Текст книги "Череповец. Точка субъективности"

***

Вот наша парадная, но здесь принято говорить «подъезд». Мы поднимаемся в лифте на пятый этаж. Поглядев на металлическую панель с кнопками вызова, я вспомнил, как когда-то эти кнопки были из пластмассы, и их постоянно плавили зажигалками. А еще в те времена в лифте кто-то постоянно справлял малую нужду, и там стояла отвратительная вонь. Все это было до установки повсюду домофонов, сейчас тут все относительно чисто. Хотя, может, просто время теперь другое, и такие люди, как те, которые раньше гадили в подъездах и жгли кнопки в лифтах, теперь гадят в комментариях всяких тиктоков.

Мы зашли в квартиру, где нас встретила мама – невысокая улыбчивая женщина. В ее глазах я сразу увидел то архетипное непоколебимое материнское чувство, и мне стало стыдно, что я превратился в такого жалкого страдальца где-то там, вдали от нее. После кратких объятий, нарочито небрежно потерев заблестевшие от слез глаза, я спросил: «А есть что-нибудь покушать?»

Моя мама обладает очень приятным, мягким характером. Даже когда она бывает строгой, этой строгостью хочется умиляться. Она выросла в деревне и оттого немного наивна, зато лишена всякой надменности и грубости. Мне сложно даже самому себе честно объяснить, какая она. Наверное, если бы она была строже ко мне в детстве и в целом была более жестким человеком, то я смог бы быть более беспристрастным, но даже попытки вспомнить про мою маму что-то плохое вызывают острый дискомфорт. При этом, что удивительно, слабой ее тоже нельзя назвать. В своей жизни ей пришлось пройти через такое, что даже просто пересказ этих событий может шокировать.

Лет пятнадцать назад умерла моя бабушка, ее мать. Это был рак мягких тканей или что-то такое. Течение болезни было страшное, сплошные мучения. Обнаружили уже на поздней стадии из-за ошибки деревенского врача. Жила она далеко в деревне за полторы тысячи километров от Череповца. Отец не мог бросить работу, и мама поехала одна. Она сидела с бабушкой в местной больнице каждый день, неделя за неделей, наблюдая ее страдания, пока врачи не сказали, что сделать уже ничего нельзя и нужно забирать больную. Вместе с объяснениями, как ухаживать за умирающей, маму и бабушку отправили обратно в деревню. В редкие моменты прояснения сознания от морфия бабушка спрашивала маму, почему ее не лечат в больнице, на что мама отвечала, что теперь уже можно лечиться и на дому. Так до самого конца бабушка и не знала, хотя, скорей всего, догадывалась, что происходит. Наверное, в какой-то момент она все поняла, и мама знала, что это уже не получается скрывать, но никто не решился начать этот разговор.

Тем не менее это лишь часть той угнетающей истории. В то же время нашелся старший брат моей мамы. Он сильно пил и заболел туберкулезом, продолжая бухать по-черному. Нашелся он уже при смерти и был отправлен в ту же деревню, тоже умирать. Рассказывая мне об этом, мама упомянула одну особо мрачную деталь – будучи физически относительно слабой женщиной, она с легкостью могла носить своего брата – взрослого мужчину – на руках, настолько он похудел из-за болезни и алкоголизма.

Потом в какой-то день мама поехала покупать прибор для вентиляции легких, на дом такой берут только для умирающих, поэтому продавщица сразу выразила свои соболезнования, а когда мама уточнила, что ей нужно сразу два, то и вовсе опешила. У бабушки легкие начали отказывать вместе с другими органами, а у брата легких уже и так почти не было. Умерли они оба с промежутком в несколько дней, после чего маме пришлось сжигать большое количество грязной одежды, и когда я представляю эту сцену, у меня все сжимается внутри. Двое очень близких ей людей после продолжительной агонии скончались, и она стояла и смотрела на этот черный дым, символизирующий беспощадность нашей реальности.

Мама мне еще говорила, что начала верить в Бога в те дни, будто почувствовала его присутствие в какой-то момент, но, пытаясь вообразить весь тот ужас, я понимаю, что поверить можно было во что угодно, если бы оно обещало хоть как-то облегчить страдания.

Тем не менее, и я никогда не смогу этого понять, моя мама рассказывала мне эту историю с такой легкостью, будто это было не про смерть ее родных, а что-то нейтральное и даже увлекательное. Да и в целом я не помню, чтобы она когда-либо плакала, у нее могли пойти слезы из-за грустной сцены в детском мультике, но на этом все. Может, она и социопат, впрочем, какая мне разница, она моя мама – самый дорогой мне человек.

Наша семья никогда не была богата, были даже времена, когда отец брал в долг у друзей, чтобы нам было чем платить за жилье и еду. Помню, приходилось питаться только пирогами с вареньем, так как больше ничего у нас не было. Но мама всегда оставалась полна нежности и терпения. Я слышал, что мужчины выбирают женщин, похожих на своих матерей, наверно, поэтому я так и не смог ни с кем сойтись, ведь моя мама обладает таким редким характером… а может, я просто неудачник.

Вспоминая отношения моих родителей, я всегда удивляюсь тому, насколько спокойными и понимающими они были друг для друга, насколько добрыми и честными они оставались, несмотря на ужасные условия жизни в девяностых в Череповце. Я верю, что если и есть во мне сегодня что-то положительное, то это только благодаря их примеру и воспитанию.

Но в последние годы, из-за того что отец начал сильно пить, их отношения изменились. Теперь мама только постоянно терпит и тревожится. Терпит пьяные безумства отца и тревожится за его здоровье. Мне очень горько об этом думать, она всю жизнь была идеальной матерью и женой, и вот ее награда – муж спивается, а сын уехал страдать в другой город. Но теперь я здесь, чтобы все исправить. Может, это и есть моя новая цель, моя новая гармония. Я хочу, чтобы мама знала, что всегда может на меня положиться. Все эти мысли наполнили меня уверенностью, и я окончательно осознал, зачем все-таки вернулся в Череповец. Мне захотелось плакать, но я не показал вида, просто молча ел свежеиспеченные блины, запивая горячим чаем.

– Ну, какие планы у тебя тут? – спросила мама.

– Да пока не знаю, если честно, – тут мне стало очень неприятно от мысли, что в конце концов придется искать работу в Череповце, и я вспомнил пару стыдных собеседований, которые проходил здесь, еще до отъезда в Петербург, и свою унылую работу в информационном отделе коксохимического производства.

– Ну ничего, с твоим опытом тебя обязательно возьмут куда-нибудь, хотя бы и на завод.

И вот опять это гадкое чувство. Что еще за «хотя бы»? Хватит меня жалеть.

– Нет, на завод я точно не пойду, – твердо и даже немного грубо сказал я.

– Ну ладно, ладно, пойдешь куда захочешь, – нежно ответила мама и улыбнулась.

Я позавтракал и лег вздремнуть. Спать было очень приятно, я видел какие-то обрывистые сны, и все они были про Череповец. При этом, как ни странно, сны были добрые, светлые и наполненные ностальгией, от которой щекотало в груди. Я проспал почти весь день.

Проснувшись, я на несколько часов погрузился в ютьюб, это была моя привычная прокрастинация, моя зона комфорта. И хотя в моих рекомендациях присутствует очень много всяких научно-популярных каналов, я давно уже не питаю иллюзий, что учусь чему-то полезному или становлюсь умней, это просто развлечение. Меня вообще раздражает идея обучения «налегке», когда ты типа смотришь тиктоки, где тебе за пять-десять секунд преподносят какие-то темы в форме забавных анекдотов, и ты думаешь, что чему-то учишься. Вспоминаю, как когда-то читал про так называемые фельетоны, которые были очень популярны в конце девятнадцатого века. Это были специальные небольшие приложения к газетам, где вместо обычных новостей были юмористические очерки на темы искусства, науки и моды. И это было очень востребовано, ведь, читая эти легкие и забавные статьи, люди верили, что становятся образованней и умней, не прилагая при этом особых усилий. Мне кажется, в двадцать первом веке социальные сети дали фельетонам новую жизнь. Хотя, наверное, все-таки адекватные люди понимали и тогда, и сейчас понимают, что это просто развлечение, а не какой-то серьезный источник знания. Это просто я уже разочаровался в жизни и начал стареть, поэтому мое отношение к подросткам с их тиктоками не всегда справедливо. Мне хочется поворчать об их стремлении к легким путям и наивной вере в свою исключительность.

Тут меня, такого взрослого и зрелого человека, мама позвала ужинать. Пока мы сидели за столом, по телевизору показывали какое-то политическое шоу. Ведущий то надменно, то злорадно комментировал новости из США и Европы, часто будто что-то недоговаривая, бросая намеки, которые всегда сводились к тому, что наша страна идет другим путем, что мы мудры, что мы сильны и справедливы. Меня жутко раздражало то, что он постоянно заставлял аудиторию додумывать что-то, самостоятельно делать какие-то весьма спорные выводы о нашем превосходстве, оснований для которых он не приводил. Основаниями были определенные патриотические аксиомы с примесью шовинизма, которыми, как я полагаю, и были набиты головы любителей этого шоу.

– Что за бред мы смотрим? – раздраженно спросил я.

– Ну переключи, делов-то, – ответила мама.

– Я просто не понимаю, вы реально это смотрите тут? – продолжал я.

– Да я просто телевизор включила, мне все равно, что там, – оправдывалась мама.

– Оставь, я смотрю, – неожиданно вмешался отец.

– И что ты там смотришь? Тебе типа это интересно?

– Мне интересно, – спокойно, но немного с вызовом отвечал он.

Отец был пьян. Видимо, напился пока я спал.

– Я хочу знать, что в мире творится, – произнес он с трудом, но как будто остался доволен тем, что сказал.

– Это же пропаганда, разве ты не понимаешь? Тебя же там за идиота держат. Типа на, хавай все это про плохую Америку, пока мы тут страну разворуем, – разгоряченно продолжал я.

– Ну… эт тоже интересно, а в чем он неправ? – опять еле-еле выговаривая слова, ответил отец с дурацкой усмешкой.

– Че ты там бормочешь-то? Ведь ничего же не понимаешь уже, – отрезал я.

Продолжать эту дискуссию было бессмысленно. Я передразнил пьяную речь отца и отшутился, чтобы смягчить обстановку, которую сам же и подогрел:

– Ты, наверное, просто «Путинки» бахнул, вот на пропаганду и потянуло. Пропаганда – это как закуска к водочке.

Все засмеялись, тема была закрыта, а телевизор переключили на другой канал, где показывали какой-то отечественный сериал, который был адаптацией популярного американского сериала десятилетней давности, я сначала хотел об этом сказать, но в итоге решил промолчать.

И хотя топорная пропаганда по государственным каналам меня очень сильно раздражала, я никогда не был русофобом, и с возрастом мне все больше хочется любить свою страну, ведь я же часть этого гигантского организма, не так уж много всего есть, чего я часть. Вот так, наверное, и скатываются в этот твердолобый патриотизм. Просто дайте мне что-то, чтобы самоопределиться, скажите мне, что я кто-то, что я русский, и я буду гордиться, что хоть кем-то живу. Покажите мне наши ракеты, они кулаков моих продолжение, сыграйте мне Чайковского, я и там пару нот подсказал, почитайте мне Есенина, и я узнаю строчки, словно из души моей извлеченные.

***

Поужинав, я отправился к тому самому дому, где должна была случиться синхронизация материи и пространства, ну или моей глупости и любопытства. Мой путь лежал мимо школы, в которой я учился. Здание ее было похоже на обшарпанную картонную коробку, да и образование здесь было ему под стать. Очередное угнетающее воспоминание вспыхнуло в моей голове. Лет в одиннадцать я дружил с одним парнем из класса и часто бывал у него дома. Помню, мы смотрели фильмы с Джеки Чаном на VHS-проигрывателе и пили чай с зефиром. Но в какой-то момент нашей дружбы я стал замечать за ним сильно раздражавшие меня особенности поведения. Когда я приходил к нему в гости, он часто встречал меня в одних трусах. Или, если встречал меня на улице, он любил подойти сзади и закрыть мне глаза ладонями, как делали обычно девчонки. Еще была очевидная женственность в его манере говорить и двигаться. В то время я уже вполне сознательно воспринимал гомосексуальность как что-то совершенно неприемлемое, и как только мне стало ясно, с чем я имею дело, я тут же резко разорвал все наши связи. Я отчетливо помню, как торопился с этим, как боялся, что кто-то тоже разглядит в этом парне что-то такое и подумает, что мы с ним больше, чем друзья, это был настоящий кошмар. И из-за этого страха я пошел дальше, чем просто перестать с ним общаться, – я стал говорить всем, что он гей, и указывать на эти его особенности. Эффект получился сильнее, чем я предполагал. За считанные дни парень стал настоящим изгоем, его обходили стороной как прокаженного, а его фамилия стала самым страшным оскорблением. Помню один момент, когда учитель во время урока куда-то отошел, и мы все сначала хором начали обзывать того парня геем, а потом даже стали стучать по партам, задавая ритм, получилось что-то наподобие футбольных кричалок, мы чувствовали эту пьянящую злобу и отдавались ей полностью. А еще его регулярно били, сначала только парни из нашего класса, но потом о нем узнали и другие агрессивные личности. Я сам его не трогал, но получал истинное удовольствие от вида его страданий. В девятом классе он покончил с собой, прыгнув с крыши четырнадцатиэтажного дома.

Я много думал о том, что это я его убил, много терзал себя по этому поводу, особенно когда немного повзрослел. Но когда я еще немного повзрослел, то пришел к заключению, что его убил тот безмозглый агрессивный малолетний я из прошлого, а не этот новый взрослый вдумчивый и чуткий я. Еще я пообещал себе, что больше никого не буду доводить до самоубийства. Странно, что это не было установлено по умолчанию, так сказать, в заводских настройках.

А вот и отмеченный на карте дом, с ним тоже много всего связано. Он очень похож на остальные дома в округе, серые от грязи панели, двенадцать этажей уныния. Мне было лет шестнадцать-семнадцать, я тусовался в его единственном подъезде с ребятами из класса, мы пили алкоголь, были агрессивными и гордились этим. Хотя наша агрессия быстро сдувалась, когда приходили ребята взрослее и злее нас. В общем, унижения было предостаточно.

В те годы тут процветала гоп-культура, мы все носили черные кожаные куртки и спортивные штаны. Очень странно сейчас вспоминать, но ограбить кого-либо считалось делом почетным, и все регулярно делились историями о своих преступлениях. И если бы нам тогда кто-нибудь сказал, что это именно грабеж, то мы бы, конечно, испугались, но у нас это называлось «гоп-стоп» и воспринималось как сущий пустяк, даже если кого-то избивали в результате.

Вспомнилась очень показательная для нашей тусовки история. Мы как-то решили всей компанией пойти на один из городских рынков, чтобы ограбить какого-нибудь торговца, предполагая, что это обязательно должен быть представитель какого-либо национального меньшинства. Мы почему-то внезапно возомнили себя националистами в тот день, хотя никто особо никаких конкретных политических взглядов не придерживался и ничего в этом не понимал. Поход наш не увенчался успехом, это был поздний вечер, рынок был пуст, правда, по пути мы слегка побили двух малолетних цыган. Потом, когда мы возвращались в свой район, нам встретились двое настоящих скинхедов значительно взрослее нас и со всей подобающей атрибутикой. Мы им явно не понравились, ведь по иронии судьбы в нашей компании были двое азербайджанцев. Это были наши одноклассники и поэтому по пути на рынок, когда мы выкрикивали: «Россия для русских!», то обязательно добавляли: «И для азербайджанцев!» В итоге стычка с настоящими скинхедами закончилась не в нашу пользу, они имели при себе специальные металлические палки, которые раскладывались как телескоп и оставляли серьезные повреждения на телах любой национальности. Увидев, как уверенно противники выдвинули свои атакующие удилища, мы поспешно ретировались в разные стороны. Вот такими нелепыми похождениями и была заполнена наша жизнь тогда.

Еще запомнилось то отчаяние, с которым парни постоянно пытались с кем-нибудь потрахаться, и постоянно терпели неудачи. Как-то раз мы познакомились с одной женщиной в дешевой рюмочной в соседнем дворе. Нас было трое, у кого-то были карманные деньги, и мы пили за его счет. Она попросила угостить ее водкой, мы согласились. Ей на вид было лет сорок, у нее были опухшее от запоя лицо, грязная одежда и неприятный запах немытого тела. Однако она обратилась к нам очень кокетливо, явно заигрывая, на что мы, будучи отчаянными шестнадцатилетними пацанами, тут же отреагировали как настоящие джентльмены. Мы пили в этом заведении, пока не кончились деньги, потом один из ребят предложил пойти к ней в гости. Это предложение она отвергла, как-то странно увиливая от объяснений, и тут мне стало ясно, что она бездомная. Тогда мы повели ее в наш любимый подъезд, где самый напористый из нас долго зажимал ее в темном углу лестничной площадки, но ничего не добился, кроме пары поцелуев и возможности потрогать грязные трусы у нее между ног. Мы с тем парнем поссорились после этого случая, так как мы постоянно шутили над тем, что он лизался с бомжихой, а в ответ он обзывал нас девственниками.

Спустя несколько недель мы узнали, что наш бывший товарищ был уже неоднократно замечен в компании той женщины из рюмочной. Я помню, как в тот момент во мне смешались желание посмеяться над ним и брезгливость в отношении всей этой ситуации. Я не мог поверить, что, по сути, такой же парень, как и я, может пойти на это. Спустя годы я его встретил и у нас состоялся разговор. Я его тогда спросил, ради чего он этим занимался, стараясь при этом его не задеть, а просто откровенно полюбопытствовал. Он таинственно улыбнулся и сказал, что мне не понять тех чувств, которые он тогда испытывал, и того, какой женщиной на самом деле была эта бомжиха. Потом он еще с насмешкой спросил, не девственник ли я до сих пор, и в свои двадцать лет я сильно смутился от этого вопроса, ведь я действительно им был. Было странно, ведь это он мутил с этой старой немытой бабой и это над ним смеялся весь район, но дураком в итоге почувствовал себя я. Сейчас, правда, все это кажется смешным. Парнишка гордился тем, что трахнул вышедшую в тираж шлюху, при этом еще и влюбился в нее, а вот быть девственником в двадцать лет – это абсолютно нормально, нужно только сохранять достоинство и не ныть. Тем не менее тогда у нас все было перевернуто с ног на голову, достоинство еще не нажили, сохранять было нечего, а вот возможность похвастаться случившимся сексом приходилась очень кстати.

В общем, всякое бывало. Конечно, отчасти такое поведение можно списать на возраст, но я убежден, что город, его типичные провинциальные нравы и угнетающие перспективы жизни тут сыграли не меньшую роль. Мы постоянно натыкались на взрослых, которые были ничуть не цивилизованнее нас, и при этом они были чьими-то родителями, кого-то воспитывали. Это был замкнутый круг насилия и унижения, и однажды что-то во мне взбунтовалось. Я решил перестать общаться с теми парнями и ходить тусоваться в этот дом. Все те люди были мне чужими, часто даже враждебными, да и с бомжихами знакомиться у меня желания не было. В общем, оттолкнулся я от этого дна, начал усердно учиться, начал заниматься музыкой, получил высшее образование, поработал пару лет на заводе и уехал в Санкт-Петербург.

Так, на часах двадцать сорок, сейчас начнется. Я поднялся в лифте на двенадцатый этаж, ощущая легкое волнение, хотя в целом был настроен скептически. Все-таки привычная реальность довольно твердо управляет моими эмоциями, по крайней мере в трезвой голове. По-настоящему поверить во что-то запредельное так просто не получается, я уже не ребенок. Хотя верил ведь в то, что могу стать знаменитым музыкантом.

С балкона открывался довольно неплохой вид на город. Для Череповца двенадцатый этаж – это высоко, можно легко разглядеть край города. Я еще раз вспомнил все то, что здесь происходило, но уже как будто в перемотке: всех тех глупых, жестоких и отчаянных подростков и все те трагикомичные ситуации. Они не выбирали такими быть и ничего не должны этому миру, от которого не получили ничего хорошего, и можно только надеяться, что, повзрослев, они стали более достойными людьми.

Так. Ну, вот и все. Тот самый момент настал. Я затаил дыхание, и по спине побежали мурашки.

Я стоял с нарастающим разочарованием минут десять, пока не признался сам себе, что ждать тут уже нечего. Что ж, впрочем, следовало ожидать. На что я вообще рассчитывал и что это был за пацанчик в поезде? Ничего не понимаю, но сильно напрягает зудящее чувство незавершенности от всей этой истории.

Кто-то завопил из окна соседнего дома – типичное поведение пьяного быдла. Насколько я помню, здесь вообще народ любит поорать, напомнить о себе, бросить вызов. С одной стороны, это наглость, с другой – крик о помощи, ведь этим людям просто одиноко. Хотя в этот раз прозвучало как-то даже жутко, будто режут кого-то.

Вдруг послышались шаги, дверь на балкон открылась, и ко мне вышел невысокий, но довольно широкий паренек лет семнадцати на вид. Он сурово осмотрел меня с ног до головы и спросил:

– Ты-ы из какой ква-артиры? – его голос звучал угрожающе, но с каким-то странным натяжением, как у глухого.

Ну приехали, сейчас меня будет унижать какой-то щегол. Я теряюсь в своих мыслях, почему-то страшно отвечать, что я не отсюда, но и врать тоже страшно, уж больно паренек крепкий и хмурый.

– Да так, просто зашел на город посмотреть, – нерешительно промямлил я.

– Да-ак, а че те-е из своего до-ома не видно, что ли, блять? – с нарастающей агрессией продолжал он.

Вот оно, о чем я совсем забыл в Петербурге. Для этого парня такое поведение было естественным, он быковал на автопилоте, потому что понял, что я ему не угроза. И его странная манера речи только добавляла мне нервозности, ведь он говорил, как не совсем адекватный человек, а значит, человек опасный.

– Ну у меня просто мало этажей, – продолжал выкручиваться я.

– Да-а мне похуй на твои э-этажи. Ху-ули ты пи-издишь мне тут?

– Окей, окей, я сейчас ухожу.

Казалось бы, конфликт должен был быть исчерпан, но последнюю фразу я произнес немного раздраженно, будто мы были с ним на равных, и это была моя ошибка, я дал волю своей гордости, а он будто этого и ждал.

– Э-э, а че ты так ба-азаришь? – спросил парень, повернувшись ко мне, и было видно, как сжались его кулаки.

– Нормально я базарю, я же сказал, что ухожу, – продолжил я в том же тоне.

В этот момент стало ясно, что драки избежать не получится, по крайней мере, без унижения, которое может оказаться более серьезным ущербом, чем разбитый нос и пара ссадин. Эта мысль придала мне уверенности, и я тоже развернулся к нему и сжал кулаки. Пару секунд мы стояли друг напротив друга и молча хмурились. Волнение оказалось невыносимым для меня, мои коленки предательски затряслись, и я решил бить первым. Резко размахнувшись, с небольшим скачком вперед я со всей силы ударил его в челюсть.

Не понимаю. Что произошло? Он даже не покачнулся. Его голова дернулась не в сторону от моего удара, а навстречу. Он будто укусил меня. Появилось странное ощущение в кулаке, будто онемело все. О, черт, его нет! Кулака нет! Он отгрыз мне руку до половины предплечья. Я беспомощно опускаюсь на бетонный пол. Я не кричу, только быстро и тяжело дышу, зажимая обрубок другой рукой. Все как в тумане, уши заложило, ничего не понимаю.

Неожиданно я получаю удар в грудь такой силы, будто под машину попал. Боли нет, хоть я и чувствую, как внутри все проломилось. Я почему-то был уверен, что после того, как лишился руки, мое поражение и капитуляция были очевидны, и мне остается только спокойно истекать тут кровью, но все оказалось гораздо страшнее. Я начинаю терять сознание, а может, уже потерял. Я вроде уже не в своем теле, но все еще присутствую и наблюдаю как бы со стороны. Парень какое-то время даже не смотрит на мое изуродованное тело, а вглядывается в темноту лестничной площадки и внимательно прислушивается. Убедившись, что никто из жильцов не потревожен, он подходит ко мне и садится на колени. Мне видно, как нечеловечески раскрывается его челюсть, и он начинает поглощать меня, начиная с ног, вместе с одеждой. Он откусывает большие куски, но очень аккуратно, чтобы хруст костей был не слишком громкий, и почти сразу глотает. Он боится и даже как будто испытывает чувство вины, ну а мне пришел конец, так странно, я ничего больше не чувствую и ни о чем не думаю.