Текст книги "Справа налево"

Про главное. Кадры

Есть моменты в жизни, кадры которых навсегда втравливаются в сетчатку. Два из них у меня связаны с поездами-вокзалами. Первый – опаздываем на поезд в Феодосии, но забежали в рыбные ряды купить тюльки, есть у меня такой ритуал – без тюльки из Феодосии не возвращаться. И вот мечусь от продавца к продавцу, пробую помалосольней чтоб, как вдруг из толпы мне под ноги падает навзничь мужик и заходится пеной припадка. Тут же к нему кто-то из спутников припадает, держит голову, – и вот эти горы рыбьего серебра вокруг, садящееся солнце и тишина – вдруг тишина настала, только человек хрипит и мелко трясет головой, бедолага: раненый боец, а над ним – санитар.

Второй – мчимся в Крым, в Курске выхожу за пирожками, поезд трогается, бегу через взбаламученную толпу влететь на подножку, как вдруг толпа расступается, будто на бульон дунули, и вижу, как лежит человек в белой рубахе с залитой кровью грудью. Я прыгаю, и поезд ускоряется под тоненький заливистый вопль: «За-ре-за-ли!»

Про главное. Бронзовый вексель

Глядя на тюркские толпы дворников и строителей, стекающихся в новогоднюю ночь на Красную площадь, подумал: не пора ли в полный голос призвать Бронзовую Орду на место варягов? Пусть уж Душанбе, Бухара, Бишкек, Джалал-Абад, Алматы, Фергана отныне не церемонятся. Пусть придут целиком и растворят Москву, как вода сахар. Пусть у каждого жителя столицы в руках окажется метла или лопата – лучшее орудие перестройки. Пусть уже сроют и выметут. А уцелевшие станут тогда чувствовать себя, как эвакуированные в Ташкенте.

Про литературу. Заминка

Юдифь, помолившись, чтобы Всевышний укрепил ее в этот день, – сняла меч и дважды ударила им, чтобы снять с плеч голову Олоферна. Вся суть, вся трагедия и торжество – в этом «дважды». Всё остальное кажется пренебрежимо малым перед этим запинающимся движением. Вся трудность и величие победы израильтян над сокрушенными ассирийцами, которым городские старейшины продемонстрировали со стен Иерусалима добычу Юдифи, – поместились в этот период долей секунды, необходимых девичьим рукам, чтобы снова занести двуручный меч и опустить его.

Про литературу. Пророк как поэт

Есть в культуре довольно устоявшаяся связь:

поэт => пророк.

Но мне кажется, что очень и очень полезно было бы рассмотреть обратное: пророк => поэт. Пророки пользуются переносными значениями, метафорами, различными фигурами речи и т. д., и порой необходимо подспорье в виде квалифицированного анализа классических библейских текстов как текстов прежде всего поэтических, особенно когда читаешь такое у Иезекиля:

(4) И (вот) рождение твое: в день рождения твоего не отрезали пуповины у тебя, и водою не омыта ты для очищения, и солью не осолена, и пеленами не повита. (5) (Ничей) глаз не сжалился над тобой, чтобы сделать для тебя из сострадания к тебе (хоть что-то) одно из этого. И выброшена была ты в поле в мерзости твоей в день рождения твоего. (6) А Я проходил мимо тебя, и Я увидел тебя, попранную, в крови твоей, и Я сказал тебе: «В крови твоей живи!». И Я сказал тебе: «В крови твоей живи!».

Так почему здесь именно так: «В крови твоей живи!»? Ведь всё, что следует дальше, – это такой краткий счастливый роман воспитания и укрепляющихся родственных чувств. Текст – принципиально открыт для истолкования, и поиск точного знания в нем – это труд именно поэтического, вооруженного многими смыслами, чтения.

Про героев. Мир крыш

В Москве можно жить только очень высоко, этаже на -дцатом – когда кругом тишина и чистый мир крыш. Редакция журнала «Афиша» не так уж давно обитала в Гнездниковском, в том самом доме, откуда из кв. 7 в 1937‑м увели на расстрел троцкиста Рудольфа Абиха, одного из героев моего «Перса». Понятно, что там всё расстроили и переломали и внутри всё выглядело пространным и интересным разломом, как в музее Маяковского – почти татлинская лестница туда, где на площадке перед дверью сидел Юрий Олеша и слышал жуткие удары по долоту, или чем там вынимали мозг Маяковского, а потом выносили в тазу, накрытом полотенцем, как пирог, везли в Институт мозга; где этот мозг сейчас? Так вот в том доме, где жила «Афиша», можно было легко выйти на антресоли – почти на крышу, и стоять курить и с наслаждением видеть отстраненный и почти бесшумный мир московских крыш, совершенно стерильное пространство, упоительно очищенное от людей, мусора, автомобилей, – мне приятно было там представлять велосипедные воздушные линии; ведь, правда, хорошо было бы над Москвой далеко вверху перекатываться с крыши на крышу по натянутым крепко тросам, придумать что-то такое, как-то отделиться от всего приземленного. Мозг Маяковского, где ты? Что за сны футуристические ты видишь, захлебнувшись в спирте забвения? Что снится тебе на пыльной полке архива? Неужели только парная дымка над лесистыми горами близ Риони.

Про главное. Муравьи и дельфины

Когда-то поразил рассказ о воинственном виде муравьев из Южной Америки, которые проникают в чужой муравейник, убивают матку и вместо нее подсаживают свою. Окончательный захват происходит естественным путем. За чужой маткой порабощенные муравьи продолжают ухаживать как за своей, а новые муравьи родятся уже не захватчиками, а хозяевами. Впоследствии, когда наступает пора захватывать следующий город-государство, оккупанты берут с собой в поход оставшихся в живых из порабощенного племени.

Еще чудеса гуманизма насекомый мир демонстрирует во время убийства двумя-тремя десятками шершней нескольких десятков тысяч пчел: шершни откусывают головы пчелам, пробираясь к меду. Насколько я понимаю, подобным образом эти существа ведут себя многие миллионы лет.

Примеры альтруистического поведения в насекомом и животном мире – вопрос доброй фантазии. Тем более меж видов. Однажды я видел, как ворона крутит сальто на воздушной линии на уровне седьмого этажа. И видел, как ворона играет с собакой, клюя ее в кончик хвоста и отбегая раз за разом. Но это городские животные, это совсем другое дело – они, в общем-то, разумны. А в диком царстве есть игра? добро? поэзия? Я вот думаю, что дельфины – это цивилизация поэтов. Раз у них такой мощный алфавит, что никто пока не способен декодировать их песни.

Про главное. Молния

Когда Петр Леонидович Капица попал в опалу, он удалился на дачу и оборудовал в сарае лабораторию. Среди прочего он занялся в ней плазмой и попытками получить искусственную шаровую молнию. У него это не слишком получилось, зато он составил каталог шаровых молний. Прочитав его, я понял, что именно я видел в детстве, когда после дождя наблюдал большой, метр-полтора в диаметре оранжевый шар с недлинным хвостом, плывший над электрическими проводами. Длилось это минуты две, пока шар не исчез из виду, преодолев около километра над железнодорожной насыпью. Всё это время я бежал за ним. Бегу отчасти и теперь.

Про город. Академия

Здание Президиума над Андреевским монастырем, над рекой и Нескучным садом, над Воробьевыми горами, усыпанными искрящимся снежным светом, – стоит того, чтобы там побывать. Виды из окон – с разной, порой головокружительной высоты, в зависимости от посещаемого кабинета, да и само здание – по вычурности и топологической замысловатости – примечательно: сплошь мрамор и золоченый дюралий, исход советских времен, апофеоз имперской и позитивистской выспренности. Структура здания переогромленна, но в то же время продумана с тщательностью, находящейся на грани безумия и бессмысленности. Бесконечные, взаимно переплетающиеся лестницы, отсутствие сквозных сообщений, множество вновь и вновь, с каждым проходом мимо, открываемых элементов архитектуры: например, прогулочный дворик на приставной крыше, лучи дорожек ведут к постаментам, на них статуи великих ученых: Ковалевская, Вейерштрасс, Остроградский, Ньютон в полный рост, как Грации вдоль дорожек и скамеек пустующего висячего сквера, над которым носится бес метели, вьюжит, крутит, поливая, уматывая всё снежным шлейфом. Летний сад при Большом концертном зале, где обычно выпивают академики, – это аквариум высотой метров тридцать, плюс заросли магнолий, олеандра, папоротника и т. д. Стеклянная Ротонда на втором этаже, с хрустальными люстрами и кадками с тропическими деревьями, – некий колумбарий с бюстами мертвых академиков по кругу, в натуральную величину, с изобразительной точностью – как Иван Грозный, воскрешенный антропологом Герасимовым, – жуткое зрелище; сразу понятно, что скульптура по сравнению с подражательной копией – это рай по сравнению с адом. Ходят слухи, что здание построено на монастырском погосте, а подвалы там неисчерпаемые, уходящие под реку, и повсюду невероятные вентиляционные и силовые системы, автоматические станции пожаротушения, лифтовые шахты на каждом углу, в которых среди ночной тиши воет и рыдает, беснуется, толкает створки дверей запертый дух-Сквозняк, плюс мощнейший центр Трансатлантической интернет-связи, стояки, уходящие в двадцатиметровую ребристую высоту трансформаторов, питающих гиперболоиды космических локаторов-антенн, которыми уставлен периметр крыши и прочее, – в общем, станция Солярис есть жалкая декорация в сравнении. И по всем этим потокам кабелей и проводов, уложенных в алюминиевые лотки под потолком, по всему этому лабиринту, когда открывают вентиляционные заслонки, ночью мчатся крысы. Они пищат – и взрываются веером искр на оголенных, прогрызенных местах силовой изоляции, которые привлекают их поживой – обугленными тушками собратьев. Половина площадей роздана фирмачам, внизу прорва вышколенной охраны. Очевидно двадцатилетнее запустение Новой вещи, позднесоветский шик интерьеров, сами академики большей частью превратились в циников.

Да, в целом эта мраморная башня с невероятными золочеными мозговитыми построениями на крыше произвела на меня большое впечатление. Вокруг нее наслоен удивительный атмосферный пирог, всегда неспокойный воздух – могучие вихри в колодезных закоулках, а на выходе иногда такой прозрачный бес подхватит тебя – и катит, волочит по гололедице, только держись. Рядом Воробьевы горы и булгаковская мгла…

Вот так еще раз поразила меня Москва.

Про литературу. Поправка

Давайте представим себе рождение сверхновой. Или хотя бы вспышку на солнце. Вспышка на солнце способна в секунду переместить – отправить в странствие в вакуум парсеков – массу солнечного газа, сравнимую с весом планеты. Количественно процессы в звезде проще описывать миллионами мегатонн. Помните взрыв на атолле Бикини? Помните взрывы под Семипалатинском? Помните Новую Землю, ставшую Марсом, – настолько она теперь недоступна для человека?.. Помните рычание смерча ударной волны? Помните эти странные фильмы, похожие на последние кадры «Забриски-пойнт», где манекены, макеты домов, водонапорная башня, ангары, весь выстроенный на полигоне город сносится ураганом, затмившим ослепительную вспышку, после которой пустыня превращается в кремниевое зеркало спекшегося песка…

Мне кажется важным, что в космосе всё происходит беззвучно, как в этих фильмах. Миллиарды мегатонн ежемгновенно взрываются в абсолютной тишине, наполняя Вселенную звездным мерцанием, клубами термоядерной плазмы, чьи языки способны слизнуть Солнечную систему. Такой многомерный, полный тайн времени и пространства скринсейвер разворачивается в совершенном молчании перед Всевышним.

Рука тянется к клавиатуре, чтобы вернуться к исправлениям в тексте Вселенной. Ничего не стоит в законе гравитации поставить знак «минус» и превратить притяжение в отталкивание.

Сначала предметы станут невесомыми.

Затем устремятся в небо вслед за Луной и отдаляющимся Солнцем.

Но прежде разомкнутся объятия.

Про героев. Юрий Егоров

В Одессе жил один из самых любимых моих художников – Юрий Егоров. Не знаю, насколько широко он известен, но работы его стоят недешево. У его картин удивительное свойство выворачивать восприятие за горизонт, раскатывать сферу зрения на всю катушку, занимать светом всю, абсолютно всю, без остатка, сетчатку. Я догадываюсь, что делает он это за счет обратной перспективы, когда окоем целиком, вместе со всей стратосферой, проецируется в самую сердцевину зрителя. Впрочем, это не так уж важно, «рыбий глаз» существует давно, но с его помощью этот «эффект Егорова» недостижим. Егоров рисовал не только море, Ланжерон[2]2
  Приморская часть города Одессы, получившая свое название по находившейся здесь даче генерала Ланжерона.


[Закрыть] и паруса. И не только Егоров рисовал всё это. Но он единственный, кто способен был предъявить суть морского желания – бесконечность.

Про главное. На счастье

[Илине Григорьевой]

Давно не держал в руках коробок спичек; зажег одну, медленно ведя по взлетной полоске, и вспомнил: лет пятнадцать назад в Крыму в августе, когда сыпались Персеиды, лежал ночью, смотрел, как ползут в бездне созвездия, и тут метеорит – словно спичка, с тем же звуком не мгновенно сгорающего от трения заряда, зеленой черточкой скворчащей чиркнул в глубоком синем бархате и канул. Море тогда еще светилось в камнях кружевом шелестящих волн.

Про время. Луна

Задним числом много чего пророческого вспоминается. И азербайджанец, тоскующий по СССР, поднимающий руки со словами: «Если Россия на Баку войной пойдет, никто воевать не будет, все сдаваться побегут, я первый».

И вот это, зловещее. В Одессу я приехал впервые в 2004 году с представлениями об этом городе, созданными Олешей, Бабелем, Жаботинским, – но ничего почти из своего воображения в реальности не обнаружил. А обнаружил дачный кооператив на 16‑й станции Большого Фонтана и в начале аллейки с мальвами табличку: «В конце этого проулка стоял дом, где родилась Анна Ахматова». На дачах этих переночевать не удалось, и мы рванули на Затоку, где поселились в симпатичном частном пансионе. Через пару дней в полнолуние мы вытащили из багажника привезенный телескоп, наладили треногу и стали рассматривать небо. Скоро к нам подошла женщина, которая была тут и сестрой-хозяйкой, и горничной, и портье. Лет пятидесяти, приятная; очевидно было, что ее основная профессия – совсем не из сферы обслуживания, а вероятно, что и учительница. Она попросила разрешения взглянуть на луну – и ахнула, нагнувшись к видоискателю и увидав яркую, в оспинах кратеров поверхность, по которой ступала нога Армстронга. Наконец она выпрямилась и вздохнула: «А ведь правда брат брата на вилах держит». Я не понял, переспросил. «Мне так бабушка в детстве говорила: расти, дочка, пока мирно живем. А то завсегда, чуть что, брат брата на вилы подымет». «При чем здесь луна?» – спрашиваю. «А бабушка мне при этом на луну показывала: смотри, мол, луна всегда грозит, на ней видать, как брат брата на вилах держит». И тут я догадался именно так посмотреть на луну, и увидел. Я похолодел и выпрямился. Она что-то такое заметила в моем лице и, уже уходя, произнесла со слезами в голосе: «Зависть растопчет любовь всегда, это я сызмала поняла».

Про литературу. На Никитском

Когда думаешь сейчас об отчизне, взгляд внутренний – тяжелый, неподъемный, будто что-то удерживает голову в тисках, не дает подняться и увидеть, что, кроме барельефа на пьедестале памятника Гоголю во дворе на Никитском, есть еще и писатель, пусть невеселый, пусть удрученный, но царящий над тем, что сейчас предстает перед глазами; ты всё силишься, но что-то пыткой не дает глянуть вверх, убедиться, что у этого морока есть создатель, и взгляд скользит круг за кругом по пьедесталу, и всё рожи и рожи, и пресмыкающиеся мешковатые фигуры и рыла ползут в неизбывной адской карусели, мучительно медленной и бесконечной.

Гоголь, бедный, где твой нос?

Про главное. Метафизика против физики

Притягательность пейзажа, в отличие от, скажем, человеческого тела, иррациональна. И разгадка состоит в том, что ландшафт, возможно, потому притягивает взгляд, что мы созданы по образу и подобию Всевышнего, его, ландшафт, сотворившего; а Творцу и творцу свойственно иногда любоваться своим произведением.

Ландшафт может быть столь же уникален, как отпечатки пальцев. В великом гимне планете Земля – фильме «Койяанискаци» – камера движется на самолетной высоте над гористой пустыней в Чили. Причудливые слоистые скалы, напоминающие одновременно и вертикальную мрачную готику, и органического Гауди, казалось бы, неотличимы от каньонов Юты. Но в Юте известняк из-за избытка окислов железа красноватый – рыжий, рудой, даже персиковый; такого больше нигде не сыскать. А, например, только в низовьях Волги были открыты особые эрозивно-наносные образования, напоминающие с высоты волнистое, как стиральная доска, дно мелководья. Бугры Бэра получили свое название в честь впервые описавшего их Карла Бэра, пионера-эмбриолога, вдруг занявшегося в конце жизни и на исходе XIX века изучением геологических сдвигов Прикаспийской низменности и открывшего попутно «Всеобщий закон образования речных русел». (Я ничего не знаю о старости Бэра. Старость – значительная часть судьбы. И о такой, как у Бэра, можно только мечтать. Хотя героические биографии часто на поверку оказываются не такими уж счастливыми. Любознательность как форма отчаяния много важного свершила на благо цивилизации.)

С целью разобраться в причудливом узоре ландшафта геологи иногда прибегают к помощи археологов, и наоборот: случается, археология просит консультации у геологии. Так, общими усилиями, была открыта Хазария, примечательная тем, что часть ее жителей в VIII–IX веках исповедовала иудаизм. Археологи долго искали хазарскую столицу Итиль и в самой дельте, и у современной Енотаевки – на правом берегу Волго-Ахтубинской поймы, и столь же упорно на левом берегу – у села Селитренное. Но за все годы – ни следа: ни захоронения, ни черепка. Не мог же выдумать Хазарию Иехуда Галеви, написавший важнейший для средневековой еврейской мысли труд «Кузари». Тогда пришли на помощь геологи, указавшие, что полноводность Волги и, следовательно, уровень Каспия значительно менялись во времени. И археологи вспомнили, как исследовали в Дербенте крепостную стену, выстроенную в VI веке, чтобы защищать иранских Сасанидов от набегов с севера. На западе она упиралась в неприступный Кавказ, а на востоке подходила к самому морю. При этом крайняя башня находилась под водой на глубине шести метров. Отсюда следовало, что уровень Каспия в IX веке был на двенадцать метров ниже современного. Северная часть Каспия мелкая, суда из Волги движутся по специально прорытому каналу. Понижение уровня моря на метр осушает более десяти километров, и значит, в IX веке дельта Волги располагалась значительно южнее. А там, где в нынешнее время разливается бескрайнее половодье, где стоят камышовые заросли, проходимые только кабанами, где дебри тальника скрывают сомовьи ильмени, щучьи ерики и протоки, – там простирались луга и пашни тучной Хазарии, жителей которой половодья постепенно вытеснили на высокие степные берега, где они и растворились в населении Золотой Орды.

Хазария потонула в речных отложениях, была погребена на дне Каспия, от нее не осталось и следа, не считая редких осколков керамики в отвалах, сгруженных с землечерпалок. Но в книге главного еврейского поэта Иехуды Галеви «Кузари» эта страна стоит нерушимо, и царь ее придирчиво расспрашивает еврея о его вере, постепенно убеждаясь, что принятие иудаизма только умножит благоденствие управляемой им страны. Ничего удивительного, ибо, как сказано в Талмуде: мир – это всего лишь кем-то рассказанная история. Воображение, вероятно, вообще единственная твердая валюта в областях, торгующих смыслами. Остальные валюты слишком быстро превращаются в «бронзовые векселя». И «Хазарский словарь» Милорада Павича, в котором главный герой носит имя как раз Иехуды Галеви, рассказывает о не более баснословных историях, чем та, что лежит в основе романа «Кузари».

Да, ландшафт порой столь же уникален, как узор на радужке глаза. Но иногда наблюдается неожиданное сходство. В «Открытии Хазарии» Гумилев пишет, как однажды в экспедиции, находясь в километре от моря перед густой стеной камыша, зарисовывал в отчет разрез выкопанного шурфа и увлекся. Как вдруг заметил, что дно палатки промокло. Он вышел наружу и увидел, что камыш шелестит, приглаживаясь южным ветром, а всюду из земли выступает вода: впадины на глазах превратились в лужи, через камыши побежали струи. И тут ему стало страшно: он знал, что ветровой нагон достигает глубины двух метров и часто губит зазевавшихся охотников или пастухов. Вместе со своими помощниками он едва успел свернуть лагерь, когда луговина вокруг залилась зеркалом воды, и им пришлось мчаться наперегонки с наступающим стремительно морем.

Странно, что Гумилев, спасаясь от моряны (так называется в тех краях южный ветер), не вспомнил колесницы фараона, которые, в отличие от их автомобиля, все-таки были застигнуты морем. Но это событие навело потом создателя пассионарной теории этногенеза на мысль, что хазарам тоже приходилось оберегаться от моряны – и следовательно, следы их не стоит искать на плоских, заливных берегах. Благодаря этому археологи переформулировали свою задачу.

Еще один пример уникального ландшафта: Мертвое море. Когда Всевышний давал евреям Святую Землю, не существовало приборов для измерения высоты над уровнем мирового океана и никто, кроме, очевидно, Бога, не знал, что район Мертвого моря, напитанного Иорданом и вулканическими источниками из афро-азиатского разлома, – самая низкая точка на земле. Дно его, помимо выкристаллизовавшейся соли, выстилает асфальт: черные, обкатанные волнами кусочки битума, подобранные на его берегу, египтяне использовали для бальзамирования. Ландшафт самой особенной на планете страны обязан обладать уникальным свойством.

Ландшафт отчизны важен не меньше, чем телесность человека. Он – плоть обитания. Трудно жить в слишком большой стране, потому что нервные импульсы, осуществляемые перемещением ее обитателей, иногда неспособны обеспечить координацию бытования страны как целого. Весть о смерти Екатерины Великой достигла Тихоокеанского побережья российской империи лишь год спустя после кончины императрицы. Гончаров после лучшего в мировой литературе морского путешествия на фрегате «Паллада» вынужден был несколько месяцев возвращаться в Петербург (существенная часть его пути прошла на санях по единственной дороге в тех краях – реке Лене, где ямщик рисковал завезти его в «черный снег»: под тяжестью навалившего за зиму снега лед на широкой реке прогибается и вода просачивается под сугробы). Сейчас есть сотовая связь, автомобили, самолеты, интернет – всё это усиливает нервную деятельность стран. В древности передвижения были ограничены пешим, верблюжьим и конным ходом. Расстояние измерялось в днях перехода. Удобней жить в стране, пределы которой подвластны человеческому телу, где можно лечь гулливером навзничь и затылком чувствовать Север, а пятками Юг, где левая рука дотягивается до Солнца на Востоке, а правая принимает на закате светило на Западе.

Однажды я видел, как противолодочный самолет с удлиненной кормой, скрывающей магнитную антенну обнаружения подлодок, пролетел на бреющем над Мертвым морем и ушел по Иордану патрулировать Кинерет. Что тут скажешь? Я всегда завидовал летчикам и ангелам, способным скользить по коже карты.

Хорошо, допустим, мы знаем, как расступилось море. Допустим также, мы знаем, что манна небесная – капельки застывшего сока растений, надкусанных саранчой и после сорванные ветром. Но как был уничтожен Содом? Как рухнули стены Иерихона? Как было остановлено Солнце? Почему Мертвое море соленое, а озеро Кинерет пресное? Рациональные ответы на эти вопросы, вероятно, существуют. Но их правомерность не выше правомерности ответов иррациональных.

Иногда научные достижения неотличимы от магии и превознесение чудесного отдает невежеством, особенно если достижения науки при этом принимаются как должное. Есть области математики, в которых уверенно себя чувствуют от силы десяток-другой специалистов на планете, и обществу, случается, проще признать их достижения мыльными пузырями, чем важными успехами цивилизации, отражающими красоту мироздания и разума. Но есть и области чудесного, на долю которого незаслуженно выпадает масса пренебрежения со стороны позитивизма, склонного считать, что ненаблюдаемое или непонятное попросту не существует, а не подлежит открытию и объяснению. Скажем, если вы придете к психиатру и заикнетесь об инопланетянах, суровый диагноз вам обеспечен. Шизотипическими расстройствами страдает целая сотая доля человечества. А сколько еще тех, кто никогда не приходит к врачу. В момент, названный Карлом Ясперсом «осевым временем» и явившийся, как он считал, моментом рождения философии, дар пророчества был передан детям и сумасшедшим. Насчет детей не знаю, но к людям, делящимся с врачами своими переживаниями необычных явлений, я бы всерьез прислушался. Тем более что в истории человечества практически все деятели, совершившие серьезные прорывы в развитии цивилизации, находились по ту сторону психиатрической нормы. И вместе с тем я присмотрелся бы ко многим давно уже отданным на откуп массам разновидностям научной фантастики и попробовал бы отыскать новую точку зрения на них. Иногда норма затыкает рот истине, а массовый жанр клеймом обезображивает прозорливые наблюдения.

Например, однажды мне довелось говорить с человеком, который был убежден, что одно из имен Всевышнего говорит нам о серьезнейших вещах. Это имя – Саваоф: греческая калька с «Цеваот» – «Владыка воинств». Оказывается, под «воинствами» имеются в виду «силы небесные», то есть звезды. Отсюда мой собеседник делал вывод, что ангелы обитают на других планетах, звездах, в межзвездном пространстве. «Взгляни, – говорил он, – на вспышки на солнце: они гигантские, едва ли не превышают размеры Юпитера, с поверхности звезды отрываются мегатонны плазмы и уносятся в космос. Разве не так, как сказано, рождаются мириады ангелов, чтобы пропеть осанну Всевышнему и исчезнуть?»

Что ж? Это сравнение может показаться только поэтическим, если не подумать, что со временем наши представления о живом понемногу пересматриваются. Вероятно, скоро мы придем к выводу, что существуют неорганические формы жизни. Например, великий физик-теоретик Стивен Хокинг всерьез рассматривает компьютерный вирус как одну из форм жизни. И, вероятно, когда-нибудь, особенно с учетом того, что не за горами эпоха, когда мозг человека напрямую будет подключен к глобальной сети, какой-нибудь самозародившийся вирус разовьется в достаточно мощный интеллект, не облеченный плотью, но с которым нам волей-неволей придется иметь дело.

Так почему же нельзя представить, что звездные процессы, точнее, связанные с ними потоки вещества и энергии, суть последствия коммуникативных связей неких сложных пространственно-временны́х образований? Почему в космосе с его чрезвычайной протяженностью и сложностью не возможно формирование неких пока еще не постижимых интеллектуальных образований? В человеческом мозге переносятся электрические и химические импульсы, связываются и разрываются синапсы. Так почему не допустить, что и в космосе, и на нашей планете обитание «потусторонних» сил есть не материя, а результат пока не осознанных коммуникативных процессов (возможно, очень медленных, или, напротив, мгновенных), происходящих в звездах, в растительном мире, в геологическом… Что мы внутри некой глобальной вычислительной системы, внутри вселенского мозга, что мы и мироздание – мысли этого мозга. Например, реки, морские течения, облака могут быть рассмотрены, как каналы передачи, по которым в качестве потока информации движутся значения плотности, солености, карта водных вихрей, всего, что составляет физическую суть реки. А где есть потоки данных, там можно подозревать интеллектуальные кластеры, ответственные за выработку смысла вместе с метаболизмом информации (в языческой интерпретации: так возникают «природные духи»).

Иногда познание позволяет не только нащупать смысл утонувшего в забвении обряда, но даже его изобрести. Что из этого следует? Не много, но и не мало. Эта проблематика подводит нас к главному противостоянию в XXI веке – физики и метафизики, религии и науки, к необходимости того, что оно, противостояние, должно разрешаться с помощью модернизма: развитием того и другого навстречу друг другу. В конце концов, мироздание было сотворено не только с помощью букв и чисел, но и с помощью речений. Вот почему Хазария стоит нерушимо на страницах, написанных Иехудой Галеви. Вот почему мир есть рассказываемая огромная, сложная, самая интересная на свете история.