Текст книги "Собачий лес"

Валька

Наконец, ты отпустила меня, поудобнее уселась на суку:

– А там что за деревья?

– Лес.

– Лес?

– Ты не знаешь, что такое лес?

– Подумаешь.

– Это пострашнее твоего папы.

– Значит, мы туда пойдем.

В нашем лесу хоронили собак. Поэтому он и назывался Собачий. Тетка говорила, что все деревья в нем, белки, совы, кроты выросли из собак и переняли их привычки, что все в лесу лаяло и выло.

– Непослушные дети из него не возвращаются, – тетка сидела перед столиком со смешным названием туалетный и выщипывала бровь. – Вот пойдешь в него без спроса, и мертвые собаки мне все расскажут.

– Если я не вернусь, то какая разница – расскажут они или нет? – спросил я.

Чтобы остаться правой, тетка взяла меня за подбородок так, чтобы я смотрел на нее. Выщипанная бровь выгнулась тонкой дугой, а глаза стали как два темных от дождя камня.

– Без взрослых нельзя! – отчеканила каждое слово.

Иногда мы с ней приносили на опушку одеяло, бутерброды, лимонад, что продавался в нашем магазине и играли в шашки. Тетка всегда выигрывала. Я обижался и как-то назвал ее за это Медузой Горгоной. Тогда подул сильный ветер. Лес разозлился, захотел дотянуться до меня, но у него ничего не вышло. Он лишь размахивал своими лапами и гудел.

– Скажи спасибо, что мы сейчас не в чаще – сказала тетка.

Ветер поднял ее волосы, превратив в длинных тонких змей. Ногти на ее пальцах вдруг стали расти в три раза быстрее. И улыбалась она так, будто все вокруг действительно случилось из-за нее.

– Сам леса боишься, – сказала ты с издевкой.

– Ничего я не боюсь.

– Хм.

На этот раз твое «хм» мне совсем не понравилось.

Идти в Собачий лес дураков не было.  Но ты опять взяла меня за руку, и они появились.

При тебе лес притворился добрым. Солнце шуршало в соснах, возилось в кустах. Кричали неизвестно какие птицы. Здесь нельзя было отделить один звук от другого. У леса было что-то общее с морем. В одном фильме я видел, как его волны накатывают на берег и сразу вспоминал наш лес. Только в лесу этот звук шел сверху. Казалось, что ты находишься на самом дне зеленого моря.

Узлы корней на тропинке. Она петляла и куда-то делась. Под ногами захрустели прошлогодние шишки. Между сандалиями и пальцами забивалась теплая трава. Ты сказала, что можешь идти задом-наперед, потому что у тебя на попе невидимые глаза, но сделала пять шагов и грохнулась. Лес засмеялся, и ты вместе с ним.

Скоро мы вышли на поляну, где хоронили собак. На поляне было семнадцать холмиков, поросших травой. Я уже умел считать до много. Над холмиками дрожал и жужжал нагретый солнцем воздух. Они неровно дышали будто волновались из-за нашего прихода. А ты вдруг легко и ловко поскакала между ними на одной ножке. И я подумал, что стоило бы обменять свое умение считать на умение проскакать вот так на одной ножке.

– Почему твой папа ушел из пограничников? – спросил я.

– В ми-ли-ции е-му луч-ше. Он фрон-то-вик и по-сле вой-ны бо-ле-ет. – Ты остановилась, перевела дух. – Все фронтовики болеют.

– Дядя Гоша тоже фронтовик, но он здоровый.

– Значит, он неправильный фронтовик.

Теткин муж полковник Лапин остался на войне и, наверное, тоже был неправильным фронтовиком. На стенке висела его молодая фотография на фоне бомбардировщика, в котором он летал. Тетка говорила, что если долго смотреть на фотографию пропавшего человека, то он обязательно вернется. Однажды я смотрел на полковника Лапина с завтрака и до обеда. Даже в туалет не ходил. Но он не вернулся.

– А где твои родители? – спросила ты.

– Мама в Москве. Но на лето меня тетка забирает. Она меня еще на осень забирает, весну и на зиму.

– А ты давно в Москве был?

– Наверное, никогда.

Ты подошла и встала так близко, что я снова почувствовал запах редиски:

– У тебя писка большая?

– Не знаю. А у тебя?

– Хочешь посмотреть?

Твои глаза косили особенно сильно. Я даже не знал с каким из них разговаривать. Поэтому опустил голову и отрицательно покачал головой.

– Врешь. Хочешь, – сказала ты. – Давай попробуем как взрослые в том журнале.

– Чего-то не хочется.

– У меня еще и пупок правильный. Он правильно завязан. А у тебя правильный пупок?

Про пупок я вообще никогда не думал.

– Н… – Твой левый глаз совсем съехал к переносице. – А я тебе свой журнал с мамой отдам.

– Не надо мне никакого журнала.

– Чего же ты хочешь? По глазам вижу, что хочешь.

– Фуражку.

– Хм. – Ты часто заморгала как от пыльного ветра.

Но ветра не было.

– Ладно, – сказала наконец.

Лесу твой ответ не понравился. Он сунул солнце в дупло и зашумел. В соседних кустах кто-то заворочался, затрещал сломанными ветками. Я подумал, что это проснулась мертвая собака.

Мы побежали. Я еле успевал за тобой. Там, где было светлее мы остановилась и долго не могли отдышаться.

Ты спустила с меня штаны, встала на колени, нечаянно ткнулась щекой в писку, и я почувствовал, что щека у тебя теплая.

Писка моя была совсем не такой, какую мы видели в журнале. Маленькая, холодная, висевшая неулыбчивым хоботком. Подавив колебания, ты взяла ее в рот и тяжело выдохнула носом.

Твое дыхание холодило яички. Мы чего-то ждали. Попу кусали комары, но я терпел. К твоим пяткам прилипли серые сосновые иглы.

Ты подняла глаза.

Иногда я замечал такой взгляд у тетки, когда она кормила дядю Гошу щавелевым супом с яйцом и сметаной. Сидя за кухонным столом, она смотрела на него, как будто должна была открыться какая-то тайна. Но дядя Гоша ел суп, потом курил и ничего не замечал.

В общем, у тебя был дурацкий вид. И я усмехнулся.

Ты отстранилась и, отряхнув подол платья, сказала:

– Фигня.

Теперь я вел тебя по лесу. Ты была тихой и больше не скакала на одной ножке. А я думал, что сделает тетка, если мертвые собаки расскажут ей обо всем? Очень неприятно, если кто-то знает о тебе больше, чем нужно.

– Когда фуражку принесешь?

– Завтра, наверное. Папа в ней на службу ходит. А больше фуражки у него нет.

Внутри меня шевельнулся маленький стыд. Если нет другой фуражки, то забирать последнюю нельзя. Может быть ты ждала, что я так и скажу. Но я не сказал.

Вечером я все время вспоминал твои серые от пыли пятки с прилипшими к ним сухими сосновыми иголками. Думать о них хотелось все время. Еще я долго рассматривал свой пупок – маленький узелок посреди живота. А у тетки вместо узелка была аккуратная воронка. Какой из наших пупков был правильным, я не знал. Что делать тому, у кого пупок неправильный, тоже было непонятно. Я вообще не смог бы рассказать толком, о чем думал. Дошло до того, что тетка заметила неладное, села рядом. Даже на потрепанном молью трофейном ковре, который мы купили на раменском рынке, она ухитрялась сидеть так важно, будто вокруг нее снова шевелил ветками Собачий лес.

– Рассказывай, – сказала.

– Чего рассказывать?

– Чего… – передразнила. – Я же вижу.

Никакие мертвые собаки ей не доложились. Я сам зачем-то все рассказал. И про солдатиков, и про журнал, и про то, что мы с тобой делали в лесу.

Тетка повертела меж пальцев отломанные солдатские ноги. Иногда она так рассматривала кольца, когда не знала, какое надеть. Мы поставили ноги в шеренгу, но зрелище вышло странное. Как играть в это было не ясно.

– Миа – красивое имя, – сказала тетка.

Я тоже подумал, что красивое.

– А ты что делал? – спросила тетка.

– А что надо было делать? – спросил я.

Сашка Романишко сказал, что если вовремя заглянуть человеку в рот, то можно увидеть, какие внутри него мысли. Но рот у тетки был закрыт, а взгляд был, как будто она сейчас скажет: «Это еще что за глупости несусветные?» Тетка не знала ответ на мой вопрос.

– Надо было, наверное, ее по голове погладить, – с сомнением сказала она.

– Зачем? – спросил я.

Тетка выдохнула как продырявленный мяч:

– Затем, что человек всю жизнь с благодарностью помнит каждое доброе прикосновение, – сказала и тут же засобиралась неизвестно куда.

С улицы прилетел привычный крик. Мать Ленки бродила вдоль сараев, искала дочь.

856

Куклу нашли в июле тысяча девятьсот сорок пятого года, когда проверяли подвалы дворца Цецилиенхоф. В нем должна была пройти послевоенная конференция союзников. Кукла лежала в намертво забитом ящике из темных от влаги досок. Генерал Воскобойников распорядился просушить ее, очистить от плесени и доставить к себе. Через неделю Воскобойников должен был лететь в Москву. Куклу он решил подарить дочери.

Из дворца ее, завернутую в ковер, везли на полуторке. Кукла была велика и ковра не хватило, чтобы укрыть ноги и глаза. Дразнили пыльной зеленью, приступившие к дороге, деревья. На ухабах прыгали облака.

Потсдам еще нес в себе едкий химический запах взрывчатки и трупной гнили. Горожане разбирали рухнувшие после ковровой апрельской бомбардировки дома. Извлекали из-под завалов бывших людей, собак и кошек. Целые кирпичи отделяли от битых, аккуратно складывали на уже выметенный от щебня тротуар.

Война отпускала. На разрушенные улицы уже можно было смотреть как на ландшафт.

– Ну и наворотили мы, – сказал маленький солдат, сидевший у ног куклы. – Весь город в кашу.

На самом деле он думал о гречневой каше и молоке. Как оно течет из глиняной крынки где-то в деревне под Могилевым.

– Не мы. – Седой солдат положил свои ноги туда, где под ковром тянулся кукольный рот. – Англичане бомбили – союзники.

У седого болели колени, распухшие от сырости дворцового подвала. Но он думал о странном свойстве человека, который, уничтожая все на своем пути, вдруг легко мог ужаснуться разрушению, происшедшему без его участия. О том, что человек совсем не умеет обращаться с собственной памятью и не хочет жить тем, что натворил.

– Надо помнить хорошее, – ответила ему Адини. – Мы то хорошее, что мы помним. Мне так папа сказал.

Но седой солдат конечно же ее не услышал. Взрослые не слышали ее голос.

С тех пор как Адини уехала, даже Гретель слышала ее еле-еле.

Адини не умела менять память куклы на расстоянии. Гретель давно была наполнена до краев чужим горем, разрушением и смертью. Но слова Адини, движение, пронизанный солнцем воздух вызвали улыбку на вязаном лице. Под ковром и тяжелыми сапогами седого солдата, ее никто не заметил.

Потом была темнота упаковки. Полет. Гул двигателей Ли-2. Влажный после дождя московский воздух и полные ожидания волны памяти. Здесь жили, будто на днях наступит всеобщее и равное счастье. Прошлое здесь пугало, а представление о завтрашнем дне не имело четких очертаний.

Девочку звали Лара, и ей было восемь лет. Она стояла посреди пронизанной лучами комнаты и была рада подпиравшему потолок подарку.

– Это Гретель, – сказала Лара.

– Как же ты узнала ее имя? – спросил Воскобойников. Ему надо было что-то спросить.

– Папа, я же вижу.

Лара видела, что больше всего на свете Воскобойников жалеет о том времени, когда не мог быть с рядом с ней. Скоро Лара знала про отца все – и самое хорошее, и самое стыдное, которого было намного больше. И ей хотелось его утешить.

Гретель не понимала, что делиться с обыкновенным ребенком чужими воспоминаниями очень опасно, что от них он неправильно взрослеет, теряет желание жить и видит такое, что обычный человек даже представить себе не может. Но Гретель была всего лишь куклой – отражением чужой памяти. Через полгода Лара неожиданно умерла. Надо было быть особенной как Адини, чтобы выдержать большую память Гретель.

Жена Воскобойникова хотела сохранить комнату дочери. Но он вынес из детской все, распорядился побелить потолок, отциклевать паркет и поклеить новые обои.

Валька

Утром, неся перед собой запахи гуталина и Тройного одеколона, к нам пришел твой отец. После каждого шага он раскачивался всем телом – искал равновесие. Новенькая милицейская форма. Темные круги под мышками. Фуражка чиркнула по дверному косяку, но он успел придержать ее рукой. Сел за стол, заполнив собой всю кухню и коридор, достал из планшета, разложил на клеенке листки с ветхими краями и мутными печатными буквами.

– Я ваш новый участковый капитан Рубан. – Твой отец казался медведем, который съел человека и теперь пытается говорить животом. – По профессии вы переводчик с немецкого?

– С немецкого, английского, венгерского, польского, – ответила тетка.

– …и работаете бригадиром на кукольной фабрике? Странное занятие для переводчика.

– Хотите пристроить по специальности?

Я не смотрел на тетку, но знал, что она опять изогнула бровь. Она всегда так делала, когда отчитывала меня. Но твой отец не обратил внимания на ее бровь и говорил так же ровно, как мелочь в магазине отсчитывал.

– Год осуждения?

– Сорок девятый.

– Освобождения?

– Пятьдесят пятый.

– Амнистия?

– Да.

– Судимость снята?

– Нет.

– Муж на фабрике работает?

Тетка стояла перед ним расправив плечи, задрав подбородок.

– Он не на фабрике.

– Где же?

– Первый Белорусский, сорок четвертый.

– Где похоронен?

– Первый Белорусский, сорок четвертый.

– Что ж – познакомились. – Твой отец вернул листки в планшетную сумку. – Ищу свидетелей. – Не вставая с табурета, он вдруг взял меня за плечи, придвинул к себе. – Ты вчера Лену видел?

– Не видел, – зачем-то соврал я.

Твой отец крепче сжал мои плечи. Лицо передо мной увеличилось, дыхнуло больницей.

– Кочегар наш Перегудов…

– Дядя Гоша?

– Дядя… видел, что вы с Мией пошли в лес. А Лена пошла за вами. Это правда?

Из-под козырька фуражки, сквозь меня внимательно смотрели глубоко запавшие неживые глаза. Кто-то управлял телом твоего отца и крепко меня держал. Нельзя было убежать, даже отвернуться.

Сначала мне расхотелось фуражку. Потом по ногам поползло теплое. Штаны потемнели.

– Вот тебе и Первый Белорусский, сорок четвертый, – сказал твой отец.

Наверное, его слова должны были прозвучать как обидные. Но он произнес их с сочувствием.

Тетка легко отобрала меня, прижала к себе.

– Не видел, значит не видел. – Так строго она даже со мной не разговаривала.

Нам пришлось пятиться, чтобы твой отец смог выйти и закрыть за собой дверь.

Я стоял без штанов посреди кухни в наполненном водой тазу. Тетка мыла меня с мылом, которое вкусно пахло клубникой. Даже у Маргаритки, мыло пахло так себе, а наше хотелось съесть. Я думал, что тетка начнет спрашивать про лес и дурканутую Ленку, но она лишь сказала, что сегодня я посижу дома. Я не спорил. Мне и так было видно все, что происходило во дворе.

Твой отец допрашивал дядю Гошу на скамейке у нашего дома. Дядя Гоша смотрел на папиросу, а твой отец, откинувшись на прогнувшийся под его тяжестью щербатый забор, медленно шевелил губами. О чем они говорили, я не слышал. Но разговор обоим не нравился. Огонек в пальцах подрагивал и ярко вспыхивал, когда дядя Гоша втягивал в себя дым.

Появился сутулый человек в остроносой кепке. Он вел на поводке старую овчарку со впалыми седыми щеками и провисшей от времени спиной. За всю их общую розыскную жизнь и погони собака вытянула человеку руки длиннее рукавов пиджака. Такую собаку я тоже хотел.

Из подъезда вышла мать Ленки – коренастая с румяными как пирожок руками. Очки с толстыми линзами делали ее глаза огромными, как у кукол. Она нащупала на бельевой веревке дырявый девчачий носок. Все по очереди понюхали носок и остались недовольны. Собачник сказал что-то доброе. Мать Ленки сняла очки, чтобы никого не видеть.

Собачник сунул овчарке под нос подол ее платья:

– Кунгур, след, – сказал громко.

Кунгур улыбнулся и лениво замельтешил пятками. Собачник, следуя за слабо натянутым поводком, тоже замельтешил пятками. Твой отец и дядя Гоша не торопясь двинулись следом. Им было неохота идти рядом. Они делали вид, что каждый сам по себе.

В тот день я придумал игру для солдатских ног. Теперь это были футболисты. Четыре в каждой команде и один запасной. Ворота сделал из пустых спичечных коробков, а мячик скатал из желто-красного фантика карамели «Хаджи-Мурат». Мячик вышел слишком большим, но рвать фантик не хотелось. Мне нравилась картинка, на которой был изображен человек в халате. Тетка говорила, что в Ленинграде до сих пор прячут его голову, что, обложенная ватой, она лежит в коробке, как наши елочные новогодние шары. Я представлял, что взрослые перед новым годом достают ее и показывают для праздника своим детям.

– Не нашли. – Ты села на деревянный край песочницы, расправила платье на криво заточенных коленках. – Папа до ночи по лесу ходил. Я проснулась, а он спит весь в земле, иголках и с открытыми глазами.

– Как это с открытыми?

– Он всегда спит с открытыми глазами, когда преступника ищет. – Всем своим видом ты пыталась похвастать, что у тебя самый страшный папа в мире.

– По нашему лесу сто лет ходить можно и ничего не найти. – Я как раз выкопал солдат из могилы и разозлился. Вместо девяти нашлось восемь. Еще раз перерыл всю могилу – восемь. – Ты солдатика украла?

– А вот и нет.

– А вот и да!

– Наверное, тот, который больше всех сопротивлялся, взял и воскрес, – сказала ты. – Потому что его убить нельзя.

– Что это еще за воскрес? – Как же мне надоели эти новые слова. Их говорили все – тетка, твой отец, Юрка и даже ты. Только у меня одного все слова были старые.

– Воскрес – это когда твой солдат встал и ушел.

– Без ног?

– Без всего.

Мы первый раз ссорились. Наверное, потому, что с утра уже было жарко. Хотелось закопаться в еще влажный песок и так просидеть весь день.

– Фуражку гони. – Про фуражку от злости вспомнил. О ней не хотелось думать ни мне, ни тебе.

– Видел, как Ленка за нами кра́лась? – вдруг спросила ты.

– Нет. А ты?

– Нет. Слууушай. Если она за нами шла, то надо просто пойти той же дорогой, и мы ее найдем.

– А твой отец разве не так ходил? Ты же ему все доложила.

– И ничего не доложила.

– Врешь.

– Ну и что?

– И про нас доложила?

– Про что? – хи́тро спросила ты.

Я вдруг представил, как весь мир знает уже про спущенные штаны, кусачих комаров на жопе, иглы на твоих пятках, и как все показывают на меня пальцем.

– Про то самое!

– Про это точно не доложила. А вот ты тетке своей все разболтал.

– И ничего не разболтал.

– Разболтал-разболтал.

– Я же слово дал, когда ты своим голым журналом трясла. – Врать иногда было неприятно.

Ты ковырнула в носу.

– Давай лучше пойдем в лес Ленку искать, – сказала. – И больше вообще никому ничего не скажем.

Я сдувал с солдат песок, прятал в карман.

– Как хочешь, – сказала ты. – Я сама пойду. Еще Юрку позову. Он сразу сказал, что ты хомяк. Так и сказал: «Валька тот еще хомяк». Мы с ним вчера познакомились, пока ты под домашним арестом валялся. Вот мы найдем Ленку и будем герои, а ты будешь навсегда хомяк.

От тебя было одно сплошное беспокойство. От сотни дурканутых ленок такого беспокойства не было. Короче, мы воскресли и отправились ее искать.

Прежней тропинкой мы не пошли и попали неизвестно куда. Долго брели вдоль заросшего малиной оврага. На дно его стекались тени и шорохи. Многие зверьки жили в нем только потому, что не могли выбраться.

Ты топала впереди. Вокруг твоей головы облаком суетились мошки. Я старался идти за тобой след в след, чтобы не наступить на змею. Странно, что в прошлый раз я не вспомнил про змей, а в этот вспомнил. Ты была выше, и мне приходилось шагать широко. Наверное, поэтому я быстро устал.

– Не было здесь Ленки, – сказал я.

– Почему?

– Потому что нас тоже здесь не было.

Хотелось есть. Тетка уже приготовила щавелевый суп с яйцом и сметаной. До ужина, укутанный в большое полотенце, он будет томиться на подоконнике. Щавель тетка собирала в садике под нашим окном, а яйца и сметану мы покупали в Новом селе. Их привозили на телеге, в которую была запряжена большая, как наш клуб, лошадь без имени. Я так и называл ее лошадь без имени, потому что молочница его не придумала. Я всегда брал для лошади кусок черного хлеба с солью. Она тянула его к себе волосатыми губами, и думала, что я тоже лошадь без имени. Вот бы сейчас ее сюда и ехать на телеге навстречу щавелевому супу.

– Домой хочу, – сказал я.

– Нытик.

– Сама нытик. А здесь змеи.

– Врун.

– Ты леса не знаешь.

– Ой, ты знаешь. Просто трусишь больше меня. А вот Ленка часто в лес бегала.

– С чего вдруг она в лес бегала?

Ты пожала плечами. Мошки смешно поднялись над твоей головой и снова опустились к ключицам.

– Мне Юрка сказал, что бегала, – ответила ты. – А ему – Сашка Романишко. Давно рассказал, еще на той неделе. Пока в Новое село не уехал.

Сашка дружил с Ленкой и верил любой ее глупости. Однажды она сказала, что доктор Свиридов может проглотить любого мальчика или девочку, если они будут плохо себя вести. И что у него во рту для этого есть специальный серебряный зуб. И тогда Сашка посыпал себя перцем, чтобы доктор Свиридов не мог его проглотить. Так и ходил, пока все не исчихались.

На полянку с собачьими холмиками мы вышли, когда тени деревьев плотно придавили траву. На этот раз холмики замерли без движения – боялись пропустить интересное. Стало так тихо, как будто мы оказались под землей. Куда идти дальше мы не придумали. Глядя под ноги, ты стала кружить по поляне. А я снова принялся считать холмики. Но на этот раз их было не семнадцать, а восемнадцать. Лишний холмик хотел казаться старым, но был совсем свежий. Под набросанной прошлогодней листвой и сосновыми иглами темнела еще сырая земля.

Я не успел понять, что это значит, как остался один. Деревья заскулили по-собачьи. Или это ветер качнул тяжелые ветви. Кто-то следил за мной из-за деревьев, из-за кустов, из-под земли.

– Эй! – позвал я, но крик закончился у рта.

Надо мной нависали кусты, от которых мы в прошлый раз убежали. Плотные листья складывались в высокую мрачную стену. Она вздрогнула, затрещала. Ветки потянулись ко мне, хотели схватить за уши, и из кустов выбралась ты, испуганная не меньше моего. В руке ты держала сандальку дурканутой Ленки. Ее нельзя было спутать ни с какой другой, из-за нацарапанного на мыске кривого рисунка.

Мы заблудились. Шли то в одну сторону, то в другую. Лес отворачивался, как будто ему не было до нас дела. Потом мы сидели на берегу ручья со скользкими черными корягами на дне. Тетка говорила, что любой овраг рано или поздно превращается в реку. Может это был тот самый овраг, мимо которого мы так долго шли днем.

– Надо найти тропинку, – сказала ты. – Тропинки всегда куда-нибудь ведут.

У тебя на коленях лежала ленкина сандалька. С нее на платье сыпалась сухая земля. Теперь я разглядел, что вместо узора на сандальке, среди прямых линий была нацарапана большая кукла и переломленная пополам сосна. Кукла и сосна были такие огромные, что на мыске больше ничего не уместилось. А прямые линии казались линиями горизонта, которые Ленка рисовала то в одном месте, то в другом, но все они вышли косо, будто кукла, сломав сосну, принялась раскачивать и подбрасывать небо.

Я хотел рассказать тебе про новый собачий холмик, но вспомнил, что ты меня обозвала хомяком, вруном и передумал.

– Сколько человек может прожить в могиле? – спросил я.

– День или два. Я бы прожила три.

– А дышать как?

– Надо просто не дышать.

Не сговариваясь, мы вдохнули поглубже и замерли. Я чуть не умер и первым изо всех сил втянул свежий воздух.

– Побеждает сильнейший, – сказала ты словами из радио. – А я так могу сколько хочешь сидеть.

– Просто кое-кто носом по-подлому дышал, – сказал я.

– И хитрейший, – добавила ты.

И вдруг случилось то, что потом будет случаться со мной и с совершенно разными людьми – моей теткой, дядей Гошей, твоим отцом… Тело, чувства, мысли, воспоминания другого человека я ощутил как свои. Они возникали в моей голове отчетливо и ясно. Я стал тобой от макушки до пяток.