Текст книги "Логика оценок и норм. Философские, методологические и прикладные аспекты. Монография"

4. Высказывания о тенденциях социального развития

Еще одним типом описательно-оценочных утверждений, отстоящих еще дальше от полюса чистых описаний, чем научные законы, являются обычные в социальных и гуманитарных науках утверждения о тенденциях развития социальных структур, институтов и т. д. Иногда такие утверждения касаются тенденции эволюции целостных культур или даже человечества в целом. Высказывания о тенденциях подытоживают изучение развития определенных социальных явлений и поэтому имеют известное описательное содержание. Вместе с тем такие высказывания представляют собой проект или набросок будущего развития исследуемых явлений. Сам этот проект предполагает выделение исследователем устойчивых ценностей, способных и в дальнейшем направлять деятельность людей в изучаемой области. В проекте рассматривается не то, что есть, и даже не то, что будет, а то, что должно быть, если принять во внимание определенные факторы социального развития, в первую очередь ценности, которые окажутся способными быть ориентирами в деятельности людей и в будущем. Иначе говоря, высказывания о тенденциях наряду с описательным содержанием всегда имеют также достаточно явно выраженное оценочное содержание.

В качестве типичных высказываний о тенденциях рассмотрим некоторые утверждения о тенденциях современного исторического развития, высказанные социологом П.А. Сорокиным.

«Три наиболее важные тенденции нашего времени – это, во-первых, перемещение творческого лидерства человечества из Европы и Европейского Запада, где оно было сосредоточено в течение последних пяти столетий, в более обширный район Тихого океана и Атлантики, особенно в Америку, Азию и Африку; во-вторых, продолжающаяся дезинтеграция до сих пор преобладающего чувствительного типа человека, культуры, общества и системы ценностей; в-третьих, возникновение и постепенный рост первых компонентов нового – интегрального – социокультурного порядка, его системы ценностей и типа личности»⁹².

Заключения Сорокина о ведущих тенденциях современного развития – отчетливо выраженные двойственные высказывания. Они опираются не только на анализ развития человеческого общества в последние несколько веков, но и на определенные оценки, возможно, навеянные этим анализом, но логически не связанные с ним.

Утверждение о «перемещении творческого лидерства человечества» вытекает из особой концепции культуры, пренебрегающей нетехническими критериями определения уровня развития того или иного общества или народа и отрицающей идею равноправия разных культур и их разнообразия, не приводимого к общему знаменателю.

Идея чувственной культуры принадлежит самому Сорокину и в своей основе оценочна. «Чувственная форма культуры и общества базируется на том основополагающем принципе, что истинная реальность и ценность является чувственно воспринимаемой и что за пределами реальности и ценностей, которые мы можем видеть, слышать, ощущать во вкусе, прикосновении и запахе, нет другой реальности и нет реальных ценностей»⁹³. Чувственной культуре Сорокин противопоставляет религиозную, или идеационную, культуру, для которой истинная реальность или ценность – это сверхчувственный и сверхрациональный бог и его царство, а чувственная реальность либо просто мираж, либо даже что-то негативное и греховное. По убеждению Сорокина, сейчас на смену чувственной культуре идет идеационная культура. Это, конечно же, оценочное суждение, основанием которого является неудовлетворенность современной западной культурой, довольно равнодушной к религиозной вере.

Третья тенденция, выделяемая Сорокиным, – постепенное сближение западного капиталистического и советского коммунистического обществ и формирование на их основе нового, интегрального типа общества. «Этот тип будет промежуточным между капиталистическим и коммунистическим порядками и образами жизни. Он должен включать в себя большинство позитивных ценностей и быть свободным от серьезных дефектов каждого типа. Больше того, возникающий интегральный строй в своем полном развитии не будет, вероятно, простой эклектической смесью специфических особенностей обоих типов, но объединенной системой интегральных культурных ценностей, социальных институтов и интегрального типа личности, существенно отличных от капиталистического и коммунистического образцов»⁹⁴. Сорокин указывает три основания для этого прогноза: и капитализм, и коммунизм очень несовершенны и не могут удовлетворить потребность будущего человечества в достойной созидательной жизни, оба строя работают только в особых условиях и в особые периоды, они все более теряют свои специфические черты, заимствуют характеристики друг друга и становятся все более подобными один другому в своих культурах, социальных институтах, системах ценностей и образах жизни.

Предсказание Сорокина о взаимной конвергенции капитализма и коммунизма не сбылось. Однако в данном контексте важно не это обстоятельство, а то, что подобного рода предсказания всегда опираются на определенные ценности и в своей основе являются не столько описаниями будущего хода социального развития, сколько его оценкой. В сущности, прогноз Сорокина можно сформулировать в форме прямой оценки: «Капитализм и коммунизм должны сблизиться и дать новый, интегральный тип общества». Или даже так. «Было бы хорошо, если бы различия между капитализмом и коммунизмом исчезли и на их месте возникло общество, соединяющее их достоинства и лишенное их недостатков». О том, что эти утверждения представляют собой скорее оценки, чем описания, прямо говорит основание данных утверждений. Оно предполагает, что со временем человечеству должна быть обеспечена более достойная жизнь, чем в условиях капитализма и коммунизма. Это – надежда, т. е. оценка, но не более того. Идея, что капитализм и коммунизм эффективны только в особые периоды, также имеет во многом оценочный характер. Капитализм существует более трех столетий и пока не обнаруживает признаков разложения. Чтобы назвать условия этого, достаточно протяженного периода «особыми», нужно предполагать какие-то оценки, т. е. какое-то «должно быть», характеризующее «обычные» периоды общественного развития. И наконец, положение о все большем уподоблении капитализма и коммунизма друг другу предполагает представление о том, каким должно быть устройство каждого из этих обществ, если бы они не находились во взаимной конвергенции.

Утверждения о тенденциях социального развития всегда предполагают определенные ценности и всегда имеют не только описательное, но и оценочное содержание.

5. Правила частной практики

Всякая область человеческой деятельности – будь то изготовление столов, просмотр корреспонденции, проведение экспериментов или создание научных теорий – подчиняется определенным правилам, применяемым обычно лишь в пределах данной области. Их можно назвать правилами частной практики.

Такие правила носят двойственный, описательно-оценочный характер, хотя оценочная, прескриптивная составляющая в них явно доминирует. Правила частной практики обобщают опыт предыдущей деятельности в соответствующей области и в этом смысле являются описаниями и, следовательно, должны обосновываться подобно всем иным описательным утверждениям, способным быть истинными или ложными. В то же время правила регламентируют будущую деятельность и как таковые являются предписаниями, т. е. должны обосновываться ссылками на эффективность той деятельности, которая направляется ими.

Требование свободы от ценностей как правило частной (научной) практики

Хорошим примером правила, широко используемого в такой специфической области деятельности, как научное исследование, может служить требование свободы от ценностей.

В последнее время это требование стало подвергаться критике, но еще совсем недавно «свободу от ценностей рассматривали обычно как важное преимущество и свидетельство превосходства науки над другими формами интеллектуальной деятельности»⁹⁵.

Предполагалось, что последние не могут достичь высокого уровня объективности, характерного для естествознания, именно из-за субъективистского влияния ценностей на рассмотрение и объяснение фактов.

Вначале требование независимости от ценностей предъявлялось к естественным наукам, но уже со второй половины XIX в. это требование стали все более активно предъявлять к социальным и гуманитарным наукам. В результате независимость науки от ценностей (называемая иногда аксиологической нейтральностью), пишет Э. Агацци, была выдвинута как тезис одновременно описательный и предписывающий. В описательном аспекте этот тезис утверждает, что наука ограничивается наблюдением и объяснением действительного положения вещей и не формулирует никаких ценностных суждений (т. е. воздерживается от «оценки»). Как предписывающий, он обязывает ученого к двум вещам: не позволять собственным ценностным предпочтениям воздействовать на исследование и в качестве ученого воздерживаться от ценностных суждений о результатах исследования⁹⁶.

Критика требования свободы науки от ценностей разворачивалась, как и всякая критика двойственных выражений, в двух направлениях. Во-первых, пытались показать, что описательное содержание этого требования не соответствует реальной практике научных исследований. В естественных науках действительно нет оценок, но в науках, изучающих человеческую деятельность (например, в политологии, социологии, психологии), оценки обычны. В дальнейшем было высказано мнение, что внутренние ценности содержатся даже в естественно-научных теориях, поскольку они имеют иерархическое строение и одни их утверждения способны выступать в качестве стандартов оценки других⁹⁷. Во-вторых, подвергалась сомнению эффективность правила, предписывающего исключать ценности из научного исследования. Мир человеческой деятельности, как индивидуальной, так и коллективной, насквозь пронизан ценностями. Кроме того, от социальных и гуманитарных наук естественно ожидать не только описания того, что есть, но и суждений относительно того, что должно было бы быть, своего рода рекомендация по рационализации социальной жизни и деятельности. Если социальные и гуманитарные науки только описывают, всячески воздерживаясь от оценок, какую пользу принесет исследование ими общества и человека? Детали полемики по поводу требования свободы от ценностей здесь несущественны. Важно лишь то, что это был спор не об истинности некоторого описания и не об эффективности какого-то правила, а спор о двойственном высказывании, соединяющем описание с предписанием.

Сложный, описательно-оценочный характер имеют также и все другие регулятивные принципы познания: принцип наблюдаемости, принцип простоты и т. д. Они функционируют прежде всего как эвристические указатели, помогающие сформировать и реализовать исследовательскую программу, как предписания, касающиеся конструирования и оценки теоретических систем. Вместе с тем, складываясь и конкретизируясь в самой практике научного исследования, они являются попытками осознать определенные закономерности познания. Систематизируя и очищая от случайностей долгий опыт научных исследований, они выявляют устойчивые связи между теорией и отображаемой ею реальностью, и уже на этой основе выдвигаются определенные образцы и требования. Сопоставление теории с регулятивными принципами представляет собой подведение задаваемой ею «теоретической действительности» под некоторый стандарт или шаблон, т. е. является установлением ценностного отношения.

6. Принципы морали

Тема моральной аргументации, никогда не уходившая из поля зрения философии и теории аргументации, по-прежнему остается неясной и, судя по всему, такой останется еще долго.

Далее будут сделаны общие замечания относительно своеобразия моральных принципов и стандартных способов аргументации в их поддержку. Как отмечал Р. Хеар, начать с природы этической дискуссии – значит войти в самое сердце этики⁹⁸.

Этика, в отличие от, скажем, математики или физики, не является точной наукой. Бытует мнение, что она в принципе не может быть такой наукой. Многие современные философы убеждены, что этика вообще не является наукой и никогда не станет ею. Вот как выражал эту мысль Л. Витгенштейн в своей единственной лекции по этике: «… когда я задумываюсь над тем, чем действительно являлась бы этика, если бы существовала такая наука, результат кажется мне совершенно очевидным. Мне представляется несомненным, что она не была бы ничем, что мы могли бы помыслить или высказать… Единственное, что мы можем, – это выразить свои чувства с помощью метафоры: если бы кто-то смог написать книгу по этике, которая действительно являлась книгой по этике, эта книга, взорвавшись, разрушила бы все иные книги мира. Наши слова, как они используются в науке, являются исключительно сосудами, способными вместить и перенести значение и смысл, естественные значения и смыслю Этика, если она вообще чем-то является, сверхъестественна»⁹⁹.

Язык морали – особый язык. Своеобразие морального рассуждения связано прежде всего с тем, что в нем используются моральные оценки и нормы. Действительно ли эти специфические составляющие имеют значение, несовместимое с обычным, или естественным, значением слов?

Описательно-оценочный характер моральных принципов

Прежде чем попытаться ответить на этот вопрос, нужно прояснить основные особенности моральных оценок и норм.

Моральные оценки, как и все другие, могут быть абсолютными и сравнительными («Ложь морально предосудительна» и «Морально простительнее лгать дальнему, чем ближнему»).

Моральные принципы относятся к двойственным, описательно-оценочным (дескриптивно-прескриптивным) выражениям. Они содержат описание сферы моральной жизни и опосредованно тех сторон жизни общества, одним из обнаружений которых является мораль. Эти же принципы предписывают определенные формы поведения, требуют реализации известных ценностей и идеалов.

Нередко противоречивое единство описания и предписания разрывается, и моральным принципам дается либо дескриптивная, либо прескриптивная интерпретация. Споры по поводу истинности данных принципов ведутся с давних пор.

Сторонники первого подхода считают моральные принципы описаниями или прежде всего описаниями и убеждены, что понятия истины и лжи приложимы к ним точно в том или же несколько модифицированном смысле, что и к остальным описаниям. Нередко выдвигается дополнительный аргумент: если бы моральные принципы не были связаны с истиной, то ни одну моральную систему нельзя было бы обосновать и все такие системы оказались бы равноправными.

Эта ссылка на угрозу релятивизма и субъективизма в морали очевидным образом связана с убеждением, что объективность, обоснованность и тем самым научность необходимо предполагают истинность, а утверждения, не допускающие квалификации в терминах истины и лжи, не могут быть ни объективными, ни обоснованными, ни научными. Это убеждение – характерная черта устаревшего стиля теоретизирования, присущего XVII–XVIII вв.

Сторонники второго подхода подчеркивают регулятивную, проектирующую функцию моральных принципов; они считают главным не дескриптивное, а прескриптивное их содержание и полагают, что к этим принципам неприложимо понятие истины. Нередко при этом, чтобы избежать релятивизма и иметь возможность сопоставлять и оценивать разные системы морали, взамен истины вводится некоторое иное понятие. Его роль – быть как бы «заменителем» истины в сфере морали и показывать, что хотя понятие истины неприложимо к морали, она тем не менее как-то связана с действительностью и в ней возможны некоторые относительно твердые основания. В качестве таких «суррогатов» истины предлагались понятия «правильность», «значимость», «целесообразность», «выполнимость» и т. п.

Ни один из этих подходов к проблеме истинности моральных принципов нельзя назвать обоснованным. Каждый представляет собой попытку разорвать то противоречивое дескриптивно-прескриптивное единство, каким является моральный принцип, и противопоставить одну его сторону другой. Первый подход предполагает, что в терминах истины может быть охарактеризована любая форма отображения действительности человеком, а там, где нет истины, нет вообще обоснованности и все является зыбким и неопределенным. С этой точки зрения добро и красота – всего лишь завуалированные формы истины. Очевидно, что такое расширительное толкование истины лишает ясного смысла не только те понятия, которые она призвана заместить, но и ее саму. Во втором подходе уже сама многочисленность предлагаемых «суррогатов» истины, их неясность, их короткая жизнь, отсутствие у них корней в истории этики, необходимость для каждой формы отображения действительности, отличной от чистого описания, изобретать свой особый «заменитель» истины говорят о том, что на этом пути не приходится ожидать успеха.

Проблема обоснования моральных принципов связана с раскрытием их двойственного, дескриптивно-прескриптивного характера. Принцип морали напоминает двуликое существо, повернутое к действительности своим регулятивным, оценочным ликом, а к ценностям – своим «действительностным», истинностным ликом: он оценивает действительность с точки зрения ее соответствия ценности, идеалу, образцу и одновременно ставит вопрос об укорененности этого идеала в действительности.

Можно отметить, что многое из того, что рождается в человеческой душе, является двойственным в том же смысле, в каком двойственна мораль. «Душа, – писал К. Юнг, – это переход, и поэтому нужно ее рассматривать в двух аспектах. С одной стороны, она дает образ, составленный из обрывков и следов всех прошлых событий, с другой – набрасывает нам в том образе контуры будущих событий, поскольку душа сама создает свое будущее»¹⁰⁰. Исправляя теорию толкования снов З. Фрейда, Юнг указывал, в частности, что каждое сновидение выражает желания, испытанные в прошлом, но обращено также к будущему и указывает на цели и стремления человека, видящего сон. Полное толкование сна должно включать «проспективное» и «ретроспективное» его истолкования.

Как указывалось, аналогичную дескриптивно-прескриптивную природу имеют и законы науки. Но если у моральных принципов явно доминирует прескриптивное, оценочное начало, то у научных законов ведущим обычно является описательный момент.

Таким образом, проблема не в том, чтобы в области этики заменить добро истиной, и не в том, чтобы заместить добро чем-то, что напоминало бы истину и связывало бы, подобно ей, мораль с действительностью. Задача в выявлении взаимосвязи и взаимодополнения истины и добра, в выявлении их взаимоотношений с другими этическими категориями.

Некоторые выводы из двойственной природы моральных принципов

Если под «обычным», или «естественным», значением утверждения понимается его описательное значение, то ясно, что моральные принципы, строго говоря, не имеют такого значения: они описывают, но лишь для того, чтобы эффективно оценивать, и оценивают, чтобы адекватно описывать. Функции описания и оценки – диаметрально противоположны. Однако вряд ли оправданно на этом основании приписывать какую-то особую «неестественность» значению моральных принципов. Двойственный, дескриптивно-прескриптивный характер имеют не только они, но и многие другие языковые выражения, включая и самые обычные научные законы.

Тем не менее существует определенная потенциальная опасность, связанная с двойственностью моральных принципов. Она обнаруживает себя, если эти принципы истолковываются либо как чистые описания, когда понятие «описательное утверждение» оказывается настолько размытым, что «книга по этике» становится в известном смысле опасной для обычных научных книг; либо как чистые оценки (предписания), когда вместо «книг по этике» появляется перечень достаточно произвольных предписаний, связанных скорее с господствующей идеологией, чем с моралью.

Из сказанного о природе моральных принципов можно сделать некоторые выводы, имеющие отношение к теме моральной аргументации.

Первый вывод касается так называемой логики морального рассуждения. Можно ли рассуждать логически последовательно и непротиворечиво о морально хорошем и плохом, обязательном и запрещенном? Можно ли быть логичным в области этики? Вытекают ли из одних моральных оценок и норм другие моральные оценки и нормы? На эти и связанные с ними вопросы отвечают логика оценок и логика норм, показывая, что рассуждения о ценностях не выходят за пределы логического; их можно успешно анализировать и описывать с помощью обычных методов формальной логики. Несколько сложнее вопрос о логических связях двойственных, описательно-оценочных выражений, к числу которых относятся моральные принципы. Этот вопрос пока не обсуждался специально, но интуитивно очевидно, что моральное рассуждение, как и чисто оценочное рассуждение, подчиняется требованиям логики. Поскольку эти требования распространяются на весь класс описательно-оценочных утверждений, особой логики морального рассуждения не существует.

Второй вывод связан с разграничением этики и метаэтики. Этика (нормативная) истолковывалась как система моральных норм, предписывающих определенное поведение, и считалась ненаучной и не допускающей обоснования из-за отсутствия связи моральных норм и фактов. Описательная этика (метаэтика) истолковывалась как совокупность описательных утверждений о таких моральных нормах, прежде всего об их существовании или «пребывании в силе», и трактовалась как обычная эмпирическая дисциплина.

Противопоставление прескриптивного и дескриптивного имело место в этике всегда, хотя и не в столь резкой форме противопоставления «ненаучного» и «научного». В основе противопоставления лежит двойственный характер моральных принципов: (нормативная) этика истолковывает их как чистые предписания, метаэтика – как описания или основу для них. Эти интерпретации морали односторонни и ущербны. Между двумя основными функциями моральных принципов нет четкой границы, даже контекст использования не всегда позволяет ее провести. Это означает, что (нормативная) этика и (описательная) метаэтика также не могут быть эффективно отграничены друг от друга при условии, что обе они не оказываются искусственными построениями и сохраняют связь с реальной моралью. Этика и метаэтика – два крайних полюса, между которыми движутся и к которым с разной силой тяготеют конкретные этические теории.

Третий вывод основывается на том факте, что моральное рассуждение – весьма своеобразная разновидность гуманитарного рассуждения. Моральная аргументация обычно чрезвычайно свернута, а принятие морального решения нередко выглядит как спонтанное движение души.

«Далеко не все коллизии долга, а возможно, и ни одна, – пишет К. Юнг, – на самом деле окажутся “разрешены”, даже если о них дискутировать и аргументировать до второго пришествия. В один прекрасный день решение просто объявится, очевидно, как результат своего рода короткого замыкания»¹⁰¹. Причину того, что принимаемое моральное решение трудно или даже невозможно мотивировать, Юнг видит в том, что глубинную основу морали составляют не поддающиеся рефлексии инстинкты.

«Инстинкты a priori представляют собой те наличные динамические факторы, от которых в конечном счете зависят этические решения, принимаемые нашим сознанием. Это есть нечто бессознательное, и о смысле его не существует никакого окончательного мнения. Об этом возможно иметь лишь предварительное мнение, ибо нельзя окончательно постигнуть свое собственное существо и положить ему рациональные границы»¹⁰².

Свернутость моральной аргументации и морального решения объясняется скорее не таинственными инстинктами, а тем, что их основу составляют моральные схемы, ушедшие в глубины сознания, действующие почти автоматически и не требующие размышления при своем применении. Человек, принимающий моральное решение, редко в состоянии внятно объяснить, чем именно он руководствовался и исходя из каких принципов одобрял или осуждал тот или иной способ поведения. Общие схемы морального решения, подобно законам логики, усваиваются стихийно и действуют, минуя сознание и размышление. Если такое рассуждение и приводится, оно нередко имеет к принятому решению внешнее отношение, оправдывая задним числом то, что принято независимо от него.

Именно на эту непосредственность и не развернутость морального выбора и решения во многом опираются интуитивизм в этике, отстаивающий существование особой моральной интуиции, и сентиментализм, постулирующий наличие у человека особого морального чувства.