Текст книги "Лентяйское сочинение"

«Маэстро, вы готовы?»

Толька потерял три рубля.

Мама велела ему купить в хозяйственном магазине пять лампочек по шестьдесят ватт. И рубль ещё должен был остаться. И вот – ни ламп, ни сдачи…

Мы сидели у меня на кухне, жевали соломку и обсуждали, как могут потеряться три рубля. Вот, скажем, как монета может затеряться – это мы все себе хорошо представляем. Монета может укатиться, закатиться, провалиться. Хоть пятак, хоть рубль металлический. И даже юбилейный. А вот как трёшка? Ведь это всё-таки денежная бумажка. Мы решили, что трёшка может прилипнуть к чужой подмётке и уйти. Может прилепиться к прилавку и остаться. Может свернуться в трубочку, а потом ветром её затащит за какую-нибудь урну.

В конце концов решили мы ждать моего папу, чтобы посоветоваться, как быть. Потому что Тольке без трёшки лучше домой не приходить.

И вот, пока мы с Борькой спорили, может ли трёшка с полу залезть в урну, Толька смотрел в окно. Он молчал. Ведь он уже где только не искал свою трёшку.

А Вадька ходил по кухне и ворчал:

– Потерялась и потерялась. Сколько можно об этом говорить. Может, завтра кто-нибудь из нас пятёрку найдёт. Отдадим Тольке – и всё будет хорошо. Даже два лишних рубля получится…

Вдруг он:

– Ля-ля-ля-ля! Го! Го! – прокашлялся в кулак и опять: – Тира-тира-тира! Туру-руру-руру! Ра-ра-ра! Конечно, – говорит, – плохо, что Толька потерял трояк. Из-за этой потери мы все очень расстроенные. Так что давайте я вас немного отвлеку. Спою-ка я вам что-нибудь.

Дело в том, что Вадька уже восемь дней ходит в кружок пения. Говорит, что там в кружке из него вырастят солиста-вокалиста. Говорит, что там в кружке у него откопали и слух, и голос кой-какой. Понятное дело, можно откопать, если человек с утра до вечера мурлычет себе что-то под нос. Когда он узнал, что из него может получиться солист-вокалист, он перестал мурлыкать и стал во всё горло рурурукать и рараракать.

– Ри-ра-ра-ра! – протарахтел Вадька. – Кажется, я сегодня в голосе. Ого-го-го!

Борька поморщился от Вадькиных звуков и сказал:

– Давай уж что-нибудь повеселее.

– Можно было бы спеть «Блоху» композитора Мусоргского, но это вам не понравится, – говорит солист-вокалист. – Ничего вы в ней не поймёте. – Вадька вдруг заорал: – Жила-была Блоха – ха-ха-ха-ха!..

Он так страшно и неожиданно захохотал, что Борька подпрыгнул на стуле, у меня причёска дыбом встала, а бедный Толька икать начал.

– Ты это… Ты уж какую-нибудь песню давай, – сказал Борька.

– Ну, песню, – скривился Вадька. – Арию бы… Жаль вот, ни одной не знаю от начала и до конца. Так, кусочки. Лучше я вам исполню романс.

– Валяй. Спой романс.

– И не «валяй», – обиделся Вадька, – и не «спой», а исполни.

Вадька просунул руку между пуговиц рубашки. Отставил одну ногу, топнул ею. Дёрнул головой. Хмуро на нас посмотрел. Мол, перед такими балбесами и растеряхами приходится сложнейшие романсы исполнять.

– Кхэ! Кха! – откашлялся и начал: – Выхожу-у оди-ин я на подмогу, сквозь туман та-ра-ра-ра блестит…

Мы с Борькой – ничего, спокойно слушаем. А у Тольки почему-то потекли слёзы по щекам. Стоит, хлюпает носом.

Вадька как увидел, что Толька прослезился, так и уставился в его мокрое лицо. Поёт дальше. Здорово так. Голос его потащился куда-то высоко на гору и вдруг рухнул вниз, оборвался.

Он закашлялся. Говорит:

– Высоко взял. Надо на октаву ниже. Го-го-го! – вот так. Эх, кто бы мне сейчас камертоном ноту «ля» дал. Я бы подстроился.

Мне показалось, что щёлкнула дверь. Выхожу из кухни, смотрю: папа пришёл с работы. Стоит, уши руками зажал.

– Это кто там колотится, как козёл об ясли? – тихо спрашивает меня.

– Вадька, – говорю. – Он теперь серьёзно занимается пением.

– Во даёт! Ещё один Штоколов. От его вокала, того и гляди, цветы на подоконнике завянут. А по какому случаю сборище и этот концерт?

Я рассказал.

– Понятно, – сказал папа. – Позови-ка мне Тольку, а сам оставайся на кухне с ребятами. Ясно?

– Ясно.

Я вернулся на кухню.

Вадька исполнял романс. Борька смотрел ему в рот и слушал. Он так внимательно смотрел, будто считал у Вадьки зубы.

Я говорю Тольке шёпотом:

– Папа пришёл. Иди, он тебя зовёт.

Толька застеснялся, засопел, замахал рукой.

– Иди, – говорю ему и подталкиваю в спину.

Вадька перестал петь. Набросился на меня:

– Ты чего его выпроваживаешь? Он же слушает!

– Никуда я его не выпроваживаю. Сейчас придёт, – говорю.

Борька, похоже, понял, в чём дело.

– Ну что ты завёлся, Вадька? – говорит. – Спой-ка лучше ещё разок свой романс.

Вадька так и остался стоять с открытым ртом.

– Тебе нравится? – спрашивает.

Тут в кухню вошли папа и Толька. Совсем недавно Толька был такой несчастный, а тут стоит, улыбается.

– Вадик, – сказал папа, – а ты не мог бы спеть ещё раз? Для меня.

– Для вас?.. – Вадька замялся. – У меня ещё плохо получается.

– Ну, пожалуйста… – папа достал из пакета соломку. Откусил кончик. – Внимание, – лицо у папы стало серьёзным. Он посмотрел на Вадьку. – Маэстро, вы готовы?

Вадька чуть покраснел. Но руку просунул между пуговиц рубашки ещё глубже. Отставил ногу, топнул и говорит:

– Готов.

– Попрошу с первого такта. И-и… – папа взмахнул дирижёрской палочкой из соломки.

– Выхожу-у оди-ин я на природу-у-у… – заголосил Вадька.

Папа постучал соломкой по чайнику.

– Стоп, стоп, стоп!.. Маэстро, про какую природу вы поёте? У поэта сказано: «Выхожу один я на дорогу…» На дорогу. Понятно?

Вадька кивнул.

– Начнём снова. И-и… – папа взмахнул соломкой.

– Выхожу один я на доро-огу-у. Сквозь туман та-ра-ра-ра-ра-ра…

– Стоп! Маэстро, у поэта, между прочим, «сквозь туман кремнистый путь блестит», а не «та-ра-ра-ра».

Вадька замолчал. Стал красный, как пожарная машина. Насупился.

– Я ещё не как следует выучил. А вообще, я домой пойду, – и направился к двери.

Папа нам говорит:

– Проводите его. Он сейчас очень расстроен и нуждается в дружеском сочувствии.

Догнали Вадьку. Спускаемся по лестнице. Он молчит.

– Никакой из меня вокалист не получится, – вздохнул наконец.

– Это почему же? – говорю. – Главное – желание и способности.

– А ещё тренироваться надо всё время, – сказал Борька.

– Да какие способности, – махнул рукой Вадька. – Я ведь в хоре пою. И то только припевы. А Витька Кочерыжкин, солист наш, смеётся. Говорит: «Тебе, Вадька, медведь на ухо наступил».

– Да не слушай ты своего Кочерыжкина! Врёт он! Вспомни: ты когда запел, так у Тольки даже слёзы потекли от твоего пения. А ведь ему не до того было.

– Это он из-за трёшки.

– Может, и из-за трёшки, – говорит Толька. – Да и романс ты пел грустный. До сих пор не очень-то весело, хоть и трёшка нашлась.

– Как нашлась?! – остановился Вадька. – Пока я пел?

– Ну да.

– В кармане?

– Нет, на улице. У хозяйственного магазина, на ступеньке.

– Значит, нашлась! – обрадовался Вадька. – Как же она нашлась? Ничего не понимаю!

– Вовкин папа нашёл. Он как раз мимо шёл. С автобуса. И увидел.

– Вот это здорово! – совсем повеселел Вадька.

– Конечно! – сказал Борька. – Теперь Тольке дома не влетит.

– Ещё бы! – говорю. – Теперь-то не за что.

И мы пошли в хозяйственный магазин. Купили лампочки и сложили их в Толькину сумку.

Вадька ещё раз проверил Толькины карманы. В самый надёжный – с пуговкой – он положил сдачу. Положил и пропел:

– Та-ра-ра, смотри не потеряй!..

Там, где трещат мотоциклы

Прямо над дорогой высоко-высоко висел длинный красный флаг. На нём было написано белыми буквами: «СТАРТ». А под этими буквами сидели кожаные мотогонщики. На своих мотоциклах. Мне хорошо было видно. Мы с папой и много болельщиков стояли на обочине, у самых канатов.

Было очень тихо. Я переступил с одной ноги на другую и услышал, как у меня под ногами заскрипел песок.

Вдруг судья махнул флажком. Мотоциклы заревели и рванули. У некоторых передние колёса так подпрыгнули вверх, будто мотоциклы встали на дыбы, чтобы сбросить всадников. Будто это не мотоциклы, а дикие лошади.

И не успел я опомниться, как ни одного мотогонщика не осталось – все умчались. Осталась только туча синего дыма.

Многие болельщики бросились в сторону. Я тоже бросился, но папа схватил меня за руку.

– Стой здесь! Гонщики идут по замкнутому кругу. Отсюда, – папа показал рукой в сторону поворота, – мы увидим, как они будут проходить вираж.

Рядом с нами спорили болельщики.

– Что там ни говорите, а Гаврилкин придёт первым! – сказал один.

– Кто?! Гаврилкин?! Да ваш Гаврилкин со старта ушёл четвёртым, а Севастьянов – первым! – ответил ему дядька в плаще.

– Гаврилкину давно пора пересесть на трёхколёсный велосипед – делать ему уже нечего на кольцевых гонках! – сказал парень в кожаной кепке. В руках у него была газета трубочкой, и он всё ею размахивал.

– Не говорите глупостей! Кто же, по-вашему, может обойти Гаврилкина или, скажем, Севастьянова?! У них – опыт!

– Да хотя бы Егоров!

– Ну, насмешили! Ну, расхохотали!..

Парень в кепке так размахался газетой, что сбил шляпу с дядьки в плаще. Шляпа упала и покатилась по земле. Все стали громко смеяться:

– Шляпа улетела!

– Эй, шляпа, лови шляпу!

– Умную голову пошла искать!

Но тут дядька, который кричал, что победит Гаврилкин, показал пальцем на небо и гаркнул:

– Тихо, братва!.. Идут.

Мы все бросились к дороге.

Где-то далеко-далеко что-то пищало, как комар.

Скоро из писка получился тихий вой, а потом – громкий треск. С этим треском мотоцикл промигнул мимо меня. Я видел, как мотогонщик лежал прямо на бензиновом баке мотоцикла. На голове у мотогонщика был синий шлем. Этот шлем прятался за прозрачный обтекатель. Мотогонщик смотрел вперёд. Из-за очков глаза у него были большие, как у стрекозы.

На повороте мотогонщик стал валиться набок. У меня даже дух захватило – ведь он разобьётся! Но мотогонщик не упал. И я так вздохнул, будто это я сам чуть не разбился.

Вдруг закричали:

– Севастьянов!

– Ура!.. Севастьянов!

– Страсти накаляются, – сказал папа.

Уже много кругов прошли гонщики. Несколько раз Севастьянова обгоняли другие, но он всё равно оказывался впереди.

И вот судья показал Севастьянову флаг с чёрными шашечками – значит, ему оставалось пройти последний круг. Мотогонщик увидел флаг, кивнул головой – и как даст газу.