Текст книги "Кто убьет президента?.."

– Я сам собирался к вам идти… Я вам всё расскажу. Видит бог, я ни в чем не виноват. Я сам не знаю, что это было, клянусь святым Антонием…

* * *

Доклад о вчерашних делах (О’Рэйли успел побывать и в театре Аткинса), уложился в три минуты. Ничего интересного. О’Рэйли умолк, Потемкин глядел на него, ожидая.

– Что-то еще?

– Аткинс после вчерашней репетиции передал мне видеозапись посещения их театра… знаете, кем?.. Не поверите: Грюнвальдом! Да, тем самым, которого убили… И убили через два дня после этого посещения.

– Что Грюнвальд делал у Аткинса?

– Много чего…

– О’Рэйли, будьте конкретны.

– Простите, сэр. Грюнвальд, оказывается, был давно знаком с Аткинсом. Театр ведь тоже – вроде как угнетенное меньшинство… Ну, кому по большому счету нужны театры в нашей сегодняшней жизни? И Грюнвальд помогал театру – собирал деньги на постановки, принимал участие в организации благотворительных вечеров… И вот в тот вечер Аткинс его пригласил, чтобы познакомить с идеей новой постановки «Гамлета». Режиссер там вроде бы готовит что-то конгениальное… Ну, и деньги нужны, соответственно. Грюнвальд попросил, чтобы встречу снимали на видео. – У Грюнвальда дома, вы помните, наверное, мы обнаружили целый архив, посвященный его благотворительной работе.

– Ты хочешь, чтобы я это всё смотрел?

О’Рэйли собрался с мыслями.

– Не знаю, сэр. Строго говоря, конкретной информации, касательно убийства Грюнвальда, вы там не почерпнете. Но я, когда смотрел это дома вчера вечером, не мог избавится от мысли, что должен это вам показать. – И, предупреждая вопрос Потемкина, прибавил: – Реально там вам могут быть интересны минут семнадцать – двадцать. Я знаю хронометраж…

Потемкин взглянул на часы: двадцать минут у него было.

И вот на экране круглолицый сияющий Грюнвальд входит в репетиционный зал. Снисходительно кивает на дружные аплодисменты, по дороге к сцене здоровается с окружающими, девушек обнимает – кого по-американски, сближаясь только для видимости, почти не касаясь, – так здесь имитируют проявление бурных чувств. Кого-то из девушек обнимал Грюнвальд и вполне всерьез, так что О’Рэйли даже крякнул в своем кресле справа от Потемкина. Особое внимание Грюнвальд уделил Кэролайн – Офелии, и за талию обнял, и расцеловался двукратно, и задержался с вопросами. Кэрол отвечала любезно, но руку Грюнвальда со своей талии отодвинула – не демонстративно, но непреклонно.

И вот выступление Грюнвальда началось. Дав Потемкину выслушать первые вступительные фразы, О’Рэйли приостановил трансляцию.

– Дальше в речи – ничего интересного. Но вот началась репетиция. Сцена на кладбище. Идет убыстренная промотка. Забавно в ускоренном ритме смотреть на то, как могильщики беседуют, не забывая жестами имитировать выкапывание могилы. Наконец, дело доходит до монолога, обращенного к Йорику. Смотрите, сэр.

Гамлет

А ну-ка, дай взгляну!(Берет череп.) О, бедный Йорик! Я ведь знал его, Горацио; неистощимый на выдумки, остроумный фантазер, он таскал меня на спине наверное, тысячу раз. А сейчас – как мне мерзко это даже представить! Горло перехватывает. Вот тут были губы, которые я целовал, уж не знаю, сколько раз. Где сейчас твои проказы? Твои дурачества? Твои попевки? Твои забавные проделки, от которых весь стол заходился хохотом? И теперь – ничего. Ничего, даже чтобы над самим собою посмеяться. Гляди, челюсть отвисла…Пойди-ка теперь к моей даме в будуар и расскажи-ка ей, что мол пусть кладет на лицо краску хоть в дюйм толщиной, а всё равно: закончит вот так. И пусть она над этим посмеется! Молю, Горацио, скажи мне только одно.

Горацио

Что именно?

Гамлет

Что, и Александр так выглядит в земле?

Горацио

Да, точно так…

Гамлет

И так же пахнет? Фу!

(Опускает череп)

Горацио

Так в точности, мой принц.

– Вот сейчас начнется самое интересное! – предупредил О’Рэйли.

– Стоп, стоп, стоп! – раздается из зала. И в кадре снова появляется Грюнвальд. – Я прошу прощения у режиссера: но так эту сцену играть нельзя! Аткинс, ты мне позволяешь?

Камера показывает Аткинса крупным планом – он улыбается: к чудачествам Грюнвальда видимо привычен:

– Что с тобой делать? Ты же – из наших главных спонсоров, – говорит Аткинс чуть извиняющемся тоном. Понятно – для труппы режиссер и только он на репетиции – царь и бог. Однако – не гнать же Грюнвальда…

А сам Грюнвальд абсолютно уверен в своем праве учить актеров.

– Как ты играешь эту сцену? – возмущенно обращается он к Рамиресу – Гамлету. Чего ты с этой гнилой черепушкой в руках мне Франкенштейна показываешь? Дай сюда!

Он отбирает у актера череп и обращается в зал.

– Смотрите все! Камера снимает? Хорошо! Вот что тут должно быть. Дайте стул!

Сев на стул и переведя дыхание после своей гневной отповеди, он вытирает зачем-то череп о пиджак, берет его на вытянутую руку, а потом молча приближает к себе. Держит почти вплотную у глаз почти минуту – а потом отводит в сторону.

Произносит издевательски:

– Бе-е-едный Йорик! Таким ли я знал тебя? Что с тобой было и что стало теперь! Это вам, – идет прямое обращение к зрителям, – это вам всем наука! Все вы должны помнить, что ждет каждого из вас! Этим все кончается! А вы занимаетесь каждый день всякой херней!!! И пока вы этого не поймете, вы будете не в состояниии сделать со своей жизнью ничего путного.

Бе-едный Йорик! Это не он бедный, это вы все бедные, потому что не знаете, что вам делать со своими жизнями, и, главное, не помните, что закончится все именно этим.

Грюнвальд поставил череп на пол и сделал еще шаг к зрителям.

– А дальше, Гамлет, идет вся эта твоя херня про Александра Великого и про то, как он воняет… Вот тогда сцена будет убедительная.

Камера проходит по лицам участников труппы. Лица разные – озадаченные, угрюмые, иронические. Крупный план Кэролайн – она глядит на самодеятельного режиссера со странной смесью жалости и презрения. Но спохватилась – и лицо стало бесстрастным. В полной тишине к Грюнвальду подходит Аткинс.

– Ну, как вам? – О’Рэйли снова остановил изображение. – Дальше Аткинс стал сглаживать острые углы и так далее…

Потемкин молчал, замолчал и Лайон, встревоженно поглядывая на шефа.

– Забавно… – проговорил наконец Потемкин. Он взглянул на Лайона с интересом. – А почему вы полагали, О’Рэйли, что это стоит мне показывать?

Лайон вскинул голову.

– Я не просто полагал, я был уверен. Потому что вы сами, сэр, учили меня избегать ординарности. Говорили, что разгадки преступлений часто кроются не там, где их обычно принято искать. Что любая необычная ситуация как бы высвечивает человека с неожиданной стороны, и тогда в нем проявляется то, что может помочь нам в понимании всего, что с ним произошло. Если я неправ…

– Почему же? – улыбнулся Потемкин. – Очень даже правы. Особенно, если учесть, что ваши выводы сделаны из практических наблюдений – поскольку лекций я вам никогда не читал, и словесными обобщениями своего опыта тоже, насколько помню, не занимался. Хорошо. Тогда на что из увиденного вы сами предлагаете обратить внимание?

О’Рэйли просиял.

– Сэр, тут два punctum saliens[7]7
  лат. – важное обстоятельство


[Закрыть]. Первый, разумеется – взаимоотношения, так сказать, Грюнвальда с черепом, со смертью, говоря в общем. На мой взгляд, достаточно неординарные – и не потому, что он сказал что-то новое – напротив, одни банальности. Но как они преподнесены и как он учил актера расставлять аценты! Согласитесь, неординарно для человека, всю жизнь занимавшегося продажами… Он, выходит, задумывается о смерти – честно говоря, в обыденной нашей жизни это делают немногие.

– Не забывайте, что он еще и борец за права меньшинств, и благотворительностью давно занимается, – поправил Потемкин. – С этим пунктом ясно. Дальше.

О’Рэйли поглядел на собеседника заговорщицки:

– Вы, конечно, обратили внимание, сэр, на его манеру здороваться? Особенно с женщинами. Особенно с теми, кто ему небезразличен.

– Я не очень силен в том, что в Штатах называют body language[8]8
  англ. – язык тела, значимые жесты


[Закрыть] усмехнулся Потемкин. – Мне показалось, что господин Грюнвальд неравнодушен к этой даме в длинном синем платье. Лицо у нее вроде знакомое… Кто она в спектакле, Офелия?

– Точно, сэр. Её зовут Кэролайн Клайд. И, если уж говорить о наших привычках и правилах, то он к ней явно проявил особое внимание. Которое может выглядеть и излишним…

– Ладно. Спасибо за просмотр, О’Рэйли! Эта та самая Кэрол, которая была на месте убийства Веллингтона…Оставь мне флешку, я потом хочу еще разок взглянуть на детали.

* * *

Телефонный разговор Хопкинса с Доуни получился долгим и непростым. Однако Хопкинс считал своим долгом, даже отсутствуя в Лос-Анджелесе, высказать свою точку зрения с полной определенностью.

Доуни с трудом скрывал раздражение.

– Не понимаю, Хопкинс, почему вы тянете время. На вас это совершенно непохоже. – Доуни говорил с полуулыбкой, но тональность была совсем не дружеская. – Я одобряю и ценю широту ваших взглядов, и, как вам известно, закрываю глаза на то, что вы уже не в первый раз привлекаете этого вашего русского к серьезным расследованиям…

– С всем уважением, сэр, позвольте однако напомнить, что я был командирован в Москву для обмена опытом еще в девяносто седьмом году. И с тех пор отвечаю в Группе за эту линию. Решение было принято не мной, а руководством ведомства.

Тон у Хопкинса был как обычно, бесстрастный. Если он и не любил Доуни – а он его на самом деле не любил – то это чаще всего выражалось только в подчеркнутой вежливости общения. В нормальное время и в нормальных ситуациях Хопкинс общался куда проще. Речь шла о передаче в прокуратуру материалов по убийству Майкла Веллингтона. Хопкинс хорошо знал прямолинейность характера Доуни, знал, что тот даже бравировал некоторым несоблюдением политкоррекности – демонстративно плохо относился к эмигрантам вообще, с советских времен не любил русских, ратовал за «прежнюю Америку», был сторонником негибких, волевых решений. Что же касается России и русских – для него это была отнюдь не нынешняя Россия, а навсегда – Советский Союз, идейный враг и потенциальный противник. Надо сказать, что карьера Доуни складывалась в целом успешно ещё и потому, что он не стеснялся выражать вслух то, что многие думали, но произнести не решались – и их поддержкой Доуни безусловно пользовался.

– Давайте считать, что руководство знало, что делало, когда вас отправляло в Рашу… – ухмыльнулся Доуни. – И не наше с вами дело – заниматься историческими экскурсами, которые к вашему другу По́темкину имеют очень небольшое отношение. Я об этом вашем русском и упомянул только потому, что сегодня мы с вами передадим по назначению материалы на его соотечественника… Ко мне ваш приятель вряд ли заявится выяснять отношения, я ему уже не раз давал понять, что меня на либеральные фокусы не купишь, зато к вам, Хопкинс, когда вы вернетесь, он явится непременно… А сегодня наверняка пзвонит, вот я и готовлю вас к этой процедуре.

Если Доуни рассчитывал уловить в голосе Хопкинса нечто похожее на раздражение, то ошибался. Хопкинс заговорил тепло и дружески и обратился к Доуни по имени, что на работе позволял себе крайне редко.

– Послушай, Крис! Чем читать мне лекции о Потемкине, ты лучше расскажи, что ты решил насчет убийства Майкла Веллингтона – мы ведь вроде об этом собирались говорить?

– Есть приказ сегодня передать наши материалы, – отвечал Доуни сухо. – Вина Виктора Полячека безусловно доказана. Вот собственно и все, о чем ты должен быть информирован, поскольку твои люди принимали участие в расследовании.

Хопкинс помолчал минуту.

– Из докладов моих сотрудников и тех материалов, которые я видел, вина Полячека не представляется доказанной.

Тон Доуни не изменился, но лицо его стало наливаться краской. Хопкинс этого, конечно же, видеть не мог.

– Доказано, что Виктор Полячек был на месте убийства, так? Второе – у него, единственного из всех, кто там был в это время, наличествовал личный мотив – Веллингтон увел у него девушку.

– Предположим… Но это еще не доказательство.

– Оружие – тоже не доказательство? У русского был револьвер, который он со своим сообщником увезли с места преступления и спрятали неподалеку от дороги.

– На оружии нет отпечатков.

– Зато на шарфе, в который этот револьвер был завернут, были волосы Полячека.

– Один волос. Полтора миллиметра длинной.

Доуни поднялся во весь свой внушительный рост с телефонной трубкой в руке.

– Слушайте, Хопкинс! Хотя бы и полмиллиметра! Не вам с вашим опытом предлагать мне такого рода аргументы.

– Крис, – сказал Хопкинс очень миролюбиво. – Но и не тебе с твоим опытом пытаться меня убедить, что этот волос на шарфе, который действительно принадлежал Полячеку, может стать решающей уликой против него. Да нас разнесут на суде адвокаты защиты!

– Ага… – Доуни взял себя в руки и постарался принять тональность, выбранную Хопкинсом – дружелюбно-ироническую. – Ага… У этого русского будет команда адвокатов, как у О. Джея Симпсона. Конечно! И он оплатит их работу из своих миллионов. Не валяй дурака, Хопкинс! Общество возмущено, присжные будут заведомо на стороне обвинения. Так что того, что мы им передаем, с лихвой хватит, чтобы твой Полячек получил срок.

– На мой взгляд, – парировал Хопкинс, – предача дела сейчас – преждевременна. И ты сам прекрасно знаешь, что если убитого звали бы не Майкл Веллингтон, а как-нибудь иначе, мы бы такой материал не сочли достаточным.

– Ты, может быть, и не счел бы, а я – считаю!

Доуни снова уселся за стол. Нажал кнопку громкой связи, швырнул трубку на рычаг. Вдохнул глубоко, чтобы успокоиться.

– Дать вам волю, – сказал он, обращаясь вроде бы и не к Хопкинсу, а в пространство, – дать волю либералам – и вся наша жизнь пойдет на свалку. И что угодно можно будет оправдать.

– И кого угодно – обвинить! – подхватил Хопкинс. – Вот то, чем ты сейчас занимаешься, Крис! Ты, а не я.

– Обсуждение закончено, ты проинформирован, – заключил Доуни сухо. – Материалы уйдут сегодня до трех. Хорошего тебе дня…

* * *

– Это Линда Корленд, журналист!

Потемкин узнал голос девушки, с которой они познакомились так необычно в ночном даунтауне. Впрочем, вспомнил Потемкин, он дал Линде визитку со своим личным номером – ту, которую давал немногим.

– Вы можете сегодня увидеться?

И вот через полтора часа они пьют кофе в «Старбаксе» на углу Лорел каньона и Моорпарка. По желанию Линды заняли крайний столик снаружи – шумно вокруг – и автомобили, и пешеходы, зато девушка чувствует себя спокойнее в том смысле, что никто ее не слышит.

– Не сердитесь, что я буду к вам наклоняться! – говорит она вполголоса, приближая губы к щеке Потемкина. – Ненавижу першептывание. Но иначе…

– Говорите спокойно, – кивнул следователь.

– Я с ними оказалась случайно! Дело в том, что я готовлю материал о лос-анджелесских преступных группировках, – стала говорить Линда. – Не удивляйтесь! То, что написано на моей визитке, «свободный журналист», – правда! Но не в том смысле, что я пользуюсь какой-то особой свободой. А просто я не связана напрямую ни с каким изданием. А пробиться очень хочется. Мне это жизненно необходимо. Чего я только не пробовала! И интервью с Ричардом Реем – есть такая восходящая голливудская звезда. И репортаж из подземелий даунтауна – там очень страшно. И о театре «Дионис» не раз писала – он здесь очень популярен… И всё проходило незамеченным. Но вот мне дали понять, что если я сумею сделать добротный материал о буднях здешних банд, у меня появятся шансы на заметную публикацию. Даже в «Таймс».

Потемкин покачал головой.

– Будни бандитов? Вы это серьезно?

Но Линда была не склонна шутить.

– Ничего смешного! И вот я была с ними в тот вечер. И случайно все это видела. Но теперь не знаю, как от них отделаться. Они грозятся меня убить, если не буду молчать. А они могут убить – вы сами видели.

– Теперь по порядку, – Потемкин был серьезен и даже суров – он понимал, что девушка пришла к нему за защитой.

Рассказ Линды был горячим и сбивчивым, но в конце концов выяснилась следующая картина. Угрожали молодой женщине люди из группировки «Ночные волки». Угрожали вроде бы потому, что она знала нечто такое, что не должна была ни в коем случае разглашать. Одна из ее подружек встречалась с членом группировки – Карлосом. И вот в тот вечер, когда Линда договорилась пойти с ней, подружка обещала классную тусовку. Однако «тот вечер» получился совсем не праздничным. Подружка осталась в баре, а Карлос с двумя приятелями вызвался показать Линде их «гоночную трассу» на Малхолланде. Собственно, они туда сегодня не собирались, но один из товарищей Карлоса – его зовут Луис Росас, настоял, чтобы журналистке показали это место. «Мы там зажигаем!»

По пути выяснилось, что у парней кончилась «заправка». Занялись добычей горючего – мета, крега, хоть чего-нибудь. Журналистка с интересом наблюдала за поисками. А потом… На Малхолланд драйве, Линда стала свидетельницей убийства Майкла Веллингтона. Она, по ее уверениям, видела, как именно все произошло, и кто именно стрелял…

Держать бы Линде рот на замке, тем бы все и кончилось. Но журналистка имела глупость под большим секретом рассказать об этом подружке, а та немедленно передала всё своему Карлосу. Карлос получил приказ босса – ни в коем случае не говорить о случившемся. Вот потому Линду и стращали – сперва словесно, а потом уже – и действием. Это был как раз тот эпизод в даунтауне, в который, по счастью для журналистки, вмешался Потемкин.

– Вы совершенно уверены в том, что видели? Подумайте хорошенько, это может быть крайне важно!

– Это был Луис! – повторила, не колеблясь, Линда. – И, знаете что, он ведь вообще сначала ни в чем не участвовал. Он сам, мне ребята говорили, не по части наркотиков. Не при делах… Там Карлос и Виктор по телефону талдычили. А Луис сидел со мной в машине. И вдруг Луис встает, берет ствол (он лежал в кармане левой дверцы) и идет как робот по направлению к парню, который покрышку менял. Я уже потом узнала, что это был Майкл Веллингтон! А тогда – меняет парень покрышку, да и всё. Луис подходит… Тот на него – ноль внимания. Тогда Луис говорит ему что-то, Майкл поднимает голову, выпрямляется, и тут Луис стреляет в него. Три раза. Потом поворачивается и возвращается к нам. Карлос и Виктор – уже в машине – и мы дернули с места. Но самое главное – у Луиса – ноль эмоций. Ничего не говорит, ничего не объясняет… Карлос забрал у него пистолет и завернул в шарф Виктора.

– Погодите! Но ведь там, рядом с Майклом, была еще женщина в автомобиле?

– Да, была, конечно! – подтвердила журналистка. – Знаете, странно… Она отъехала в сторону, когда Луис направился к ним. Но не уехала совсем, остановилась недалеко.

– Вы уверены, что она не скрылась за поворотом?

– Клянусь девой Марией!

– Значит, она тоже все видела?

Тут Линда неожиданно умолкла на мгновение и продолжала уже не так решительно.

– Вы – как в суде! Откуда мне знать, что она видела. Но могла видеть – это как пить дать.

* * *

«… На перекрестке двух дорог нет ничего тайного, что не стало бы явным для дипломированного инжненера-кибернетика, знакомого с философскими взглядами Къеркегора и теорией экзистено-шовино-бурдизма.

Я родился на улице Вернадского. В гастрономе № 22. Известный экономист. По призванию своему библиотекарь. В народе – колхозник. В магазине – продавец. В экономике, так сказать, необходим. Это, так сказать, система… эээ… в составе 120 единиц. Фотографируйте Мурманский полуостров – и получаете ко-дак-канон. И бухгалтер работает по другой линии. По линии «Библиотека». Потому что не воздух будет, а академик будет!.. Так что, в эту сторону двигается вся экономика. Библиотека двинется в сторону 120 единиц, которые будут… эээ… предмет укладывать на предмет. 120 единиц – предмет физика. Электрическая лампочка горит от 120 кирпичей, потому что структура у нее, так сказать, похожа у нее на кирпич. Илья Муромец работает на стадионе «Динамо». Илья Муромец работает у себя дома. Вот конкретная дипломатия! «Открытая дипломатия» – то же самое. Ну, берем телевизор, вставляем в Мурманский полуостров, накручиваем, там… эээ… все время черный хлеб… Дак что же, будет Муромец, что ли, вырастать? Илья Муромец, что ли, будет вырастать из этого?»

Голос на диске замолк и уже совсем другой голос – густой баритон произнес неторопливо:

– Ну, а второй наш собеседник сегодня введет нас в круг глобальных проблем…

И зазвучал другой голос – тоже хорошо поставленный, но как бы не до конца уверенный в том, что произносит.

«Почему я, вот почему мне? – говорил голос задумчиво. – Конечно, никто не сказал об этом, и где я не вычитал это, это и нигде не показано. Я думаю и твердо, что это материя движения, весь земной шар. Да, я думаю, долго я думал об этом деле, но вижу, что значит это – живая материя, она, находясь, вот значит живая материя, вот я думаю, что потом я думаю, раньше я учился, сколько я не учился, воздух – не живой, ну, кислород, водород, все мертвые вещества, а мне теперь представляется, что вся населяющая окружающую атмосферу зелень окутывает, ну, живое существо; совершенно живое существо, совершенно живое, вот…»

Голос умолк.

Как говорил Бене, любимый учитель Потемкина? «Ребята, то, чему я вас учу – это не ново, конечно, потому что ничто не ново под луной. Но никто этой методики не одобрял и в официальные учебники она не входит. Более того – я могу прямо сейчас, не сходя с места, раздраконить эту методику до основания, камня на камне от нее не оставить… И тем не менее сам я её для себя много лет успешно применял. И кому-то из вас, я уверен, она тоже придется по душе. Ну, а те, кому не придется – тем просто рекомендую забыть о нашем сегодняшнем разговоре. Огорчен я буду лишь в одном случае – если вы станете говорить товарищам нечто вроде того, что мол использование бреда больного человека ни к чему хорошему привести просто не может. Это – ошибка, потому что когда надо помочь вашему мозгу придумать что-то неожиданное – тут этим записям потока мыслей больных просто цены нет. Потому что они думают нестандартно…»

А что же? Вроде бы неплохие монологи. Второй деятель вообще мог бы с трибуны выступать… Сегодня и в России, и в Штатах полно политиков, которые именно так и выступают – бесконечно варьируют некую интродукцию, предисловие к мысли, будучи не в состоянии эту мысль закончить и сформулировать.

Первый говорящий – вроде помоложе и поинтереснее. При полном отсутствии привычной логики, можно проследить причудливые изгибы собственного мышления говорившего. Свобода переходов и ассоциаций!..

Прав, прав был Бене.

Потемкин придвинул к себе киборд, привычно установил нужный наклон, подставил под ножки резиновые прокладки – чтобы во время печати клавиатура не скользила по поверхности стола и ничто не отвлекало пишущего.

Итак, теперь – любимое занятие: писать, ни о чем не думая, вываливать в память компьютера и на экран всё, что только в голову взбредет. И не так уж далеко это от процесса нормального творчества. Кто там говорил – кажется, Василий Розанов? – «Вот мол сяду за стол, точно зная, что именно хочу написать. Сажусь… И пишу совершенно другое.»

Или пресловутые цитаты из классиков – типа: вот мой герой сделал то, что я для него не планировал. Выходит по этим цитатам, что герой живет самостоятельной жизнью, и потрясенная публика, никогда не занимавшаяся профессионально сочинительством – за исключением писания докладных… или научных статей… или анонимных писем… Так вот, публика остается в восторге. А восторгаться совершенно нечему, потому что своей жизнью живет вовсе не литературный герой. Своей собственной жизнью живет наше подсознание – таинственный мир, где властвуют могущественные силы, чаще всего – нам неведомые.

Попытка хотя бы на время освободить эти силы, вступить с ними во взаимодействие – это бывает и важно, и полезно – в этом Потемкин не раз убеждался. С чего начать?

Написана первая строка… Первый абзац…

И так будет продолжаться примерно час. А потом последует перерыв, несколько глотков шестнадцатилетнего бурбона «Black Maple Hill» из любимого низкого стакана, отлитого из толстого стекла. А дальше начнется самое интересное: работа по отысканию скрытого смысла и подсознательных подсказок в своем собственном тексте.

* * *

То, что Линда Корленд – существо достаточно взбалмошное и неуровновешенное – в этом Потемкина убеждать было не надо. Сам имея журналистский опыт, он, как ни странно, тепло относился к людям этой, покинутой им, профессии – да, неуравновешенным, да сумасбродным, да одержимым самыми разными комплесами – от комплекса неполноценности до мании величия… Но настоящие журналисты – это те, кто стремятся рассказать так называемой широкой публике о том, чего она не знает. И готовых на этом пути рисковать многим – иногда даже жизнью.

Линда – человек увлеченный. И то, что она видела, как именно Луис Росас трижды стрелял в Майкла Веллингтона – вероятно, правда. Так же как скорее всего правдивым было ее описание странного поведения Луиса до и после случившегося. Значит, надо было позаботиться о безопасности Линды – и это Потемкин сделал.

А теперь надо как можно скорее поговорить лицом к лицу с Луисом Росасом. А его отыскать пока не удалось – ни на квартире, которую он снимал вместе с товарищем, ни у герлфренд, ни у знакомых… Потемкин решил провести обыск в доме родителей Росаса – это могло дать хоть какие-то подсказки на будущее.

Вход в комплекс дешевых таунхаузов, где жил Луис, был размалеван «граффити» – первый признак неблагополучного бедного района с высокой преступностью. На травяном зеленом газоне с зияющими проплешинами валялись скомканные бумажки, облатки от сникерсов, смятые рекламные листовки…

Потемкин грустно оглядел эту картину, знакомую по многим районам Лос-Анджелеса, где живет беднота. В принципе, эти дома, если их привести в порядок – подкрасить, почистить, убрать мусор, ликвидировать пульверизаторные художества на стенах и оградах – выглядели бы если не красиво, то совершенно прилично. Но – кто это сделает?

Здесь, в этом комплексе, да и вообще в этом районе жили по преимуществу латиноамериканцы. Латиноамериканская беднота – уточним. Потому что те «латинос», кто имеет нормальную работу и нормальную американскую жизнь – в этих районах не живут. А здесь, рядом с теми, кто живет на государственном пособии, ютятся нелегальные эмигранты из Мексики и других стран Латинской Америки. Жизнь у них непростая – они работают за наличные, получая вдвое или втрое меньше, чем получал бы на законных основаниях нормальный житель страны. Они, соответственно, ограничены в правах. Они трудятся в строительстве, моют автомобили на автомойках, убирают улицы…Они выполняют самую грязную, самую неблагодарную работу. Они женятся и их жены рожают здесь полноправных граждан великой страны – Соединенных Штатов Америки. И семьи получают пособие, медицинское обслуживание, образование. И, встав на ноги чуть потверже, они выписывают из Мексики новых родственников, и с теми история повторяется вновь. Мы имеем в виду – история благополучная, потому что рядом – хорошо организованные мексиканские банды, наркоторговля, проституция… Такие кварталы – их питательная среда, иначе и быть не может.

Как и ожидал Потемкин, дома у Луиса в квартире с двумя спальнями, жило много народу. Во всяком случае, на первом этаже были двое женщин и четверо детей. Старший – на взгляд – лет от роду девяти – ел в углу, девочка-школьница делала уроки за столом, двое малышей играли на полу. Одна женщина стирала, другая возилась на кухне. Таунхаус был небольшой, бедный, но чистый. Аккуратные занавески на окнах, распятие на стене…

– Луис наш теперь и в церковь с нами ходит, – гордо сообщила на ломаном английском нестарая еще женщина, мать Росаса. Объяснила, что Луиса нет дома уже несколько дней. Он часто не бывает дома – у него много работы. Кем он работает – женщины не знали.

В комнате Луиса наверху, сидя на кровати, играли на компьютере ещё двое подростков. По американскому обычаю, они не обратили на вошедших ровно никакого внимания. Еле ответили на приветствие и продолжали игру.

На стенке – три плаката: гонщик на мотоцикле, взлетевшем в воздух, красно-синий «Харлей» на вираже и красотка, сидящая на капоте серо-стального «Ламбургини Мурсьелаго». Поднятые вверх двери – как крылья за спиной девушки, мотор мощностью почти в 500 лошадиных сил пока отдыхает…

Пока пришедшие с Потемкиным оперативники вели обыск, тот сидел у немытого окна на скрипучем стуле и думал о том, что, увы – вряд ли здесь найдется что-то существенное. Так оно и оказалось – ни оружия, ни наркотиков. Никаких зацепок. И где именно может быть Луис его домашние понятия не имели.

* * *

 
Там под утро поднимаются туманы,
Там лазурная волна ласкает скалы,
Там подходят горы прямо к океану
И нашептывают тихо и устало…
 

Кэролин Клайд мурлыкала вполголоса старинный мотив, стоя на широкой веранде над обрывом в Малибу, в доме своего давнего знакомца Сэма Соммерса. В Малибу невероятными видами трудно кого-нибудь удивить – чередование изумрудных горных цепей с прозрачными долинами, лазурный океан на горизонте – даже если он не виден, присутствие его всё равно ощущается: океан есть океан. И кажется – до того красиво, что красивее просто быть не может… А поднимешься еще выше в горы по крутой каменистой тропе – и дух захватывает – оказывается, может! Может быть ещё красивее! Когда куда ни повернись – ты выше всех и выше всего на свете…

Дом Соммерсов стоял на вершине одного из самых высоких взгорий округи. Что редко для этой горной местности – вершина была плоская, будто срезанная ножом. И срез этот был площадью в добрый стадион – не классический футбольный стадион, конечно, но, скажем, теннисный…

И стоял здесь уютный двухэтажный дом в испанском стиле – белый камень и красная черепица, огромный зеленый внутренний двор, просторные веранды. Ничего роскошного, бьющего в нос – всё просто, основательно, надежно. Но вид, который открывался, когда смотришь на океан…

– Я думаю, у тех, кто здесь живет, должен развиваться комплекс неполноценности… Потому что спускаться в обычный мир уже трудно. – Это Фред Аткинс подошел – душа и идейный руководитель театра «Дионис». – Во всяком случае, вы молодец, миссис Клайд, что решили отметить свой день рождения здесь! – и он театрально откинул со лба седую прядь.

– Да, спасибо, что нас всех пригласили и терпят… – подхватил подошедший актер Бреслин, вечный ёрник и высмеиватель всего на свете. – Я бы на месте хозяина такую публику, как мы, и на пушечный выстрел сюда не подпустил. – Бреслин выпил уже три двойных скотча и поэтому чувствовал себя раскованно. – Но расскажи мне, Кэрол, кто же по жизни наш гостеприимный хозяин?

– Он – ученый! – охотно поясняет Кэролайн. – Работает, между прочим, у поклонника «Диониса», известного исследователя, доктора Рейни. Один из любимых его учеников. Занимается проблемами, связанными механизмами влияния на мозг. Так что – в каком-то смысле он мне коллега. Он мне даже помогал – и очень грамотно, кстати! К тому же Сэмуэл – великолепный программист. Почти такой же, как знакомый тебе Джонатон – они, кстати, давно дружат. Соммерс с доктором приходил к нам в театр как-то раз, так что ты его мог видеть.