Текст книги "Справа налево"

Про литературу. Суфизм

Кажется, «Москва – Петушки» – единственное произведение в мировой литературе, кроме, вероятно, кое-каких восточных стихов, которое так последовательно обращается к явлению духовного опьянения. В тех или других практиках так или иначе задействована психофизиология: кручение, ритмическое пение, а у Ерофеева – ритм дороги и речь. В этом есть определенная хлыстовщина, есть там Андрей Белый в пьяных его берлинских танцах, описанных Берберовой. Но есть и отчетливый суфизм, когда точкой опоры берется сердце человека, и с его помощью мир поворачивается к ангелам.

Про пространство. Звуки

Во время работы иногда меняю Баха (Моцарта, Infected Mushroom, Double Trouble, Шопена) на звуки природы – лягушки, кузнечики, птицы, цикады, море, океан – только океан способен на гул, далекий, мощный, загадочно первобытный. Море уютней, преодолимей, его голос способен на персонализацию, на личное обращение. Океан же не обращается, это ты обращаешься к нему.

И вот что заметил – ночной лес с хором волков особенно хорошо идет. Ты пишешь, а волки воют, воют, как-то очень душевно, жутко, тревожно, но близко, как родные.

Про главное. ДНК и книга

Да, главное, чтоб никто не заблудился: XX век уничтожил русского человека, начав с дворянства, продолжив крестьянством, растлив пролетариат и вырастив на выжженном поле нравственности homo soveticus: народную национально-безличную массу, подразделенную на люмпенов, номенклатуру и опричнину – социальные группы, сформированные принципом низости – насилия, рабства и власти.

Русского человека больше нет – ни с точки зрения статистики, ни тем более с точки зрения смысла. Последний в моей жизни русский человек – воспитавшая меня бабушка, ставропольская крестьянка, чья семья была уничтожена сталинским временем. Всю жизнь я оглядываюсь, вчитываюсь в Платонова и других, стараясь уловить крупицы великого русского характера, так хорошо мне знакомого из детства. И прихожу к выводу, что Мандельштам и Цветаева, Пастернак и Бродский, Платонов и Гроссман, Ахматова и Бунин, Зощенко и Булгаков – вот русские люди. (Причем «адов извод русского человека», составленный Платоновым, – это глубинная критика, которая настолько велика, что оказывается хранителем человека. Более русского народного писателя, чем Платонов, нет.)

Все они – причастные к созданию великого русского языка – в плане национального сознания ничего не имеют общего с языком масс, языком лжи и силы, и дают в сравнении с героями торжествующего в настоящем «русского марша» деление единицы на ноль.

Но то, что язык сохранен и выпестован горсткой людей – таких писателей и таких читателей – это залог победы света над тьмой. Классический корпус – тот текст, из которого впоследствии будет восстановлен генофонд русского сознания. По одной буковке в его «ДНК-цепочке». Так что книга – наше оружие и крепость. И победа неизбежна.

Про героев. «Крош»

Сева Новгородцев – светоч и кумир моего детства. Я слушал его ночью под одеялом в пионерлагере «Ландыш», приложив к уху транзистор «Крош», собранный собственными руками. В тот же год шел чемпионат мира по футболу, матчи его я тоже впитывал в этом концлагере, из которого сбежал после того, как у меня украли крохотный транзистор «Крош». Искали меня с милицией по лесам вокруг деревни Шильково, а уж родители-то как перепугались. Но ничего, пятнадцать километров по лесу оказались не помехой – я уже прочитал тогда «Альпийскую балладу» Василя Быкова.

На Физтехе «49 минут джаза» Д. Савицкого и цикл передач о Led Zeppelin Севы Новгородцева распространялись на неизвестно сколько раз переписанных кассетах – и велики же были мое воодушевление и оторопь, когда в 2011 году меня привели на BBC и усадили в студию к Севе Новгородцеву.

Он спросил меня:

– Что в Москве?

И я ответил:

– Иссякла Лета.

Про литературу. Каббала как поэзия

Поэт привык изменять реальность, выводя ее фундаментальные свойства из абсолютно не прикладных, отрешенных от реальности свойств языка. Точно так же поступает теоретическая физика: свойства реальности таинственным образом связаны со структурой математического языка. Каббала / Логос, по сути, сообщает, что существа, творящие наш мир, – поэты. Ибо мир создан буквами, словами, числами (которые близки к словам) и речениями (коммуникациями). Математика – язык, вероятно, имманентный сознанию. До сих пор не ясна причина существования дедуктивных систем. Например, что мы знаем о природе множества всех истинных утверждений? Как заложена в нас категория истинности? Кажется, именно в категории истинности кроется родственность естественного языка и языка математики, утверждения которой таинственным образом коренятся в общезначимости. Поэзия, высшая форма существования языка, потому и упирается в фундамент мироздания, что питается категорией истинности и в то же время пополняет ее.

Едва ли не самое поразительное в языке – его абсолютная надмирность, внеположенность мирозданию. Ибо знак как таковой – не мотивирован. И в то же время язык имманентен сознанию. Таковое схождение – образа и объекта – необъяснимо и может свидетельствовать с непреложностью, что образ имеет причастность к созданию объекта. Иными словами, сознание не только отражает мир, но и творит его.

Про главное. В защиту племени Короваи

I

Хоть Роберт Музиль и Генрих Бёлль – мои любимые писатели, лет, наверное, до тридцати пяти я всё еще вздрагивал от немецкой речи, услышанной на улице, как от лая овчарки. Прекратилось это, когда судьба свела меня с писателем-немцем, и в первый вечер, выпивая со мной, он потупил голову и с горечью произнес: «Россия мне нравится еще и потому, что здесь нас, немцев, все-таки хоть как-то понимают». «А что, – спросил я, сознавая, что у меня самого понимание современных немцев, немецкого всё еще ограничивается только выражениями «хенде хох» и «шнелле», – в других местах иначе?» – «Ты себе даже не представляешь, насколько ненавидят нас англичане и американцы».

И немецкий писатель рассказал, как он в юности в составе обязательных для западногерманских школ экскурсий побывал в Аушвице и что теперь эти экскурсии отменены. «А нас в лагеря ГУЛАГа никто не возил», – сказал я и подумал: «Но и когда прибываешь с геологами в окрестности одного из них и покупаешь в сельмаге портвейн и печенье у продавщицы, руки которой зелены сплошь от татуировок, спрашиваешь ее про лагерь, про то, какая жизнь здесь была, когда еще населены были сгнившие уже, обугленные временем бараки, когда в штольнях по колено в воде стояли с кирками и лопатами люди, провожающие глазами в бледный свет неба ведро с глиной: ничего не ответит тебе эта испещренная, задубленная срока́ми старуха, не поймет даже, что спрашиваешь, потому что жизнь – она была и есть одна и та же: лунатик не отличает сна от действительности; так и подданный государства, в котором никогда не было частной собственности, а вместо нее была только власть, – не отличит свободу от несвободы, точнее, не примет свободу за чистую монету, поскольку в его понимании свобода есть только смерть».

Кристине Хаммель, журналистка Баварского радио, принимала участие осенью 2013 года в семинарах для писателей, устроенных Гёте-Институтом в Москве. Именно ее заботами я в компании других литераторов недавно оказался в Мюнхене. В первый же день нам была устроена велосипедная экскурсия по местам нацистского прошлого, что вызвало некоторую оторопь в баварском министерстве культуры («Зачем начинать с этих ужасов?»), куда мы вечером заглянули для визита, и где я услышал рассказ Кристине, как она ездила с двумя режиссерами-документалистами в Биробиджан. Оказалось, что та зимняя поездка ей очень запомнилась поездом из Владивостока, дорогущей, нисколько не приспособленной для житья гостиницей и заснеженным до неба таежным краем, где идиш неожиданно оказался совершенно прозрачным для немецкого языкового сознания.

«Я всё понимала, – восклицала Кристине, – мне было так интересно слушать этих милых, очень живых и острых на язык бабушек!»

И тогда я вспомнил историю одного еврея-партизана, которого командир отряда вызывал в качестве переводчика, когда допрашивал очередного добытого «языка», – идиш позволял понять немецкий; но рассказывать ее не стал.

II

Формально до этой весны я был в Германии несметное число раз – транзитом в Калифорнию или обратно, всегда во Франкфурте-на-Майне пересаживаясь с одного лайнера «Люфтганзы» на другой. Когда я спросил у Кристине, насколько велик Мюнхен (в котором, кстати, за неделю я так и не обнаружил хотя бы отголоска пребывания в нем великой футбольной команды, что, разумеется, многое говорит о стиле города), – больше ли он Франкфурта? – она рассмеялась: «Во Франкфурте только аэропорт большой, остальное – невеликая деревня при улье «аэробусов» и «боингов»». Не то Мюнхен – просторный, живописный, уютный, утопающий в зелени город, который, несмотря на свой статус столицы Баварии, совершенно не отдает имперскостью (в отличие от Вены, Лондона, Парижа) и кажется во всех своих проекциях и ракурсах уютным, дружелюбным и очень топографически понятным. За редким, но важным исключением: архитектурных шрамов – памятников и мест событий нацистского прошлого, которые находятся в добром каменно-бетонном здравии.

В Хаус дер Кунст, где находится один из лучших в мире баров, а в подвале – одна из самых малодоступных дискотек в Европе – кое-где под пилонами галереи стояли нордические истуканы-олимпийцы, воспетые Риффеншталь, – вполне ясно проступают призраки свастики.

III

Мюнхен – город победивших велосипедов: велодорожками исписана вся карта города, трамваи и автобусы преклоняются перед этим неспешным видом транспорта, и двухколесными рогатыми запружена площадь перед одним из лучших в мире университетов. Он был отстроен в теплые времена начала XIX века, еще не тронутого ледяным вагнеровским дыханием, которое вскоре оплодотворит динозавроподобный XX век. В гулком парадном вестибюле университета, взирая из вечности в вечность, восседают статуи ученых мужей, очевидно, некогда здесь преподававших. А напротив них – подсвеченный бюст юной коротко стриженной девушки – Софи Шоль – со свежей белой розой подле: если направиться к нему, за поворотом увидишь вход в музей «Белой розы», подпольной группы Сопротивления, созданной студентами Мюнхенского университета и действовавшей в Третьем рейхе.

Взяв с собой фляжку скотча, я сижу в полночь на теплом газоне Кёнигсплац перед глиптотекой[4]4
  Коллекция резных камней, произведений скульптуры, керамики, слепков. Здесь: Музей скульптуры.


[Закрыть] и вспоминаю, как утром был в старой пинакотеке[5]5
  Картинная галерея.


[Закрыть], располагающейся за моей спиной, и впервые рассматривал живьем полотна Рембрандта и Рафаэля. На «Снятии с креста» Рембрандт изобразил себя в одном из римских солдат, чье выражение лица не отличается смышленостью и тем более осознанием того, что сейчас здесь, на Голгофе, происходит. Мне кажется, эта ирония – куда более развитое по направлению к истине чувство, чем обычай средневековых армян, велевших хоронить их в полу храмов, дабы стопы прихожан попирали их прах в знак вечного покаяния.

Семьдесят пять лет назад трава, на которой я сижу, находилась в заключении под бетонным плацем. Сюда членами СА, среди которых было множество студентов, свозились и сносились изо всех библиотек приговоренные к сожжению книги. Здесь предали огню Рильке и множество иных светочей мировой культуры, с помощью немецкого языка напитавших великими смыслами цивилизацию. У Элиаса Каннети в «Ослеплении» есть точный незабываемый образ неприкаянного, благодаря новым временам ставшего бездомным профессора. Будучи выгнан из собственного дома новой властью хамов, этот ученый носил в своей величественной памяти личную огромную библиотеку и, когда приходил на новое место ночлега, вынимал из головы и расставлял по воображаемым полкам тома, чтобы хорошо заснуть, и, если наутро приходилось покидать это место, собирал тома в ум снова. Глотнув виски за здоровье этого профессора, я замечаю, что вокруг меня неопалимо бушует пламя горящих напрасно книг.

Весь каспийский полуостров Апшерон отстроен пленными немцами. У меня дома хранился аккуратный карманный альбом с немецкими, переложенными листиками пергамента рождественскими открытками, который дети – мои мать и отец – когда-то выменяли на хлеб у офицеров вермахта. Концентрационные лагеря, опустевшие после отправки немцев на родину, были тут же населены заключенными переполненного ГУЛАГа.

Ампир сталинской архитектуры есть наследие победы: пленные немцы отстраивали на территории своих победителей тоталитарную вариацию Германии. Гранит, которым сейчас облицована Тверская улица в Москве, предназначался для строительства монумента гитлеровской победы в присоединенной столице Пангермании, мечте фон Либенфельса. Весь заново отстроенный ампирный Сталинград своими колоннадами, прямыми углами, вылезшими наружу остроугольными ребрами похож на мюнхенский квартал нацистов, где снесены и заросли осиной и бурьяном фашистские храмы, выстроенные в честь первых потерь среди нацистов, нанесенных им мюнхенской полицией в 1923 году.

В то же время в Мюнхене стоит в целости и сохранности здание личной резиденции фюрера, с балкона которого Гитлер выступал перед публикой, – сейчас здесь оперная школа. Сохранилось и внешне идентичное ему здание имперской канцелярии, ныне до отказа забитое копиями знаменитых и не слишком античных скульптур: сюрреалистично выглядят отряды по пять-семь почти идентичных лаокоонов, мальчиков, вытаскивающих занозу, дискоболов, медуз-горгон, персеев и т. д. Сотрудники и учащиеся оперной школы раздраженно относятся к посетителям, преследующим нацистское прошлое в Мюнхене, что резко ощущается после молчаливой покорности скульптур.

IV

Трагические исторические события случаются, как снег на голову. Будущее не податливо предвидению. Дар пророчества давно отдан на откуп детям и сумасшедшим. Ни Первая мировая война, ни воцарение Сталина в России и нацизма в Германии не были ожидаемы. Двадцатый век изнасиловал и пожрал человечество, превратившись в апокалипсического зверя о двух головах. Холодная война, по сути, явилась продолжением битвы сил света со второй его ипостасью. Если это не осознать – будущее так и не наступит. Та тяжкая работа по денацификации – по пробиванию стены, чей бетон замешан на семейных судьбах, крови и памяти о предках, растленных и потерпевших сокрушительное поражение, – которую проделывают все эти годы своим народным сознанием, своей народной совестью немцы, – есть пример для России, где все попытки десталинизации увязают в трясине беспамятства и духовной бессмысленности.

Чудовищен умысел – оставить Царицыну имперское тираническое имя, насыщенное в вечности кровью миллиона жертв Малахова кургана. Имя Сталина не стоит ни одной пролитой там капли крови. Имя Сталина для этой битвы, по сути, – молох, которому были принесены в жертву солдаты, спасшие родину и мир, но не благодаря, а вопреки этому божеству. Какой мрачный смысл в кличе «За родину, за Сталина»!

Мюнхен был одно время – к счастью, недолго – храмовым городом нацизма. Здесь, на Одеонсплац, мюнхенская полиция успешно воспрепятствовала во время Пивного путча прорыву нацистского шествия к баварским правительственным зданиям. С момента же прихода фашистов к власти сюда направлялось ежегодное факельное шествие во главе с фюрером. Шли молча, мрачно, направляясь к фашистским храмам за Кёнигсплац, где стояли a la Риффеншталь истуканы. Здесь, на Одеонсплац, поднявшись на ступени венчающего ее портика, не раз произносил свои бесноватые речи фюрер. Я шагнул на это место и увидел, что мужеские потрескавшиеся признаки двух мраморных львов сопровождали взор фюрера, направленный в толпу, запрудившую площадь. Сейчас подле крупов этих львов среднеевропейские бомжи, благоухающие ровно как наши с Казанского вокзала, судачат о чем-то своем, как всегда, по-детски баснословном, вот только запивают всё это более благородными напитками, чем наши. Кругом мрамор и известняк залит мочой, заплеван и засыпан окурками, и мне показалось, что это место – в таком виде – вполне славная достопримечательность Германии.

V

Регенсбург – столица средневековой Германии – вымирает после девяти вечера и в свете фонарей напоминает основательные декорации какой-нибудь доброй детской сказки. Мост в нем через Дунай был построен в XII веке, но стоит как новый, и совершенно не верится, что под ним столько утекло воды. На правом берегу – дом, где проживал Гёте. А с моста вниз по течению раскатываются самые что ни на есть дунайские волны. Зовутся эти пороги, с которыми довольно натужно справляются по высокой воде многочисленные пароходики, белеющие в панорамных окнах скатертями накрытых столов, чашками, ложечками и блюдцами, – «Штрудель»: слоистость известного пирога рифмуется в этом названии с турбулентной скрученностью водного потока. На одном из таких суденышек мы летим по течению и разворачиваемся под похоронный марш Шопена у шлюзов, где, как нам объясняют, находится средневековое чумное кладбище, в глубины которого некогда слегло почти всё население Регенсбурга. Участок реки близ кладбища зовется «Валгалла». Вот так и объясняется надпись на наших билетах, благодаря которым мы взобрались на эту дизельную посудину: «Штрудель – Валгалла».

Из Регенсбурга поезд мчится в сторону Зульцбах-Розенберга, и по дороге я узнаю́ от писателя Александра Мильштейна, что немецкие антифашисты презирают горы. Оказывается, они говорят так: мы не ездим в Альпы кататься на лыжах потому, что горы – гиперборейский символ нацизма. Надо сказать, немецкие антифашисты – очень крутые ребята. Немцы вообще, начиная с детского сада, продолжая школой и университетом, снова и снова повторяют, как мантру: с 1933 по 1945 годы в Германии правил режим, совершивший немыслимые преступления, и все, абсолютно все без исключения граждане всех последующих поколений обязаны разделить вину за содеянное их предками. Причина этому очень простая: покаяние есть не только сожаление о содеянном, но и усилия, благодаря которым оно, содеянное, никогда не должно повториться. Законодательно это выражено просто: любой гражданин ФРГ, оправдывающий деятельность нацистов или проповедующий их убеждения, подлежит уголовному преследованию.

Для того чтобы представить, насколько немыслим этот вариант покаяния для России, давайте вслух произнесем: с яслей, школы и института каждый гражданин РФ должен впитать, что на территории СССР практически весь XX век существовал преступный режим Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, и те, кто оправдывает существование и деятельность ГУЛАГа, НКВД, КГБ и других карательных органов, – подлежат преследованию закона. Фантастично звучит, да? Прямо-таки немыслимо. Зато верно.

VI

В Зульцбах-Розенберге мне довелось побывать в здании городского архива, завещанного городу писателем Вальтером Хёллерером, который входил в знаменитую Группу 47. Gruppe 47 – сообщество немецких писателей, возникшее в 1947 году и объединявшее авторов, противостоявших нацизму и намеренных создать новую немецкую литературу. Чтобы понять, насколько писатели Группы 47 были ригористами в своих убеждениях, достаточно привести такой пример. Однажды поэтесса Ингеборг Бахман привела своего друга, поэта Пауля Целана, на выступление перед Группой 47 – с тем чтобы он впоследствии был принят в ее состав. После чтения Целаном своих стихов состоялось обсуждение, и Петер Вайс сказал, что напевный способ чтения поэта напоминает ему нацистскую манерность. Надо ли добавлять, что еврей и бывший житель гетто Целан потом ничего не хотел слышать о Группе 47?

Я рассматривал в уютном особняке Хёллерера фотографии Генриха Бёлля, Элиаса Каннетти и вспоминал «Ослепление». В этом романе Каннетти показывает, как посредственность прогрессирует и роднится с гротеском, чтобы вызвать к жизни нацизм. И вот что я подумал: произошедшее в XX веке все-таки нельзя объяснить оружием среднего человека. К посредственности непременно должно быть добавлено что-то вопиюще бездарное, какое-нибудь полуграмотное оккультное знание, какие-нибудь гиперборейские чудеса и вера в безотказную работу магии. Я довольно долго обдумывал, как стало возможно торжество расового антисемитизма. И сейчас я стану говорить от имени своей интуиции. И всё, что я произнесу, будет относиться к области недоказуемой, но вечное наваждение писателя – пытливость понять, что происходит внутри других людей, – развязывает мне руки.

Посредственность способна была воспринять расовый антисемитизм, но не была способна довести его идеи до завершения. Только гротескная одержимость способна отправить в получасовую агонию шесть миллионов душ, заставив их дышать газом, предназначающимся для уничтожения насекомых-вредителей. Что я хочу сказать? Только и всего, что концепция Ханны Арендт о великом зле, овладевшем механизмом смерти с помощью бесчувственных посредственностей, недостаточна для объяснения произошедшего в XX веке.

В 1945 году Эйхман бежит из плена, добывает себе аргентинский паспорт на имя Рикардо Клемента и в 1950 году переезжает в Аргентину, где работает конторским служащим местного отделения Mercedes-Benz. В 1952 году он возвращается в Европу, чтобы жениться под новым именем на своей собственной жене и вывезти в Аргентину свою семью, где у него вскоре рождается еще один ребенок. Как видим – никаких признаков депрессии в его поведении нет. Напротив, есть стремление жить долго и счастливо.

Один из сыновей Эйхмана писал, что членов его семьи смущало отсутствие сожаления у его отца относительно содеянного. Сам Эйхман говорил, что с улыбкой прыгнет в могилу, поскольку он исполнен чувства выполненного долга.

VII

Ладно, оставим пока Эйхмана. Сколько человек было вовлечено в «окончательное решение»? В Ванзейской конференции на вилле «Марлир» принимало участие пятнадцать человек. Как минимум все они разделяют с Эйхманом ответственность за совершенное. Вглядываясь в их портреты, я не смог уловить в себе ощущения, что они – средние люди, угодившие в круговорот чиновной вынужденности следовать указаниям фюрера. Значит, должно быть выявлено некое другое качество, объединяющее их.

Что мы знаем о человеческой природе? Как выявить качество человеческой личности, дающее ей способность убить миллионы невинных людей и жить после этого со спокойной совестью? Гиммлер не смог найти в себе силы зайти в газовую камеру, потому что люди, которые там находились, умирали не сразу, а спустя полчаса агонии. Что за свойство психотипа способно объединить массовыми убийствами сразу несколько десятков (сотен, тысяч) человек и уберечь их от мук совести? У судебной психиатрии нет ответа на этот вопрос. Следовательно, ответ этот нужно искать в плоскости, перпендикулярной обыденности. А именно в области гротеска, в области, не относящейся к реальности.

У меня нет иного ответа на поставленный вопрос, кроме иррационального: в случае Гитлера и иже с ним мы имеем дело с воплощенным злом и, следовательно, со всеми вытекающими отсюда мистическими коннотациями.

Томас Манн писал во время войны: «Нет двух Германий, доброй и злой… Злая Германия – это и есть добрая, пошедшая по ложному пути, попавшая в беду, погрязшая в преступлениях и стоящая теперь перед катастрофой».

Как это объяснить? Массовым помешательством? Здесь я снова хочу прибегнуть к принципу Оккама и не искать сложных ответов на простые вопросы.

У Стивена Кинга есть лейтмотив: время от времени писатель возвращается к описанию города, в котором вдруг просыпается дремавшее до сих пор зло. Например, в простом американском городке Деррен зло скрывалось в заброшенном коллекторе, и герой чувствовал, что внутренний голос шепчет ему: «Иди сюда, войди, тебе же любопытно?» Или, пишет Кинг, в Далласе зло скрывалось в пустующем хранилище школьных учебников, из окна которого был застрелен Кеннеди.

Есть такое папуасское племя короваи, люди которого не имели контактов с западной цивилизацией до 1974 года и до сих пор верят в то, что среди них есть носители злых духов, вселяющиеся в здоровых людей с тем, чтобы пожрать их внутренности.

Слишком замысловато и неправдоподобно считать, что в условиях морального коллапса нации сверхъестественными злодеями становились простые люди, желавшие только хорошо выполнить свою работу. Я склонен думать о произошедшем как о чудовищной мистической катастрофе. Настолько немыслимой, что мой разум ищет опору в областях нерациональных.

VIII

Вскоре после возвращения из Зульцбах-Розенберга я встретился в Мюнхене с одним замечательным израильским историком, специалистом по эпохе Второго храма. Мы сидели близ университета на веранде кафе и говорили о том о сем. Вдруг к нам подошла пара израильтян, и мой товарищ разговорился с ними: девушка оказалась археологом, трудами которого раскопано много чего интересного в Тверии. Я смотрел на них, слушал их речь – здесь, в километре от Нацисткого квартала, и что-то меня смущало. Когда они ушли, я спросил историка: «Слушай, а тебе бывает здесь не по себе?» «Ты имеешь в виду, что где-то рядом таится призрак нацизма?» – мгновенно понял он.

Я не знаю точно, где до поры до времени скрывался призрак того, что погубило миллионы человеческих душ, – в эзотерическом пангерманизме или в гиперборейской музыке Вагнера, но, прежде чем явиться во плоти, он должен был поменять язык Гёте своих рабов на какой-то иной. Томас Манн писал о наци: «Они говорят не на немецком, они говорят на языке пива».

IX

После войны протестантские организации в Израиле резко снизили свой миссионерский градус. Почему? Для западного христианства Гитлер воплощал собой антихриста. И когда оно, христианство, увидело, что всю мощь свою антихрист обратил против евреев, у них не осталось никаких сомнений, что евреи есть добро.

Поняли это и немцы: после войны среди них оказалось немало тех, кто решил пройти гиюр. Всего этого я не знал тогда, в Кумране, когда остановился, как вкопанный, будучи поражен видом вывалившей из автобуса группы немецких туристов в майках с надписью «I Love Israel». Ибо для русского сознания это настолько же невероятное зрелище, насколько немыслима ситуация, в которой в России нет КГБ, открыты все его архивы, произведена люстрация, а в кабинете каждого чиновника висит в назидание хотя бы карта ГУЛАГа.