патронировали и таскали везде за собой, как кукол. А нам отдали их старую одежду, заявив своим «детям», что купили все новое в магазине. Так они играли во взрослость. Взрослые проблемы решались легко: отними у чужого и отдай своему – и все дела. «Куклы» радовались. В дальнейшем эта тема «свои-чужие» всегда присутствовала. Младшие делились на тех, кого опекали, и тех, на кого не обращали внимания. Это псевдоматеринство не имело ничего общего с настоящим материнством, хотя многим так не казалось. Потом, повзрослев, наши «мамочки» рожали, но обеспечить своих настоящих детей всем необходимым они не могли и не умели. Результат: их дети опять в детском доме. Детдомовские родители точно знают, что государство всегда накормит и оденет их детей.

Мне не посчастливилось попасть в число «обаяшек» – не вышел ни ростом, ни мордашкой и, самое главное, не был похож ни на одну из старших девочек, значит, не «сынок». Это тщательно отслеживалось, и при малейшей схожести у тебя появлялись «маман» или «папан».

* * *

Помню, как я радовался, что еду в новое место жизни – до того осточертело пребывание в доме ребенка. И мне наивно казалось, что старый пазик перевезет меня в нечто новое, светлое и красивое. Но, как потом оказалось, дом ребенка был наименее жестоким из всех, где мне удалось побывать. Даже стояние на крупе и битье резиновой лопаткой по ночам – ничто по сравнению с тем, куда увез меня страшный, грязный пазик.

* * *

Тот день я помню очень хорошо. Нас проверили на вшивость, лысых и бритых, – тогда из учреждения в учреждение детей передавали с такими «прическами». Это было удобно – вши оставались без хозяина. Помню, одна девочка плакала и кричала при стрижке, умоляя, чтобы ей вернули на место волосы. Старшие, издеваясь, уложили ей состриженные волосы на голову, обещая, что они прирастут. Девочка поверила и какое-то время носила пряди волос на лысом черепе. Все смеялись над ней, а мне, семилетнему, было жаль ее.

Еще хорошо помню, что я несколько дней не ел – настолько сильно я переживал в этом новом месте.

* * *

Детский дом находился в сельской местности. Это был двухэтажный барак, около которого стояла одна старая, грубо сколоченная горка. Рядом небольшой пруд, за ним – свиноферма, где трудились воспитанники. На второй или третий день нас отправили пилить дрова, так как детский дом отапливался кочегаркой. Потом оказалось, что все детские дома, в которых я был, отапливались кочегаркой – дровами и углем. Были работы на свинарнике, на кухне и много где еще.

В школу я пришел с опозданием, но, как ни странно, учился хорошо и прилежно, первое время мне нравилось все – и математика, и литература, и история. Единственное, что не нравилось, – не хотелось после занятий возвращаться в эти бараки, где тебя ждала работа, работа и еще раз работа.

* * *

В детдоме, как и во всех учреждениях казенного типа, заправляли старшие. Они нигде не работали, занимались самоуправлением – руководили работой на объектах. Еще гоняли младших за бычками к ближайшим ларькам… Как-то старшие собрали всех и сказали, что они решили «снять» телевизор, нужна массовка в магазине. Мы «помассовались» – а куда денешься?

Потом в милиции нашли крайнего из числа средних, посадили на «малолетку».

Если им было нужно вытащить из чужого сарая велосипед, то на это они тоже отправляли младших. Это был круговорот – ведь когда-то они находились в такой же ситуации.

Моей учебе пришел конец, когда в группу пришли старшие и спросили: кто самый умный? Все как бы расступились, а я действительно учился хорошо… Меня стали отправлять то за бычками, то за велосипедом. Я сделал открытие: чем ты умней, тем больше у тебя проблем.

Поэтому я быстро перестал быть умным, стал плохо учиться, прогуливать уроки. Учителя пытались о чем-то говорить с моим воспитателем, но мне больше не хотелось тащить четвертый велосипед и сто пятый окурок. Это помогло выработать умение скрывать свои способности, чтобы не оказаться на всех передовых фронтах, которые придумывали старшие товарищи.

Однажды кто-то меня сдал, рассказав, что я утащил несколько велосипедов. Пришедший участковый, увидев меня, даже засмеялся. Настолько я был мал, что он не поверил, что я мог угнать взрослый велосипед «Десна».

* * *

Так как детский дом – это место, где очень сложно от кого-то скрыться, я пропадал на свинарнике. Пропадаешь там, зато не пропадешь. Сверху над свинарником был сеновал, и там можно было поспать. Очень хорошо, что был этот свинарник, где можно было как-то уединиться, укрыться. А если бы его не было?

Как-то раз я застрял на сеновале, а туда пришли старшие – он и она – «поиграть». Помню их имена и фамилии по сей день. Они мне долго «поминали», как я вылез из-под сена в самый разгар «игры». Хорошо, что она его удержала, он бы, наверное, меня убил.

* * *

Директора сняли с работы – что-то он там с девочками вытворял. Вызывал их поочередно убирать свой дом, закрывался с ними и «помогал». По-моему, его даже посадили, с конфискацией. Все ходили радостные, как после революции, полная вакханалия была в детдоме: нет «дира» – все до пира, учебе – привет. Но когда нам дали другого директора, старого все стали вспоминать как «хорошего». Дети-сироты – это такое дело… Продадут, если надо. И не их это вина, жизнь учит искать выгоду в любых ситуациях.

* * *

Заняться было нечем – добровольцы нас тогда не веселили, и мы периодически попадали в хронику каких-то происшествий. То вагонетку уроним с рельсов, то плющим гвозди под проходящей электричкой, то носимся от быка по всей деревне, то залезем в огород. Местные жители нас за это не любили. Ходить одному было опасно. Я всегда носил в карманах камни и расплющенный под товарняком гвоздик. Особенно помогали камни: как только местный житель подходит к тебе с какими-то намерениями, ты достаешь булыжник, размахиваешь им и безбоязненно огрызаешься в ответ. Но все-таки «домашним» удавалось отлавливать и мутузить нас даже вместе с камнями. Так мы им докучали.

* * *

3 декабря, в мой день рождения, меня выгнали ночью на улицу, отправили искать 15 копеек. Я не знал, где мне достать эти несчастные копейки, и поэтому сел в сугроб недалеко от детского дома, решил – замерзну к чертовой матери!

Домой с работы шла соседка. Она увидела меня и стала расспрашивать, что это я сижу ночью на снегу. Она знала, кто я и откуда. Я честно рассказал ей, что у меня день рождения, «подарка» для старших нет. Она дала мне 20 копеек и довела до детского дома. Ух, как я радовался, что избежал экзекуции на этот раз. Утром женщина пришла в детский дом и рассказала директору о ночной встрече. Директор вызвала меня к себе, закрыла кабинет изнутри и избила меня каблуком. Потом собрали «совет» старших, на котором меня лишили телевизора на месяц. А ночью еще хорошенько отдубасили.

* * *

Однажды у меня развилось заражение крови, и меня отправили в больницу, в «нулевую» палату. Больница была деревянная. Я целыми днями лежал в кровати, на спинке которой висела какая-то бирочка – с именем, наверное.

Этот период помню фрагментами. Часто приходили врачи. Смотрели на меня, я – на них. Они говорили: долго он не протянет. А я думал: что, что я не протяну? Меня носили на табуретке в процедурную. Большим шприцем «тянули» из одной руки странную черную кровь, а в другую руку вливали красную. С тех пор во мне много чужой крови.

Ко мне никто не приходил. Моя прикроватная тумбочка была всегда пуста. Помню момент, когда я понял, что все будет хорошо: проснулся среди ночи, а на моей груди сидит кошка. Я не мог ее погладить, но она стала часто приходить.

Как-то раз я пролил какую-то микстуру – пузырьки и баночки с лекарствами в большом количестве стояли у кровати. Поднялся с постели и, шатаясь, пошел в туалет искать тряпку. Я передвигался, держась за стенку, и сидящие на посту медсестры отметили, что я иду. В туалете я взял тряпку, принес в палату и, обессиленный, рухнул возле кровати. Так и пролежал до утра на тряпке.

А потом наступила весна. Она ворвалась в распахнутые окна больницы птичьим гамом, заново осветив мое существование. Я подходил к окну, упирался лбом в оконную раму, смотрел и слушал весну. Потом меня стали выпускать на улицу. Я сидел на лавочке. Рядом кто-то чирикал, небо было синее, трава зеленая – жизнь продолжалась.

Ко мне стали приходить больные из других палат с гостинцами, и моя тумбочка больше никогда не бывала пустой. Чужие люди садились на краешек моей кровати и говорили со мной. В больнице я провел около года. А потом меня вернули «на место» – в детский дом.

* * *

Но не все было плохо в поселковом детском доме, есть что вспомнить и хорошее. Мы со старшими девчонками собирались возле магазина, и они рассказывали о покойниках, которые вставали ночью из могилы и ходили по деревне. Это были целые сериалы, а телевизора у нас не было. Вот девчонки и были телевизором. Наслушаешься на ночь таких гадостей, а утром идти на учебу, на работу. Я выбирал работу – приходил в свинарник и ложился спать.

В том детском доме ко мне впервые отнеслись по-человечески: это была моя первая учительница. Потом такие отношения я видел в кино – «Уроки французского» по рассказу Валентина Распутина. Но в фильме меня смутило, что парня из семьи отправили зачем-то учиться в город, чтобы он там мучился от голода. Понятно, родители хотели, чтобы сын выучился, но когда встает вопрос о жизни и смерти…

Не знаю, догадывалась ли моя учительница, что творилось у нас на самом деле, но она часто приглашала меня к себе домой. Помогала, всячески поддерживала. Она жила в самом поселке, недалеко, в доме за красивым забором. Еще сохранила моя память, что к дому надо было идти через кладбище. Тогда я впервые задал ей вопрос о смерти.

Она мне деликатно отвечала на такие вопросы, объясняла, как могла, но всегда оберегала от того, чтобы я воспринимал смерть как способ решить жизненные вопросы быстро и легко. Она была верующая, православная, в доме висели иконы, но в школе этого не знали.

И с тех пор я как-то перестал бояться смерти, это помогло мне пройти через множество предельных ситуаций и опасностей тогдашней зазубристой жизни.

Она всегда встречала меня у порога, проводила в дом. Я точно не помню, что она говорила, но помню, как вкусно кормила меня. Про синяки не спрашивала. Сидела напротив и, подперев руками подбородок, смотрела, как я ем. Я старался соответствовать.

Осенью ее сад был усеян яблоками, она их не собирала, они ей нравились на деревьях и на земле. А я жадно набивал полные карманы, сколько мог унести, и тащил в детский дом.

Все прекратилось в один день, когда я по глупости взял с собой одноклассника. Он, выслуживаясь перед старшими, сдал меня. Старшие запретили мне ходить к учительнице. Скорее всего, из зависти. Я бы, наверное, тоже запретил на их месте. Вспоминаю картину: я ухожу навсегда, оглядываюсь, она стоит на пороге своего дома, а за домом радуга… Я пятился спиной вперед, чтобы запомнить этот момент навсегда.

* * *

Потом, непонятно почему, детский дом решили закрыть. Нас построили, объявили о том, что детский дом будет расформирован и нас развезут по разным детдомам. Я особо не боялся, а вот старшие были недовольны. Потому что тут они главные, а как будет в другом детдоме, неизвестно…

Директор построила всех, как перед отправкой на фронт, и зачитала, в какой детский дом уезжает каждый из нас. А нам было все равно куда. Душа радовалась: нас ждут какие-то перемены. А зря радовалась. Потом я уже не верил в перемены к лучшему, потому что за время пребывания в детских домах редко видел, чтобы плохое переставало быть плохим. Просто одно плохое сменялось другим.

Уже когда нас посадили в автобус, к нему подошла какая-то бабушка и, назвав мою фамилию, спросила, где я. А ей «честно» сказали, что я в корпусе… Так «воспы» могли бы изменить мою судьбу, но им не хотелось тратить на меня время, разбираться, кто и зачем интересуется мною. Я не знаю, что за бабушка это была, но, может… а вдруг?..

Всех свиней погрузили на какую-то машину – они визжали и орали – и повезли на бойню. Я плакал, я многих свинок знал по именам, кормил, катался на них. Позже я уже не плакал даже по погибшим людям…

В общем, свинки уехали на мясокомбинат, а нас очередной старый пазик повез в другой детдом на временное пребывание, до решения, куда отправлять дальше.

* * *

Этот детский дом был очень похож на тот, в котором я был, нас опять построили, опять постригли налысо, и я несколько месяцев жил так в ожидании нового переброса. Меня никто особо не трогал, учитывая мои камни в карманах. Я не ходил в школу, делал что хотел.

Потом меня снова перевезли в другой детский дом. Как оказалось – тоже временно. Моя судьба еще не была решена. А к концу семьдесят шестого года меня перевезли в детский дом города Суздаля.

* * *

Очень хорошо помню этот момент – мы заезжаем в город, я через окна пытаюсь понять, где наше здание. Смотрю на незнакомые очертания домов, церквей. Уже под вечер подъехали к трехэтажному особняку. Это и оказался суздальский детский дом.

Там я попал на «пасс-проверку», иначе говоря – на допрос: кто, откуда, почему? Так встречают в зоне.

Меня приставили к какому-то великовозрастному «паре» – для его обслуживания. Он сразу отправил меня стирать свои носки, я отказался, в результате у меня под глазом появился лиловый синяк. Мне тут же дали консультацию: если что, я споткнулся и упал…

«Падал» там я часто, как и другие мои одноклассники.

* * *

Детский дом оказался бывшим монашеским общежитием – конечно же с кочегаркой. Это было старинное толстостенное здание с трещиной в районе туалета для девочек (посему зимой все ходили в один). Кое-кто за девчонками, пока не обнаружилось, подглядывал. Правда, потом нашли другой способ подглядывать – с крыши свинарника-конюшни…

При детском доме была своя баня, очень старая. Старшие мальчишки любили ходить мыться вместе со старшими девчонками. Директор, она же ГФ, называла их женихами и невестами и была не против. Но нам с нашими ровесницами ходить в баню не разрешала.

Свиньи тоже были, и лошади, и большие сельскохозяйственные угодья.

Еще помню «черный» пруд, где мы купались всем детским домом. Тогда я впервые увидел утопленника. На обратной дороге в детдом мы оживленно его обсуждали в строю – мы всегда ходили строем, под барабан, с горном.

Сейчас я стараюсь не ходить на похороны, иначе долго потом болею. Хватит, навидался, особенно когда хоронил своих ребят.

Знать бы, что жизнь так хрупка… Но тогда нам казалось, что жизнь – это вечность. Надо только поскорее вырасти, чтобы уехать в другой, лучший детский дом.

Директриса была изворотливая, чем-то похожая на несостоявшуюся актрису, всегда почему-то с красным лицом. В ее кабинете стоял длинный стол, огромный сейф, какие-то книжки о коммунизме, портреты Ленина и Макаренко и буфет.

Она оказалась находчивой дамочкой – находила нам работу, обещала, что нас потом отвезут на экскурсию… Мы с задором собирали камни на картофельных полях, но никуда не ездили.

В детдоме стоял запах еды, тусклого света и дедовщины. Здесь был разношерстный воспитательский коллектив. В целом они относились к нам хорошо, лишь изредка проявляя нотки жестокости. Эта «хорошесть» складывалась из того, что в детдоме была система самоуправления, которую устроила краснорожая директриса. Она собирала старших и, заискивая, давала им инструкции. Детский дом был образцово-показательным по всем критериям, будь то сбор урожая, праздник или спортивные игрища – все реализовывалось на «отлично».

* * *

Дети-сироты четко делятся на четыре основных типажа, коих я определил так: «зайчики», «лисички», «волчата» и «медвежата». В детдомовской среде может быть много «зайчиков», несколько «лисичек» и «волчат» и один-два «медвежонка». Подобное типологическое разделение сирот на группы было сделано мной на основе личного опыта жизни в детском доме и рефлексии – уже в ранге общественного наблюдателя.

«Зайчики». Это дети, явно отстающие по развитию от однокашников, робкие, молчаливые, трусливые, пасующие перед остальными. Их легко узнать по внешнему виду, выражению глаз, одежде, поведению. В соплях, измазанных одеждах, часто остриженные «абы как», они находятся на периферии группы, забиваясь, как правило, в углы. На них не обращают внимания, они получают подзатыльники от «своих» и «чужих». Во время раздачи подарков они нерешительно стоят в стороне и подбегают за своей долей последними. У них все отбирают более ловкие, привыкшие к детдомовской жизни ребята. Из-за отсутствия навыков борьбы за свои права и будущее такие дети дольше других выпускников не попадают в жизненные переплеты. «Зайчиков» в группе может быть большинство.

«Лисята». Физически «лисята» под стать «зайчикам», но у них есть небольшие преимущества – врожденная изворотливость, ум, сноровка. Они уже обладают навыками выживания в среде, знают, «где взять» тот или иной ресурс, умеют ладить с персоналом и другими детьми, даже со старшими. Таких ребят – улыбчивых, открытых, активных, успешных в учебе – в группе может быть двое или трое. Они на виду – первыми несутся к гостям получать подарки (с оглядкой на «волчат» и «медведей»), но при этом готовы отдать все гостинцы более сильным однокашникам. Обладая навыками добытчиков, «лисята» не обижают «зайчат», ладят с «волчатами» и «медведем». В самостоятельной жизни чаще всего устраиваются лучше других.

«Волчата». Эти ребята обладают лучшими физическими данными, нежели «зайчики» и «лисята». Они более дерзкие, умеют реализовывать свои «хочу» различными, нередко агрессивными и вызывающими способами. Чаще всего такие дети группируются в некое сообщество. Их легко узнать по поведению, по ярко выраженной отстраненности от происходящих событий.

На раздаче «халявных» подарков они обычно подходят вторыми, после «лисят». Потому что «волчата» знают, что все необходимое получат и так, но интерес пересиливает. «Волчата» прессуют «зайчиков» и «лисят», учатся плохо. После выхода из детского дома они продолжают группироваться, действуя в прежнем составе. В жизненные переплеты и в тюрьму эти ребята попадают первыми.

«Медведь». Чаще всего в детском доме есть «медведь» (по-тюремному – «пахан»). Изредка, «на договорной основе», могут сосуществовать и два-три «медведя». Это физически крепкий, сильный парень, который имеет доступ практически ко всем внутренним детдомовским ресурсам. Он плохо учится, а к концу жизни в детском доме и вовсе перестает посещать школу. «Медведь» никогда не находится в первых рядах, но знает, что информацию обо всем происходящем он получит в полном объеме. Он выделяется одеждой, независимым поведением, у него «все есть». Продвигаемый директором и сотрудниками учреждения как «лучший воспитанник», «медведь» влияет на все социальные группы, умело «руководит» жизнью целого детского дома. Он часто берет на себя решение различных проблем персонала, фактически являясь судьей и палачом. «Медведь» способен управлять детским коллективом, поднять детей на бунт, непослушание и т. д. Он приближает к себе наиболее активных «лисят» и «волчат», которые исполняют его приказы, руководят «зайчатами».

Я заметил, что перед спонсорами чаще всего выступают именно «зайчики» и «лисята». Первые – потому что заставили, вторые – потому что необходимо показать уровень работы педсостава. «Лисята» никогда не отказываются поблистать, к тому же это дает шанс что-то получить от «разведенных на слезу» спонсоров, хотя выступление «зайчиков» производит больший эффект. Они поют песенку «про мамонтенка» или некую маму, от чего сердце любого человека дрогнет. Растроганные спонсоры начинают спасать всех и вся. А кто оказал на них такое влияние? «Зайчики»! Уже общаясь с «лисятами» и «волчатами», спонсоры думают, что их поведение – плод педагогических усилий персонала детского дома, однако то, что дети сами выстраиваются в ранжир выживания, им невдомек. «Люди с улицы» не понимают, что это личный успех ребенка, который, выживая, выжил. Я часто посещаю детдомовские праздники и вижу, как рады этим мероприятиям «спонсёры» (специальный термин) и как равнодушны к ним дети. Это нетрудно заметить, если смотреть не на сцену, а в зрительный зал.