Текст книги "Перс"

5

На подъезде дух перехватило, когда потянулись окраинные трущобы – проволочные ограды, сараюшки, сложенные из кубика-песчаника, с плоскими крышами, шифер на которых прижат тем же кубиком. На пустырях каждая верблюжья колючка держит трепещущий флюгер – полиэтиленовый пакет. Пакеты эти везде – накопления новейших времен, составляющая осадочных отложений. Вот он, символ холостых достижений цивилизаций, постигших третий мир: полиэтиленовый пакет, главный мусор пустыни.

Долгие, многолинейные разъезды перед Баладжарами, настоящее железнодорожное государство, Каспийские ворота Кавказа. На подъездных разъездах женщины в оранжевых путейных жилетках макают веники в ведра с нефтью, смазывают рычажной механизм стрелок, сами втулки, льют в крылья направляющих. Как давно я не видел живой нефти! Год, больше? Каменный ее запах ударил мне в темя…

Я выхожу в город залпом. Мыс Баилов развертывается на высотах: ободранные ветром крыши домиков, зеницы окон, в глубине полные пыльного света, смотрят на морскую ширь, на дорогу, петляющую по нижним ярусам к началу ажурных нефтяных полей. Дома с тесными многонаселенными дворами, жужжание качалок, которые повсеместны – во дворах, на пустырях: здесь нефти почти и нету, но все равно тоненькая струйка с водой пополам наполняет за месяц ржавую молочную, переставленную с шасси на кирпичный постамент цистерну. Отстоянная нефть продается ведрами. Кругом песок и ноздреватые развалы ракушечника, заборы, дома из камня, похожего на поверхность луны.

На Баилове знамениты тупиковые в оба конца улицы и сквозные парадные, с зияющим черным ходом, в котором среди конуса мрака стоит узкий прямоугольник неба и моря. На пороге примостилась к косяку фигура женщины со спитым лицом, она только что прошла через подъезд, всхлипывая о чем-то, утираясь платком.

– Хорошо, хорошо, все сделаем, Ахмед, все сделаем, как скажешь, договорились, – говорит она полному дворнику.

Глава девятая
Керри на Апшероне

1

Все, что было мною, – дух зрения сейчас возносится над разбитым зеркалом Дельты, протяжно следует по раскатам взморья, тянется к свалу глубин, где волна уже солона и не частит, а дышит глубоко, то тут, то там вспыхивая по окоему и рассыпаясь пенным строем. Безымянные скалы усеяны тюленями, проплывает полоска острова Чечень, и вот с запада наплывают перьевой рябью облака. Малым хребтом доносится шторм Кавказа: тектонические волны громоздятся, борются, опадают, разливаясь к морю зябью грязевых сопок, соленых озер, утесов, завязших в песках… Но вдруг вал, дошедший антиклиналью от Большого хребта, вздымается клювом третичных складок, и я снижаюсь к переносью сокола, вглядываюсь в бельмо ослепительных солончаков, чтобы видеть северное основание Апшерона, поселок Насосный, построенный братьями Нобелями, задичавший военный аэродром советских времен.

В Насосном беснующееся море наступает: стада белых диких коней, скаля зубы, поджимая колени, рушатся с бутылочного цвета мутных гор, спотыкаются о берег, переворачиваются через голову раскиданными копытами, пытаются встать, толкают круп и спину, пружинят, метя́ гривой, я шарахаюсь, чтоб не зашибли.

Каспий – единственное море, в котором я тонул.

Керри и Гасан сидят на ящиках у зева ангара, перед ними нарды, чайник, два армуда. Полдень буравит мозг, столб солнца стоит в их позвонках. Они дышат неглубоко и часто: зной ожигает бронхи. Над кипятком нет пара. Пот стекает по груди, щекочет над пряжкой.

Зары взлетают с подкрутом, скачут, шашки ерзают под задумчивым пальцем и вдруг щелкают дугой.

– Чахáр-ляр, – майор авиации Гасан Гаджиев, тридцать восемь лет, похожий на располневшего Омара Шарифа, объявляет бросок и прихлебывает чай.

Керри тянется к зарам, но вдруг понимает, что пропускает ход, и отнимает руку. Улыбается.

Лицо Гасана, сокрушенное мýкой, вызванной страхом летать и злостью на себя за это, кажется добрым. Он симпатичен Керри. Окончив Тамбовское летное училище, последние десять лет Гасан был торгашом – челночил в Иран, Индию, Ростов, Одессу. Восемь месяцев назад бизнес вверг его в долги, спас резервистский призыв.

Хорошо еще, в Насосной нет пока ни одного исправного самолета. Из Кюрдамира раз в месяц прилетают два полковника терзать летный состав: Гасана и еще четверых бедолаг. В первый день их для привычки по полчаса каждого размазывают по небу над Апшероном, на второй – сажают за штурвал. После экзекуции Гасан сутки отлеживается на раскладушке в ангаре, затем идет в недельный самовол. Заимодавцы уже отстали от него, уверовав, что он шахид. Из Баку Гасан возвращается осмелевший, с ящиком шемахинской пахлавы. Керри обожает пахлаву, но позволяет себе только один кусочек.

Гасан заносит руку для броска, азартно погромыхивает в кулаке зарами, но вдруг лицо его снова омрачается.

– Ай, вот чувак попал, да? – качает головой Гасан. – That flight sucks, right? I’m in so much sorry about pilot. His name is Vagif. He’s my friend. He graduated two years before me in Tambov[15]15
  Тот полет был ужасный, правда? Жалко очень пилота. Его зовут Вагиф. Он мой друг. За два года до меня выпустился из Тамбовского летного училища (англ.).


[Закрыть], – с гордостью добавляет майор.

C утра Гасан сокрушается о недавнем происшествии. Начиная с декабря иранские истребители время от времени нарушают границу и облетают Апшерон. Политическая карта нефтяных полей – предмет их интереса. Весь Каспий расчерчен на квадраты частной добычи той или иной нефтяной компании. Иранцы полетами демонстрируют силу и заодно уточняют секретную карту расположения нефтедобывающих платформ. Из Баку наконец пришел приказ проучить наглецов, и с Кюрдамирского аэродрома были подняты два перехватчика. У одного из самолетов тут же обнаружилась какая-то поломка, он саботировал миссию, второй все-таки достиг моря. Но пилот не успел ничего предпринять – один за другим три иранских истребителя зашли ему в хвост, насели и стали вдавливать в море. На высоте пятидесяти метров пилот сорвал рукоятку форсажа. Очнулся над горами, топливо на исходе, катапульта снова вырубила зрение. Приземлился в районе Шемахи, несколько дней прожил у пастухов.

С женственной ужимкой всколыхнувшихся рук Гасан поправляет на голове чалму, свернутую из полотенца и майки, подтягивает шерстистый живот. Он единственный человек в двадцатимильной округе, с кем Керри удается перемолвиться на родном.

Капитан-квартирмейстер Керри Джеральд Нортрап, жена умерла семь лет назад, сын женился, живет в Сан-Диего, программист. «Половина человечества уже что-то программирует, видимо, другую половину. Искусственный интеллект, если и возникнет, то путем деградации интеллекта природного». – «Ох, старость не радость. Какой же ты все-таки, папа, желчный!» – «Да, я старый. Я все еще верю людям, а не машинам, сынок…»

Внимательные серые глаза, улыбчивый, корректно-ироничный, не то седой, не то русый, с выцветшими бровями, идеально возмещенными кромкой очков… После смерти жены он не знает покоя и колесит по миру, устраиваясь на нехитрую работенку по военной части, благо иноземных баз у его имперской родины предостаточно. Пенсионное безделье, ранняя внутренняя старость и одиночество посреди всего мира – все это располагало к самоубийству. Сейчас Керри заведует складским ангаром аэродрома в Азербайджане. Договор о том, что здесь будет база ВВС США, все еще на мази, но никто не против, чтобы уже сейчас в Насосной складировалось оборудование, сгруженное в апреле с крылатого кита – Galaxy. Керри тогда так и не удалось заранее добиться дозаправки, трижды ездил в Баку, и транспорт с разъяренными летчиками поднялся в Оман только через неделю. Гасан до сих пор блаженно вспоминает те дни бесконечного волейбола и шашлыков.

Керри тут один-одинешенек третий месяц. Лишь однажды его навестила снабженческая комиссия бакинского атташе: две раздавленные жарой тетки и хромой негр-весельчак. Они привезли грузовик досок, пересчитали запломбированные мешки и ящики в ангаре, инвентаризировали три биотуалета и строительное оборудование, искупнуться в море испугались: слух о вспышках брюшного тифа на Апшероне не утихает среди иностранцев.

2

Возраст входил в Керри отдельно от натуры, все еще был гостем. Нортрап не молодился, повадки его почти не изменились, только он стал больше вдумываться в себя, присматриваться к открывшемуся в нем простору, еще не обжитому, но дружелюбному.

Обычно, перед тем как отправиться спать, Керри немного охотился, чтобы обеспечить себе занятие на завтра. Крадучись, держа наготове фонарь и сачок, воняющий керосином, он обходил ангар и выключал все наружное освещение. Затем опускал рубильник внутреннего, тусклый периметр гас, пространство под сводом обрушивалось темнотой. Потихоньку прозревая, сквозь тающий зеленоватый след от фонарей на глазном дне, подняв руки с сачком и фонариком, расставив широко ноги, он вставал в створе ангара, глядя в лицо сочной, набегающей в лоб прорве дрожащих созвездий.

Главное было не шевелиться, не дышать, не ерзать подошвами, камешки под которыми начинают перекатываться валунами прямо по барабанной перепонке. Не услышишь – не поймаешь. Поначалу у него волосы шевелились от этого звука. Он думал, что фаланга цокает ножками, переступая по бетону. Но когда скармливал ей цикаду, услышал тот же стрекот, переходящий в писк. Перед тем как впиться в лупоглазую голову кобылки, мохнатая фаланга, чья вспученная форма состояла из связки парабол, терла друг о друга ротовые придатки – ятаганы хелицер – и всем своим омерзительным видом тащила Керри в воронку безотчетного ужаса.

Смерть Джессики, едва не загасив, раздула в нем пламя, протянула в нем тягу, подстегнутую страхом смерти. Он перечитал Брема и «Атлас животных», Кларка, Брэдбери и Лема, прочесал книжные завалы новейших времен. Оплатил классы по биологии в университете, которые хоть и посещал вольнослушателем, но держал все выпускные тесты. Пристальное внимание к микромиру стало для него естественным способом визионерства. Мир солнечных прозрачных пчел и хтоническое царство термитов захватили существо, и он был рад так дешево отделаться от обыденного мира. Он мог часами медитировать, глядя на крапчатые надкрылья жука-короеда, покрытые Млечным Путем, сквозь которые он проваливался, постигая пределы незримости. Мог медитировать у муравейника, поглощаясь лабиринтом ходов, разносясь по ним частичками телесности. Но реальный выход из ситуации он нашел только случайно, внезапно, нежданно-негаданно, когда едва не умер от удушья при виде паука-волка, вынырнувшего из норки, чтобы проверить туннельные свои сети. Для Керри не было новостью, что он сызмала страдает арахнофобией, что встреча с пауками всегда заставляла его краснеть, переводить дыхание. Для него стало новостью, что боязнь исподволь превзошла его, достигла смертного предела…

Фаланга ему была нужна, чтобы луч фонарика, отразившись, объяв ее, отравившись преградой, вошел ему в жилы, чтобы спазма арахнофобии пробрала его по всем мышцам. Молниеносность фаланги ставила задачу застать ее врасплох проползающей на расстоянии протянутого сачка. Свет криптонового фонарика удерживал ее несколько мгновений в оцепенении. Сольпуга верещала все истошней, адреналин переламывал, перемалывал в Керри конвульсию, сердце разносило грудную клетку, испепеляющий взгляд обволакивал паука, пересчитывая каждую ресничку, следовал каждому сочленению, зазубрине, чешуйке, проникал в закипающую в суставах управляющую гидравлику. Детализованная высоким разрешением ужаса, возведенная мгновенным вниманием конструкция паука теперь стягивала в точку горизонт зрения Керри. Сильнее галлюциногена, паучье строение разворачивалось в мозгу. Rostrum, sternum, pars labialis, lamina maxillares, соха, trochanter, femur, patella, tibia, metatarsus, tarsus – членистая таксономия ужаса перебирала его нейроны, взбудораженные по цепочке волной ужаса.

Испуг нужен был Керри в качестве антидота. Сильный испуг откладывал, пересиливал страх смерти. Ради вдоха освобождения от страха смерти этот большой, умный, сильный человек, в течение двадцати трех лет кроивший Мировой океан штурманской рейсшиной в рубке противолодочного крейсера, этот смертельно боящийся пауков и равнодушный к змеям человек, задыхаясь от паники, сжав до скрежета зубы, пересиливал всего себя, все свое существо, отпугивал смерть – тем, что коллекционировал паукообразных той местности, где в данный момент находился.

Фаланга на мгновение затанцевала – как по клавишам гаммой пробежала вперед, вбок, назад, – и метровая парабола прыжка выстрелила в пах. Полный воздуха тугой марлевый конус снес ее с траектории. Паук метнулся наружу, но зацепился, выбежал на изнанку, был молниеносно перевернут и накрыт. Наступив ногой на ручку сачка, дрожащими руками Керри отвинтил горлышко фляги и вытряхнул керосин на сачок. Затем, давя спазмы тошноты, оглохнув от собственного сердцебиения, выдернул из заднего кармана полулитровый термос, в который пинцетом с натянутым на губки ниппелем отправил одурманенную фалангу. Перед тем как закрыть пробку, слыша, как стучит и обваливается по гладким зеркальным стенкам, видя, как отражается, то сворачиваясь, то разбухая, то съеживаясь, барахтающийся паук, Керри вылил остатки керосина.

По дороге обратно он следит за тем, как вздымается и опускается вместе с его грудью и шагом звездное небо. Наконец он успокаивает дыхание. Он еще раз и еще проверяет, крепко ли завернута пробка. Крепко. Как бы не сорвать резьбу. Теперь его ждет спокойный сон. Завтра он займется делом.

3

Керри нравилась в азербайджанцах всегдашняя опрятность. Ранним утром в маршрутках строители, спешившие в столицу на работу, восседали в купленных на последние деньги новеньких костюмах и чистых рубашках, на коленях спортивные сумки со сменной рабочей одеждой и едой, все курят вместе с водителем, бодро переговариваются.

Город был разгромлен строительством еще больше, чем роскошью и нищетой. Мутная чалма пыли восходила над чашей ландшафта, если в полдень взглянуть на город с моря. А утром в еще прозрачном воздухе продвигались на стройплощадки бетонщики, штукатуры, каменщики, плотники, монтажники, чернорабочие, сожженные солнцем шеи проглядывали из-под безупречных воротничков, жилистые кисти рук с огромными от работы пальцами требовали работы из-под накрахмаленных ломких манжет…

На аэродроме Керри не обладал безраздельной властью и потому скрывал от подчиненных и военного начальства свое усугубляющееся знание языка. Постоянно его подмывало расспросить о том или ином слове, выражении, но он сдерживал себя: доставал из кармана блокнотик, в который вносил помету, чтобы потом самостоятельно разобраться со словарем или при случае расспросить кого-нибудь из торговцев на базаре. Базар был его университетом местной жизни, он пропадал на нем, как в музее, впитывая все, что попадалось на глаза: кожаный фартук сапожника, скрипучая дратва следует за шилом, в коленях зажата колодка, молоток усмиряет гвоздик в пятке, часовщик в будке то и дело ныряет вспученным взглядом в лупу; черный блеск глаз из-за гор фруктов, гиревые весы с мятыми алюминиевыми тарелками и суриковыми клювами гусаков равновеса, чайнички на прилавках, горстка колотого сахара на обрывке газеты, чурек, раскрошенный пендыр мальчик щепоткой подносит ко рту; продавец арбузов вынимает на ноже алую пирамиду мочки, возносит с восторгом: «Говорит Москва, показывает Азербайджан!»

Второй человек на всем аэродроме, знавший немного английский, был Марат. Родом из Гянджи, этот красивый крепкий резервист, фанат метательных ножей и старого оружия, с тоненьким голоском, звеневшим внутри его громоздкого облика, был ласковым телком, двадцати пяти лет от роду. Как и положено солдату, он вечно хотел есть и спать и скучал по дому. Стоило только беседе зайти в тупик, как он мечтательно взглядывал вверх и вспоминал свою маму (школьную учительницу, стоически преподававшую в нынешние времена никому не нужный русский язык):

– Ой, как кушать хочется! Вам не хочется? А мама сейчас, наверно, такие котлеты с рейханом жарит… Ай, какие котлеты, вы бы только знали! – причмокивал нежными губами Марат, поглядывая то в небо, то снова заглядываясь на свисавший с колена Керри блокнотный листок.

– А мне в такую жару совсем не хочется есть, – улыбался Керри.

– Мне жара безразлична. Я вот только подумаю про столовку, так сразу холодно делается, аж озноб бьет, потому что мне всегда хочется есть.

Марат очень смышленый, но весь, весь погрязший в легендах и мифах: турецкий сериал «Логово волков» о масонской ложе в Америке – вот его единственный источник знаний о мире. Время от времени спрашивает Керри: а правда, что Америка хочет стравить Азербайджан с Ираном? Он считает, что Иран помогает Армении. Именно иранцы помогли Еревану организовать прорыв на карабахском фронте. План американцев, по словам Марата, такой: Иран схватывается с Азербайджаном, Америка их разнимает и в результате захватывает обе страны.

Керри никогда с ним не спорил. Только улыбался.

4

Недавно Керри обнаружил, что у аэродрома на метеовышке, на телеграфных столбах селятся соколы. Наверное, по старой памяти: когда-то военные приваживали хищников для устрашения птиц, грозящих попасть в турбины.

В зной масса марева над бетоном сталкивалась, теснилась струями степного воздуха, которые скручивались над ней в оптический тоннель. Он то преломлял перспективу, то вдруг выплескивал под ноги миражи из дальних предгорий – трактор, осла, обрывки колеи, сарай, телеграфный столб или одичавшую собачонку, застывшую по грудь в золотистой жухлой траве; или заливал небом плиты.

Развлечений было мало, распорядок в основном переливал хозяйство из пустого в порожнее. Обучение в летной школе ограничивалось теорией, тренажерами и физподготовкой. Учебные полеты совершались дважды в неделю, были событием, на которое собиралось все население аэродрома, включая свору собак. Они сопровождали истребитель по рулежке стройным галопом и неслышным захлебывающимся лаем, заглушенным ревом движков. Полет состоял только из взлета, разворота над морем и посадки. Перед тем в течение часа инструктор что-то объяснял курсантам, жестикулируя рукой с зажатой в ней моделью истребителя.

В работы по аэродрому были вовлечены полтора десятка человек, всех вместе их можно было обнаружить только в обеденное время в столовой. Попытка под открытым небом настичь искомого человека для разговора пресекалась зноем, раций не хватало. На летном поле в постоянной видимости находились только двое-трое. Фигуры их дрожали и плавились на бетонной равнине ВПП. Каждый был вооружен садовым опылителем, оснащенным поршнем и трубкой-пистолетом. Баллон опылителя был полон керосина, солдат распылял его в щели между бетонными плитами. Если на пути солдата попадалась змея (песчаная гадюка, редко – гюрза), то пары керосина превращали рептилию в бьющуюся, извивающуюся пружину пламени.

Керри доставал две пивных банки, срезал по половине, разводил в одной отвердителем эпоксидную смолу, переливал немного в другую, вытряхивал тогда из термоса фалангу, чуть обсушивал и устанавливал, тщательно подгибая лапки, в смолу, после чего заливал остаток эпоксидки.

Дней через пять перочинным ножом вскрывалась алюминиевая кожура, обнажая янтарный цилиндр, в котором застывшая фаланга пожирала свое личное мгновение. Любое пронзительное зрелище беззвучно поет, такова драма сетчатки, когда ее надрезают невозможным. Пел и паук.

Фаланга проступала под пальцами, проясняясь все более под троеперстием, обернутым бархатной тряпочкой, и под кусочками зеленой шлифпасты для удаления царапин с оптики. Несколько пузырьков воздуха серебрились на волосках головогруди. Восемь янтарных фаланг и три скорпиона висели в цилиндрах эпоксидной смолы на полочке, прикрученной под навесом. Рослый американец в очках и бейсболке, прозванный солдатами, курсантами и инструкторами Профессор, избегал смотреть в сторону этих тварей.

В тот день Кюрдамирская эскадрилья посетила своих младших товарищей без предупреждения. О приближении двенадцати F-14, на бреющем идущих с нагорья к морю, Керри узнал по гулу, потихоньку пробравшемуся в ступни. Он был увлечен шлифовкой очередной смоляной капсулы, изнутри ее линзы уже проглядывала его личная тайна, от которой потихоньку гулко всходило биение сердца, и он только поднял над землей ноги. Затем опустил. Затем снова поднял, поняв, что земля дрожит. Истребители шли над аэродромом на высоте пятиэтажного дома. Керри оглох раньше, чем перед его глазами проплыли жала раскаленных сопел. Парадный пролет утюжил аэродром три раза. Затем эскадрилья разделилась. Шесть истребителей ушли в море, три встали на крыло и выписали «восьмерки», ненамного повылетев за пределы аэродрома, и еще три, набрав высоту, стали отвесно пикировать на ангар.

Керри уже стоял под открытым небом. На гребне ангара сидели техники. Скоро Керри различил шлемы летчиков. Техники соскользнули с крыши, упали на землю, захромали, оглядываясь в небо, на рушащийся на них Везувий. Собаки рванули по полосе. Переход из пике в горизонтальный полет произошел на высоте сорока метров. Ударная волна сорвала навес. Керри кинулся за бейсболкой в поле. Возвращаясь к ангару, он вспомнил, как один летный техник с Enterprise врал ему в баре, что палубный F-15, чья пушка дает отдачу при выстреле четыре тонны, способен остановиться в пике, разрядив все 316 зарядов.

До самого вечера пришлось провозиться с установкой нового навеса.

Двух пауков он так и не нашел.