Текст книги "Справа налево"

Про пространство. Разность морей

Ароматы детства продолжают раскрываться. Однажды мы плыли с мамой из Пицунды в Гагры, и меня укачало. Один матрос, не то клеясь к маме, не то пожалев меня, принес только что выловленную и зажаренную барабульку. С тех пор даже близко ничего подобного я ни в одном рыбном ресторане не едал. Вы же помните эти промасленные бумажные тарелочки – вощеный их картон, и бумажные стаканчики, державшие какао или мороженое не дольше пяти минут, после чего приходилось прикладываться к донышку губами…

И еще меня поразила прозрачность Черного моря – с пирса можно было рассмотреть каждый камушек на глубине шести метров. Каспий никогда бы не позволил до конца всмотреться в свою бутылочного цвета зеленоватую глубь. Вообще огромная разность между морями – во вкусе, запахе, цвете, виде берегов, – осознанная мною тогда, в семь лет, невероятно расширила мое мировоззрение. Это был едва ли не первый скачок, с эффектом вроде прозрения, потому что горький, но менее соленый Каспий стал пониматься мною с сыновьим чувством. Тогда я, вернувшись, окончательно различил материнские его объятия и всю его суровую твердость – нигде, кроме Каспия, я не видал таких яростных крутогрудых белых коней, штурмовыми рядами рушившихся от свала глубин на берег, разбиваясь и переворачиваясь через голову, разметывая пенные гривы.

Про литературу. Абрикосовая

Похоже, именно весну 1920 года имел в виду Михаил Афанасьевич Булгаков, когда описывал при небывало жарком закате страдающих жаждой литераторов. Ибо июль того года выдался нешуточный: рекорд той жары был побит только во время пожаров 2010 года.

В Москву Булгаков прибыл в сентябре 1921 года, но, вероятно, город еще был полон воспоминаний о прошлогоднем пекле. Обратимся к тексту. Пиво тогда обещали только к вечеру, теплая абрикосовая дала обильную пену и запах парикмахерской – и от нее немедленно началась икота. Что же называлось тогда икотой? Неужели ею обозначали в те времена еще и иное действие, которое иногда, прикрыв ладонью рот, сопровождали фразой: «Пардон, шампанское»? Об икоте, вызванной большим количеством алкоголя, написано только у Ерофеева. Сам я видел лишь одного человека, у которого от выпитого начиналась икота. У остальных к этому моменту уже угасали признаки жизни, а он принимался икать, и все вокруг оживали, пытаясь его спасти. Впрочем, не часто мне доводилось дружить с еще не завязавшими горькими пьяницами. Кстати, Горький разве не от «горького пьяницы»?

И почему пиво обещали к вечеру?! Ведь солнце садится в мае всё еще рано. Впрочем, закат в городе наступает всегда на пару часов раньше заката на просторе: дома́ на улицах выше и ближе леса, и уж тем более горизонта, в деревне.

Итак, что же это за абрикосовая? «Ситро»? «Воды Лагидзе»? И зачем непременно икать?

Не отнести ли этот момент текста к грядущей фантастичности романа? Ведь, чтобы реальность сдвинулась с места, ее следует пошатнуть. Хотя бы и с помощью абрикосовой.

Про пространство. Исток

В древности все новые поселения были связаны с водой. Сначала искали источник, затем селились возле него. Древние поселения Израиля или Армении – все привязаны к источникам. В Мамшите, в городе посреди пустыни Негев, в каменистых песках которой когда-то вел раскопки Лоренс Аравийский, два тысячелетия назад жители умело собирали воду с каменистых склонов во время дождя и наполняли ею колодцы и бассейны.

В детстве не было пластиковых бутылок, и в поход ходили с солдатскими мятыми фляжками, чехлы которых непременно надо было хорошо намочить на жаре, чтобы, испаряясь, влага остужала алюминиевый корпус. На стоянке непременно искали родник, на рыбалке ключи били прямо на срезе воды – чуть раскопаешь, и получается известняковая чаша, в которой бурлит тихо фонтанчик, ледяная вкуснейшая вода. На обратном пути с Москва-реки мы снова мучились жаждой и заходили на завод, в арматурный цех, в котором, как и, согласно КЗОТу, в любом горячем цеху, был установлен автомат с газводой, вместо стакана имелась пол-литровая банка и стояла другая с морской серой солью, щепоть которой рабочий непременно отправлял в бурлящее жерло перед тем как опрокинуть его в глотку. Так боролись с обезвоживанием. А еще спасали от жажды киоски с газводой – помните такие стеклянные воронки с разноцветными сиропами? Недавно я сделал открытие. Нужно взять хороший яблочный сок и разбавить его в пропорции 1:3 хорошей газированной водой. И тогда вы почувствуете вкус детства, глоток истока.

Про время. Весна идет

Саврасов был горьким пьяницей. Выходил из запоя с помощью своих благополучных покровителей, которые забирали его из ночлежки, селили у себя, мыли, кормили и умеренно похмеляли. В благодарность перед уходом он оставлял им вариант своих «Грачей», которых именно поэтому много, коллекционеры уточнят сколько.

Мне иногда кажется, запой Саврасова – это такая русская зима.

А грачи – добрый знак, который может и не возникнуть.

И прилет их особенно прекрасен.

Про пространство. Из Лангедока

Вчера ездили в Прованс – в Сан-Реми; по дороге, за Арлем, заехали в аббатство Монмажур (Гора моих дней?): здесь бенедиктинцы отстроили удивительное каменное сооружение, по структуре своей настолько продуманное и вписанное в ландшафт, что напоминает роман. Есть в этой умышленности – в организации пространства – приделы, некрополь (неглубокие, как тарелки, могилы в скальной породе), каменные скамейки, стертые ступени просторных лестниц, витражи – расчет изощренного строительства, предпринятого во времена, когда не существовало ни Москвы, ни Руси. Я думал о том рубеже с облегчением: оттого, что представлял, будто у России еще всё впереди и можно избежать всего исторического кошмара. Впрочем, это вообще обычные мысли русского человека при взгляде на неродной ландшафт, особенно на тот, что цивилизация не покидала надолго последние два тысячелетия.

Там, в аббатстве, в квадратной галерее вокруг дворика с колодцем, – множество каменной резьбы на разные благочестивые темы. Как всегда, тема адских мук выделяется художественной изобретательностью, что снова наводит на мысль: в искусстве только ад возможен, рай – предмет скорее картографии, чем метафизики…

Монмажур вписано в скалу и прекрасно ее увенчивает, а кругом – ухоженные поля, камышовые изгороди, сосны, борозды виноградников – совершенно очевидно, откуда такие задники у картин Возрождения: канонизация средиземноморского ландшафта. Мне всегда казалось несправедливым, что пейзаж за плечом Моны Лизы менее удостаивается восхищения, чем женский лик, так прекрасно его очеловечивающий…

За аббатством потянулись оливковые рощи, высоченные зеленые изгороди и стародавние городки с узенькими улочками, совершенно вымершими в обеденное время.

И платановые аллеи! Высокие, мощные, будто светящиеся их стволы – чуть корявые – образуют самую лучшую колоннаду. Это удивительные деревья – к ним всегда хочется прижаться щекой, обнять, и, кажется, некогда я был платаном.

Во Франции полно кругового движения на пересечении дорог, и оттого еще больше кажется, что движешься по лабиринту, это добавляет увлекательности обозрению. В Провансе больше зелени, чем здесь, в Лангедок, где отчасти суровый, почти сицилийский приморский ландшафт. А ближе к Камаргу уже нарастает влияние дельты Роны, с ее протоками и лиманами, зелеными коврами пастбищ белых коней и черных худых быков, с белоснежными египетскими цаплями, прожорливыми бакланами и фламинго, которые особенно роднят Камарг с каспийским Гызылагачем. Вообще здесь всё призывает к тому, чтобы поселиться тут дней на десять – посреди песчаных виноградников (Vins de Sable) – и взять напрокат каноэ и удочки, чтобы пропасть в птичье-рыбьем царстве.

Но вернемся к оливам – в Сан-Реми-Де-Прованс достался на обед цыпленок с салатом; вообще здесь всё вкусно и потому, что подлинно: настоящие помидоры, настоящий хлеб, настоящее вино, настоящее масло. И непременная шатровая карусель в каждом городке: с лошадками, осликами, каретой-тыковкой для Золушки…

…И вновь запетлять по благоухающему Провансу и наконец въехать в Mulin Conquet – маследавильную усадьбу, где прежде всего встречает огромная клумба размером с два теннисных корта, ковром усаженная настурциями и анемонами. Дальше идут ряды оливковых рощ, кукурузное поле, террасы, разгороженные живыми изгородями. В самой давильне негромко поскрежетывают прессы, в лавке стоит запах масла, густой, как поцелуй. Уезжая, сто́ит припасть к инжировому дереву, набрать с земли чуть увядших и оттого еще более медовых смокв.

Что ж… завтра в Париж на TGV, а сегодня ужин прощальный в соседнем городке XII века, вырезанном в скале, где главная площадь – размером с веранду: утка с фуа-гра, баранья ножка, персиковый суп. Вообще, пока всё это не распробуешь – юг Франции, – представить себе, что такое есть в природе, невозможно, ибо совершенно другие октавы вкуса, уклад, почва, сила солнца. Мужики здесь суховаты от вина и работы, женщины отчасти огрублены пеклом и хозяйством. Но главное – избыток крови вокруг очевиден: земля и солнце тут питают не только чресла, но и… чернила.

Про главное. С другого конца

В детстве самым вкусным маслом было не «Вологодское», а австралийское соленое. Отец объяснил: наверное, потому присаливают, что далеко везти на корабле, чтоб не испортилось. Так для меня был открыт новый континент со вкусом самого простого и прекрасного бутерброда, плюс чай с лимоном, две ложки сахара. Вскоре я услышал в очереди в гастрономе – тетки судачили: мол, австралийская баранина – никакая не баранина, а кенгурятина. И лишь недавно мне одна прекрасная австралийка разъяснила, что кенгуру – не милое почтово-сумчатое, а страшная напасть. Во-первых, их множество видов и размеров. Во-вторых, урон от кенгуру не меньший, чем от крыс в зерновом порту.

…Видеорегистратор снимает пробег автомобиля в лесополосе под Саратовом. Звучит ДДТ, Шевчук страдает по родине, весенний лес, еще прозрачный, бежит навстречу. Как вдруг под колеса бросается кенгуру. Чувак по тормозам, девчонка кричит. На дороге сидит кенгуру. Три прыжка – она перемещается, как безногий инвалид на тачанке – такой же контур движений. Девушка визжит, парень срывает с крепежа камеру и мчится за чудом в чащу, настигает, ибо животина никуда не торопится, – кенгуру тем временем останавливается прожевать горькую палочку, и мы видим его крупные чуть навыкате глазки, ушастую морду. Это прекрасно. Счастье ужаса. Как хорошо опрокинуть реальность. У Паустовского есть рассказ про сбежавшего в мещерских лесах из переезжавшего зверинца пеликана. Дед Десять-про́центов (вроде деда Щукаря у Шолохова) нарвался на него на дальнем озере во мшарах и вернулся в деревню с порванными портками, крича, что видел чёрта. Вся деревня неделю трепетала и ужасалась.

Это всё вот к чему. Мысли об отчизне давно вязнут в безысходности: ничего не поправить, ничто не вытянет реальность из плоскости обреченности. Но я подумал о шоковой терапии и измененном сознании: что, если повсеместно начать менять хотя бы фауну? Привозить невиданных зверушек и выпускать на волю в Подмосковье? Чехов привез с Цейлона мангустов, и они сбежали от него в Богимово и прятались по сусекам, сожрали всех мышей и гадюк, и счастье наступило в окрестных калужских деревнях. Что-то должно сдвинуться в национальном сознании от такого прихода: кенгуру, питоны, анаконды, мангусты, носороги в лесах и полях. Жираф, покачиваясь в вышине, огромно выходит к вам на опушку. Как тут не начать новую жизнь?

Про пространство. От Тихого до Атлантики над горами и пампой

Если достаточно длинной буровой колонной проткнуть Москву и направить ее хордой к нормали, пронизывающей планету в точке пересечения экватора и гринвичского меридиана, то другой конец ее выйдет на поверхность в холмистой местности поблизости от бразильского речного городка Итаперуна. На какой еще иной континент мог стремиться к антиподам Чацкий двадцатого советского века по фамилии Бендер?

О Латинской Америке я знал немного. О Бразилии – исключительно то, что описывал Иосиф Бродский в своем травелоге. Что в Рио водители – помесь Пеле и камикадзе, что на пляже воры дрессируют собак вытаскивать кошельки из брюк загорающих туристов и что в городе давно уже нет легендарного квартала, где девушки дают бесплатно, зато есть такой, где девушки, зазвав к себе, дают знак местным парням поживиться туристом.

Об Аргентине я тоже знал немного: «Либертанго» Пьяццолы, Борхес, мясо дешевле хлеба… Однажды давным-давно в одном из youth-hostel’ов Нового Орлеана мне пришлось ночевать на соседней койке с аргентинцем, который на моих глазах проглотил десяток сырых сосисок даже без корочки хлеба. Пораженный такой привычкой, я спросил его: «А Борхеса ты знаешь? Писатель такой… Из твоей страны…» Забираясь в спальник, он ответил: «Ага. Я слушал его лекции в универе». Я подскочил до потолка, не веря своим ушам. Борхес виделся мне совершенно недоступной, легендарной фигурой: слепой современный Гомер, сочинивший множество изящных рассказов, будоражащих и питающих воображение. Спрашивая о нем, я никак не предполагал, что след его как-то может предстать передо мной в яви… Я попросил парня дать мне руку для рукопожатия и потом долго не мог заснуть, взволнованный таким огромным литературным событием, происшедшим со мной.

Еще об Аргентине я знал, что туда после войны хлынуло множество фашистов, что Эйхмана израильтяне выследили в Буэнос-Айресе, чтобы повесить в Тель-Авиве; а Бандерас снялся в странном фильме, в котором его герой получает виде́ния о том, где именно в тайных тюрьмах находятся жертвы хунты, и его жена в том числе. Он отправляется в пампу спасать возлюбленную; в фильме загадочно являются герою птицы-проводники – стая фламинго то там, то здесь садится близ грунтовой дороги, направляя Бандераса в нужную сторону; его привечает пожилая пара, некогда поселившаяся на ранчо в надежде, что им удастся выследить нацистских преступников: тогда в пампасах было множество скрытных немецких поселений; сейчас в некоторых из них производят хорошее пиво.

О Чили я знал не больше. Как и все дети 1970‑х, скорбел об убитом хунтой Альенде, о замученном на стадионе, превращенном в концлагерь, Викторе Харе; восхищался в московском зоопарке ламой, ведь из шерсти такой же ламы было связано пончо, подаренное матери подругой, чей муж был капитаном дальнего плавания. Зрелая жизнь добавила сюда друга Роке Дальтона – троцкиста и дадаиста Боланьо, автора романа «2666»… В целом Латинская Америка казалась суровым полигоном противостояния социалистических идей – диктаторским и континентальным доступом к Антарктике: горная Южная Патагония с текущими ледниками, остров Пасхи, весь этот регион – царство легендарных Шеклтона и Хейердала.

Первое, на что обращаешь внимание в Чили: униформа чилийских полицейских напоминает о хунте, ибо загнутые кверху фуражки, белая кожа краг и кобуры, покрой кителей и курток, жесткие реакции и выправка полицейских, с которой они стоят на посту, – не почешутся, не ослабят осанку, нет ни одного с животом, только сухопарые спортивные фигуры, – на фоне запущенности улиц Сантьяго и неброско одевающегося населения всё это притягивало взгляд. Но оказалось, что это наследие еще более раннее: военно-силовые ведомства Чили с начала XX века были выкроены по лекалам Второго Рейха. Так что сходство военных и полицейских с героями «Семнадцати мгновений весны» оказалось обращено к менее кровожадным временам.

Сантьяго – большой город, линейно устроенный, что особенно заметно, если забраться на Сан-Кристобаль – гору, на склонах которой раскинулись зоопарк и ботанический сад и чья вершина увенчана белоснежной статуей Девы Марии. При подъеме фуникулер ползет через заросли, из которых раздаются вопли экзотических – райских – птиц – классическая звуковая дорожка приключенческих фильмов детства: «Пятнадцатилетний капитан», «Остров сокровищ», «Пираты XX века»… Вершина горы – святилище: сюда несут свечи, здесь коленопреклоненно молятся, а вокруг говорят шепотом или медитируют, глядя окрест – на прекрасный партер, в дымке которого раскрывается веером город с самым прекрасным задником из всех возможных. Форпосты Анд, высящиеся над горизонтом зубчатой полупрозрачной стеной, похожи на неподвижные облака: их чистота, величие и труднодостижимость – лучший храм, для которого не обязательно божество.

Обзор с Сан-Кристобаль широк и протяжен, как полет кондора. Вот там виднеется телевизионная башня рядом с Ла Монедой – правительственным дворцом, который штурмовали в 1973 году войска Пиночета и где был застрелен (или застрелился) Альенде. Сейчас широченный проспект О’Хиггинса, на котором находится дворец, перекрыт на выходные гоночным треком и в виду правительственных кабинетов носятся друг за другом «порше» и «феррари». А вот там нарушает прямоугольность города излучина реки. Берега ее забраны в бетонный парапет, дно покрыто щебнем и галькой. Ее уж было хотели закатать в шоссейный асфальт и снабдить эстакадными развязками, но, пока искали деньги, выдался дождливый год, речушка вырвалась из берегов и снесла пару мостов. Нужда в инвестициях пропала, и бездомные, селившиеся в ее русле, вернули свой лагерь на прежнее место. Палатки, кибитки, балаганы, драные матрасы, горы пакетов, набитых барахлом и предметами канувших жизней, тянутся около километра через окраины города.

«В Чили много старых домов с привидениями, больше, чем где-либо в мире», – говорит бомж Даниель, когда мы сидим с ним у костра, в чьем отсвете метрах в двадцати виден блеск быстрой воды, от которой тянет сыростью. Даниель отказывается от протянутой мной фляжки с бурбоном и поясняет: «Я как раз сегодня в ночь заступаю на дежурство, мне нельзя. Я сторожу привидения в одном особняке. Хозяева живут в Европе, а я со сменщиком присматриваю за домом». «И что, привидения-то хоть поспать дают?» – интересуюсь я, сделав глоток. «Я привык к ним почти, – говорит Даниель. – То свет выключат, то телевизор, то уронят что-нибудь, ходят туда-сюда, скрипят паркетом…» – «Не страшно?» – «А чего их бояться? Я жизнь прожил, скоро сам с ними гулять буду…» – говорит Даниель, и я поеживаюсь не только от холода.

Я иду вместе с Даниелем в город, решив проводить его на дежурство. По дороге мы заходим к его знакомому – глухому бездомному, живущему на выезде из подземного тоннеля. Закуток за рабицей на приступке занят матрацем, кругом развешаны пакеты и страшно воняет мочой. Мимо в двух метрах мчатся и громыхают по шести полосам автомобили. Даниель не смог растолкать приятеля, ибо тот был пьян, и мы отправились дальше. «Мне хорошо, я на работе моюсь и стираю», – говорит Даниель, заметив, что я всё еще зажимаю нос пальцами.

Утро изгоняет призраков. Амфитеатр гор вокруг Сантьяго. Государственный флаг площадью с половину футбольного поля полощется над Ла Монедой. Исписанный граффити университет, чьи студенты каждую неделю выходят протестовать против всего на свете и против высокой платы за обучение в частности. Гигантской ширины тротуары на улице О’Хиггинса. Вкрапления колониальной архитектуры в современный ряд высотных чернильниц. В этих старых домах отыскиваются увитые бугенвиллеей дворики, лоснящийся скрипучий паркет, резные деревянные балки и дубовые панели на стенах, арки, колонны, витражные двери, витая чугунная лестница…

В конце ноября здесь начало лета – отвесно стоит солнце, печет, и на рыночных площадках благоухают нагретые корзины с первым урожаем клубники. Редко где увидишь такой парад парадных, как в Сантьяго. Двери домов этого города можно и нужно коллекционировать. Они расплываются своими золочеными решетками или клинописными орнаментами в лаковых капотах автомобилей, проносятся в зеркалах заднего вида, переливаются в начищаемых верхах кожаных ботинок. Именно здесь, в Чили, исполнилась моя детская мечта, родившаяся после фильма «Неуловимые мстители»: сесть на трон к чистильщику обуви и распахнуть газету, подставив под его щетки и фланелевые полотенца сначала одну, затем другую ногу. Везде, кроме Латинской Америки, чистильщики сапог были вытеснены автоматическими роторными щетками в вестибюлях гостиниц; к тому же кожаная обувь стала редкостью, а раньше только кожаной она и была.

В боковых улицах встречаются «Café con piernas» – «Кофе с ногами»: полутемные заведения, где неопрятные перуанки или в лучшем случае смазливые колумбийки в мини-юбках разносят писко – ледяную виноградную водку с сиропом и лимонным соком.

Так и что за цветы, похожие поразительно на маки, продаются букетами на улицах Сантьяго? Испанского не знаю, я здесь как исихаст[26]26
  Исихазм (от др.‑греч. – спокойствие, тишина, уединение) – особого рода мистическая практика православных монахов (исихастов), в которой применяется безмолвная молитва ради созерцания Божественного света.


[Закрыть], это очень забавляет, но и раздражает. Точно маки, шелковое пламя, но стебель крепче и длиннее…

Вонючий и богатейший рыбный рынок, чье здание – чугунные кружева модерна – напоминает вокзал Ватерлоо, и в самом деле выстроен в 1860‑х английским архитектором. В рыбных ресторанчиках, расположенных под той же крышей, любая рыба великолепна. Хорош густой суп из моллюсков в раскаленной сковороде и с непременным песком на зубах. Рапсод с гитарой обходит столики. В честь Виктора Хары ссыпаю ему несколько монет. За ним медленно движется старуха-попрошайка с палкой. Старуха так благоухает, что мелочь ей сыплют только затем, чтоб поскорей ушла; однако она не торопится.

После волнующего роскошью рыбного рынка срочно встает вопрос о том, как добраться до Сан-Антонио – к океану, где царит водный простор, узкие гористые улочки разбегаются по склонам холмов и рыба свежей на два часа, которые требуются, чтобы преодолеть сотню верст и выйти на пирс небольшого городка Сан-Антонио. Здесь вы с неизбежностью увидите, как рыбаки разделывают улов кальмаров. На застеленном жестью верстаке они отрубают им головы и на тележке вместе с потрохами сбрасывают у края пристани в океан, где тут же вскипает туча пеликанов, рассекаемая лоснящимися торпедами морских львов.

Анды и океан – великолепная оправа Чили. Краеведческие подробности мне лично были не столь интересны: я равнодушен к индейским примитивизмам. Восхищавшие Эйзенштейна маски, барельефы, статуэтки с гипертрофированными причинными местами – символами плодородия, – кажутся интересными только в разряде обновок для Хэллоуина…

Снова к океану. В Вальпараисо вдруг начал чихать и кашлять, першило в горле и слезились глаза – выяснилось, что еженедельно по четвергам студенты бодаются с полицией, а очередной четверг был накануне, и со вчерашнего вечера дымка слезоточивого газа еще не рассеялась над городом. После затертого, замызганного Вальпараисо, живописно раскинувшегося по грядам холмов, и осмотра портовой бухты, в которой стои́т самый крупный парусник в мире и три линейных корабля, а морские львы загорают на суриковой оконечности киля разгруженного парома, привезшего из Японии пять тысяч «тойот», необходимо отправиться в Исла Негра – в дом-музей Пабло Неруды. Выстроенный нобелевским лауреатом в виде корабля, он своими продолговатыми контурами повторяет очертания границ Чили.

В Исла Негра – самый красивый океанский прибой, который я когда-либо видел: сосны и песок на берегу, живописные рифы, разбивающие океанские холмы в пенные столбы, шатры и фонтаны. Неруда, вероятно, опасался океана, ибо чем еще, как не неврозом, объяснить его болезненное увлечение морским делом: обеденный стол из штурвала, письменный стол из обломка палубы, коллекция женских идолов, увенчивавших бушприты, грудастых, золоченых, а одна даже в матроске и берете; ялик во дворе дома – лавка для возлияний, бесчисленные якоря и цепи, парусники в бутылках, морские карты, секстанты, астролябии и проч.

И вот что интересно – в Сантьяго нет обязательных, например, в США, оград у краев отвесных обрывов, пригодных для дельтапланеристов и парашютистов. О причине этого явления я как раз и задумываюсь, пролетая над затянутой дымкой столицей Чили и всматриваясь в нарастающие под крылом близкие горы… Внизу проплывает красивая страна, где национальный вид транспорта – ходящие как часы пульмановские автобусы (Pullman Autobus), где все пустыри превращены в футбольные поля, где виноградниками занят каждый плодородный клочок склонов гор и долин, где океан и горы, обнимающие эти края на протяжении более десяти тысяч верст, отражаются в обветренных лицах чилийцев, проступая в разрезе глаз, в суровых линиях скул.

Всего через полтора часа самолет садится в столице Аргентины: континент на этой широте уже довольно узок.

Самое странное в Буэнос-Айресе – то, что этот город находится на берегу эстуария Ла Платы (Rio de la Plata), образованного при слиянии рек Уругвай и Парана. Подобный заливу эстуарий на юго-восточном побережье Южной Америки тянется почти двести миль до океанских течений, и во всей столице Аргентины нет ни одного прибрежного променада. Объясняется это, вероятно, тем, что воды Ла Платы мутны и неживописны – уж не знаю, через какие почвы протекают Уругвай и Парана: этот эстуарий – самый неопрятный водный простор из всех, какие мне довелось видеть; даже Миссисипи покажется слезой, если сравнивать ее по прозрачности с кофейной жижей Ла Платы.

Буэнос-Айрес – огромный и разнообразный город. От трущоб у реки по дороге к старому аэропорту – до помеси Парижа и Мадрида, с элементами Манхэттена, на больших просторах. Раздражают только имперского размаха мраморные торты-мемориалы.

В ресторанах висят таблицы с породами коров, видами колбас и картой разделки туши, без этого туристу сложно разобраться с меню и понять, чем Bife De Lomo отличается от Ojo De Bife…

На улицах в еще голых кронах благоухает синим пламенем зацветшая жакаранда, встречаются желтая акация, платаны и, конечно, бугенвиллея.

В Буэнос-Айресе есть улица Борхеса, начинающаяся от его любимой Итальянской площади, но нет персонального музея писателя. В доме, где родился Борхес, – небольшом, красного кирпича теремке – располагается парикмахерская, в которой невозможно не постричься.

Огромный, прямо-таки бескрайний город неизбежно разнообразен – при том что бедность или богатство районов не слишком легко различить, основываясь лишь на впечатлениях об окружающей архитектуре. Приметами бедности выступают дети-инвалиды, магазины ширпотреба, более сгущенная пешеходная толпа на панелях в рабочий полдень, меньшее количество красивых людей, которых в Аргентине в достатке (согласно местной пословице: «Мексиканцы произошли от ацтеков, перуанцы – от инков, а аргентинцы – от кораблей»).

Улетаем через три дня и, миновав Атлантику, над Дакаром погружаемся в Сахару. Ветер на нашем эшелоне попутный, и скорость самолета приближается к 1140 километрам в час. Соображая, что за звуковым барьером произойдет разрушение воздушного судна, вдруг вспоминаю, что улица, на которой жил Эйхман, носила имя Гарибальди, что в Дакаре израильтяне сели на дозаправку… И представляю, как накачанный транквилизаторами, лысый в очках человек, убивший миллионы людей, смотрел отупело в иллюминатор и видел сквозь жирный блеск винтов взлетающей «Бристоль Британии» расплавленную пустыню, колышущуюся над горизонтом, перед которым нет ничего, кроме лиловых, напоминающих силуэты людей, вскинувших руки, кустов тамариска и пары бредущих по гребню бархана верблюдов.