Текст книги "Повести Сандры Ливайн и другие рассказы"

Старик и дама. Двойной портрет соседей художника

Кто-то топтался у моих дверей, и я не стала дожидаться, пока маньяк начнет действовать, – сбросив туфли, прокралась через холл и распахнула дверь так решительно, что стекло в ней звякнуло, а оставшийся с Рождества венок едва не свалился. Любимый Walter PPK чуть дрожал в моей руке как раз на уровне лба гостя. При стрельбе самое сложное – не всегда можно упереться дулом в цель.

Шел влажный крупный снег, городок наш, как всегда днем, был пуст, будто после взрыва нейтронной бомбы. Только через три дома от моего трудолюбивый мистер Голдфарб чистил большой лопатой дорожку, ведущую к его крыльцу, хотя никто, кроме него самого, не ходил по этой дорожке лет пять. Кто, спрашивается, будет ходить к пенсионеру с прекрасным здоровьем, лишающим надежды на наследство не только детей, но и внуков?

Совершенно другой пенсионер стоял сейчас на моем крыльце, его звали мистер Уилсон, и жил он не через три дома от меня, а примерно в полумиле по дороге к железнодорожной станции, на нашей бесконечной Янг-стрит. Как и все жители Эплвуда, одного из самых приличных и, безусловно, самого тихого городка в Нью-Джерси, я знала мистера Уилсона. Не знать его невозможно: весь день, от рассвета до заката, он сидит на своей веранде в старом, слегка развалившемся кресле-качалке и без всякого выражения смотрит прямо перед собой. Каждый проходящий по улице неизбежно попадает в зону этого взгляда, некоторое время передвигается в ней и наконец выходит из нее, а некое записывающее устройство внутри мистера Уилсона фиксирует очередной движущийся объект и выключается в ожидании следующего. Если бы у Пентагона было устройство слежения за всем, что движется, равное мистеру Уилсону, русским пришлось бы нелегко.

Сидя на веранде, мистер Уилсон никогда ничего не читает.

А что мистер Уилсон делает от заката до рассвета, не знает никто.

Независимо от погоды на голове мистера Уилсона косо торчит клетчатая красно-синяя охотничья шапка козырьком назад, чем доказывается его безусловное и давнее знакомство с Catcher in The Rye[2]2
  «Над пропастью во ржи» (англ.), роман Дж. Сэлинджера.


[Закрыть], а тело его спрятано в длинный пастуший плащ. Лицо у него коричневое и в таких глубоких складках, что никто и не подумает о загаре – разве о том, который можно получить в крематории.

И на коленях этого пугала всегда лежит полицейский Remington 870.

Словом, весь мистер Уилсон в таком виде представляет собой оживший – хотя и не вполне – персонаж из классического боевика категории В. Только кассеты с теми стариками валяются в картонном ящике в подвале, а видеомагнитофон для их оживления сто лет назад сломался и отправлен на свалку; напротив, мистер Уилсон жив, целехонек и стоит у моей двери… Интересно, подумала я мельком, почему полиция позволяет ему сидеть на крыльце с дробовиком.

– Миссис Л., – он обратился ко мне по фамилии моего последнего мужа, бедняги Эла, пистолета он будто и не заметил, – простите, что тревожу в столь поздний час (было что-то около трех пополудни!), но у меня есть важный вопрос к вам: не слышали вы сегодня ночью выстрелов на нашей улице?

Он, конечно, не мог избежать старческого слабоумия, возможно, даже Альцгеймера, но не производил впечатления дурака. Можно тысячу раз впасть в слабоумие и полностью забыть свое имя – но ведь от этого не станешь глупее. Точно так же, как тот, кто прекрасно помнит все, включая свой почтовый код, не делается благодаря этому умнее.

– Я ничего не слышала, мистер Уилсон, – я сунула пистолет за пояс джинсов сзади, тоже сделав вид, что не тыкала его минуту назад в нос человеку, и посмотрела вниз и немного вбок, как приличествует девушке, беседующей с джентльменом. – Однако я сплю очень крепко… с тех пор, как мой муж, несчастный Элайя… Ну, вы знаете… Нет, я ничего не слышала, сэр. Не хотите ли войти и выпить чего-нибудь?

Явление этого задержавшегося клиента эплвудской похоронной конторы «Луис Манчини и сын» – единственное кирпичное здание в городке, не считая железнодорожного склада, – заинтересовало меня, и я мгновенно решила не отпускать его, пока не пойму вполне, в чем дело. А свои мгновенные решения я выполняю всегда – в отличие от зароков и обещаний.

Мы расположились в гостиной – я, как обычно, на диване, спиной к свету из двери на кухню, а он в кресле, сразу застывший, будто в своей качалке. Полы плаща лежали на полу. И сейчас к его неподвижности очень пошел бы Remington на коленях, но, видимо, он взял за правило ходить в гости без оружия. Он держал стакан, в который твердо налил скотча до половины, а в моем стакане джина было вдвое меньше, чем хинной воды.

– Мэм, вы не слышали выстрелов потому, – сказал он, – что никто не стрелял. А если бы выстрелы были, вы непременно их услышали бы.

Меня всегда восхищают люди, своим умом дошедшие до того же, что и я.

– Вы совершенно правы, – сказала я. – Вот, например…

– Дослушайте меня до конца, не перебивая, – сказал он, не дослушав и перебив меня. – Итак, в нашем городе все далеко слышно, потому что здесь нечего слышать. В Эплвуде всегда очень тихо, так что, когда я кашляю у себя на крыльце, вы можете желать мне здоровья – могли бы, если бы, как и все местные, не были так ужасно воспитаны…

Я все же перебила его.

– А разве вы не коренной эплвудец? – спросила я с искренним удивлением.

– Я живу здесь всего двадцать пять лет, немногим больше, чем вы, – ответил он. – Поселился, когда ушел на покой. И с тех пор считаюсь местным пугалом…

– Ну, что вы, – опять перебила я его, намеренно затягивая разговор, который меня прекраснейшим образом развлекал, – я, например, вовсе не считаю…

– Да заткнитесь вы, черт бы вас побрал! – он заорал так, что, по его теории, вопль услышали в новом районе Пэрадайз-Хиллз, за озером. – Я отлично знаю, что обо мне думают все, включая вас, и полагаю, что все правы, я и есть пугало, воплощенная деменция. И вас ждет та же старость, если доживете. Однако я не всегда сидел на крыльце в дурацкой шапке и с ружьем на коленях. И я решил вам рассказать кое-что о себе и своих обстоятельствах, причем не приму никаких возражений – я выскажусь, даже если для того, чтобы заставить слушать, мне придется вас связать.

– Но почему именно я? – Голос мой сорвался, он меня действительно напугал.

– Потому что вы корыстны, жестоки и решительны, потому что за последние пять лет вы совершили по меньшей мере семь безнравственных и достойных общественного осуждения поступков, начиная с того дня, когда исчез ваш муж Элайя, и заканчивая недавней историей…

– Хватит! – я попыталась прекратить это безумие, за какие-то десять минут полностью заполнившее мир. – Я на самом деле не желаю больше вас слушать, мистер Уилсон. Спасибо, что заглянули…

Он усмехнулся, если этим словом можно описать оскал трупа, и, откинув полу плаща, открыл ружье, висевшее в специальных петлях, неаккуратно пришитых к подкладке.

– Я на вашем месте тоже изображал бы непонимание и возмущение, но быстро сообразил бы, что это не поможет. Я знаю все. А каким образом я это узнал – не ваше дело. Ну, предположим, я просто умею анализировать раздел происшествий в «Эплвудской хронике». И если вы не подчинитесь мне, я позвоню в эту газетку…

– Вы просто старый параноик, – я подумала, не закурить ли, но вспомнила, что уже два года назад бросила. Потом я подумала, не вытащить ли из-за спины пистолет, но отказалась и от этой идеи, Walter обязательно зацепится, а старик наверняка выдернет ружье за секунду, что-то мне подсказывало, что ему уже приходилось бывать в таких ситуациях. – Какого дьявола вам от меня нужно?

– Теперь слушайте внимательно, – он наклонился ко мне и заговорил еле слышно, так что и я оказалась вынуждена склониться к нему. – Ваши качества, которые я перечислил, делают вас идеальным кандидатом…

Не знаю, сколько длился его рассказ. Впрочем, когда он закончил говорить и допил второй стакан скотча, уже стемнело.

Значительную часть своей жизни он служил охранником в одной из самых известных художественных галерей Нью-Йорка, название которой украшает список достопримечательностей города. Он был старателен, молчалив, жил холостяком и за все это ценим начальством, которое вообще-то относилось к работникам весьма подозрительно…

И все эти годы он сотрудничал с мощной шайкой похитителей шедевров, вернее, был одним из важнейших ее членов. Дело шло планомерно, без спешки и неудач.

Четверо первоклассных, если не великих живописцев, обосновавшись в одном из тех кварталов Гринич, где бородатые люди в заляпанных краской вельветовых штанах составляют большинство населения, писали неотличимые копии временно выставленных в галерее полотен. Они работали в прекрасно оборудованном подвале по сделанным цифровыми аппаратами безупречным снимкам. Подвал располагался под их официальной мастерской, где они для легальности создавали из мусора и ржавой жести современное искусство и даже продавали его каким-то придуркам, вызывая зависть соседей-коллег. Но подвальных художников не очень интересовали даже заработки, тем более шарлатанские, – они соревновались с гениями.

Свежее, но уже состаренное в подвале по новейшим мошенническим технологиям изделие доставлялось в галерею и там сохранялось до срока – это была часть работы, за которую отвечал мистер Уилсон. А в ночь перед тем как картина должна была уйти к покупателю, он же впускал тех, кто мог отключить сигнализацию ящика из броневого стекла, предназначенного для защиты полотна от сумасшедшего с ножом и кислотой. После этого за несколько минут подлинный холст заменялся в раме на точно такой же, но истинной ценою почему-то на миллион-другой меньше.

Вынесенная из галереи картина переправлялась через разветвленную сеть курьеров на какой-нибудь противоположный край света, где одержимый коллекционер, не смущаясь явно криминальным происхождением предложенного товара, легко расставался с невообразимыми деньгами ради того, чтобы навсегда спрятать великое творение от человеческих взглядов в секретной комнате своего замка… А одураченный официальный покупатель платил галерее почти столько же за приличную копию.

И счет мистера Уилсона, открытый, естественно, на Каймановых островах, понемногу прибавлял нули.

Но однажды он решил выйти из бизнеса – выйти так, чтобы напоследок по меньшей мере удвоить свое состояние, поселиться где-нибудь в глуши и уже до конца жизни ничего не делать – только читать книги по истории живописи и рассматривать репродукции в альбомах. Теперь, спустя четверть века, ему стало понятно, что решение было ошибочным, а тогда он действовал твердо и быстро. Он сообщил – анонимно – в несколько газет, что в знаменитой галерее посетители уже давно любуются подделками, их же и покупают. По меньшей мере одна из десяти выставленных и сейчас работ – безукоризненная фальшивка. Разразился скандал буквально на весь мир. Владельцы галереи что-то заподозрили, однако он опередил их: сам пришел и заявил, что может указать все еще не проданные подделки и сообщить, в каких примерно направлениях отправлялись подлинники. Но сделает он это только за определенную – он назвал, с некоторым запасом, ровно столько, сколько, как он считал, ему понадобится до вероятного конца жизни, – сумму, при условиях полной неприкосновенности, и чтобы никакой полиции. Говорил он с младшим из директоров наедине. Вы же понимаете, сэр, что против меня, если что, у вас нет никаких улик, а наш разговор не записывается, уж я-то знаю всю здешнюю электронику…

Все прошло идеально. Он получил желаемое из музейного бюджета «на поддержание безопасности» – и исчез. Обитателей мастерской с подвалом арестовали первыми, потом взяли специалистов по сигнализации – они попытались заняться просто сейфами, провалились из-за нехватки опыта, согласились сотрудничать со следствием и рассказали всю историю обворовывания галереи. Курьеров находили по одному, причем они не могли уже припомнить, о чем именно идет речь. Коллекционеров обвинить не удалось – там, где счет идет на миллионы, побеждают миллионы. К тому же не везде FBI пока действует так свободно, как хотело бы.

А он купил домик в тишайшем и достойнейшем Эплвуде и сел на крыльце, на всякий случай держа ружье на коленях. Глядя прямо перед собой, он видел не пустую Янг-стрит, а великие картины, которые раздваивались и расплывались в воздухе перед его глазами…

По ночам он рассматривал репродукции и пытался понять тайны гениев.

Он был уверен, что все кончено и забыто, и не придавал достаточного значения тому, что своим предательством создал себе по крайней мере сотни три решительных, жестоких и умелых врагов.

Они нашли его спустя двадцать пять лет.

Они пришли ночью и назвали свою цену: никаких денег, только единственный холст, тот подлинник, который он чудом утаил тогда от всех. «Старик и дама. Портрет соседей художника». Семнадцатый век.

Они могли бы сразу убить его, но понимали, что сами ни за что не найдут картину. Уж если он успешно спрятал ее тогда, то, наверное, и теперь прячет надежно. Поэтому они предложили ясно и твердо: жизнь за холст. И пообещали вернуться в пятницу, послезавтра.

– А вот и она, – закончил мистер Уилсон и откинул вторую полу своего необъятного плаща. Я увидела металлический футляр-тубус, торчащий из узкого кармана, пришитого к подкладке такими же кривыми стежками, как и петли для ружья. – Я не расстаюсь с этими вещами.

В комнате стало уже совсем темно, я включила высокую лампу, ту, что рядом с диваном, так что его лицо оказалось освещенным, а мое – в тени. Он поморщился, но не двинулся с места.

– Итак, что вы предлагаете мне? – сама удивляюсь, откуда у меня берется хладнокровие в таких случаях, которых и было-то в моей жизни… семь… ну, девять… – Сесть на крыльце рядом с вами и в ночь на субботу отстреливаться вместе, пока полиция не подоспеет, чтобы арестовать или просто прикончить нас обоих? Это войдет в историю Эплвуда…

– Я отдам вам эту картину, – старик ответил преувеличенно громко, так упрямые люди произносят мучительные для себя слова. – Мы с нею прожили вместе хороший срок…

– Примерно такой же вы отсидели бы в федеральной тюрьме, если б тогда полиция все же занялась вами, – не удержалась я, но мистер Уилсон будто не расслышал моей глупой фразы.

– Но теперь я не хочу оставлять ее у себя, – продолжал он все тем же тоном говорящей машины. – И не потому, что эти… эти люди в ближайшие дни обязательно убьют меня, чтобы забрать картину. Я уже совершенно не боюсь смерти…

И опять я не сдержала обычную свою иронию, в которой поровну издевательства и сочувствия.

– Никто не боится смерти до тех пор, пока не поймет, что она неизбежна, – сказала я.

– Вы не правы, – вдруг вполне человеческим голосом ответил он, – я как раз и перестал бояться смерти тогда, когда точно узнал не только о ее неизбежности, но и о близости. Доктор Вэйнстайн…

Я промолчала, но, видимо, как-то дернулась, потому что он кивнул, отвечая на незаданный мною вопрос.

– Да, доктор Вэйнстайн приглашал в прошлом месяце консультанта из Филадельфии. Конфиденциально, за большие деньги… И теперь я точно знаю, что никакая пуля не опередит рак моей поджелудочной больше, чем на несколько недель. Они еще сэкономят мне деньги, которые я трачу на нелегальные обезболивающие. Но я не хочу, чтобы картина досталась им даже после моей смерти. В конце концов только это мне и остается: перехитрить их напоследок…

– Но почему?.. – Я действительно недоумевала, чем объяснялся его выбор, выбор этого джинна, высвобожденного филадельфийским онкологом.

– Потому что вы так же любите деньги, как я любил когда-то, и готовы на все, чтобы их получить. В серьезных предприятиях лучше иметь дело с мошенниками, они, в отличие от порядочных людей, не подвержены беспричинной злобе, бесплодной зависти и жажде бессмысленного разрушения. Мошенник никогда не сделает того, что ему невыгодно. Поэтому вы, мэм, выждете пару месяцев после ночи с пятницы на субботу и только тогда начнете действовать. Вы ведь понимаете, что если они выследили меня, то вас найдут уже на третий день после того, как вы обратитесь в этой стране к любому перекупщику краденой живописи?

– А что же я должна делать ночью на субботу? – понемногу я приняла его тон и уже говорила обо всем этом, как о чем-то реальном. Похищенный шедевр, убийцы, международная мафия… Это плохое кино. У нас в Эплвуде если что-то и происходит, то без всякой стрельбы, как правило. – И что в субботу утром?

– Как только ночью вы услышите выстрелы, вызывайте полицию и не волнуйтесь – картина останется у вас, к приезду копов я уже буду похож на мишень, использованную взводом рейнджеров. А утром звоните в какое-нибудь бюро путешествий, только в городское, а не здешнее, и заказывайте билет… Ну, в Сингапур, например. В апреле там прекрасно, а раньше вам не следует бежать отсюда. Понемногу подыскивайте покупателя картины, но не продешевите. И мой вам совет: не продавайте дом, не обращайте внимания соседей на свой отъезд. Потом, лет через пять-шесть, избавитесь от него через подставных лиц. Вам ведь приходилось узнавать о неожиданных бегствах из Эплвуда, не так ли? Вот, к ним прибавится еще одно.

– А если они вас не убьют? – вслед за ним я отказалась от деликатных иносказаний. – Что будет с картиной?

– Вы вернете ее мне, – он усмехнулся, снова немного напугав меня оскалом скелета. – Вернете, никуда не денетесь, я еще протяну достаточно, чтобы, если вы не захотите выполнить все условия, рассказать кое-что какому-нибудь репортеру…

– А когда вы все же умрете, – я уже вовсе перестала выбирать слова, – куда денется картина тогда?

– Посмотрим, – коротко ответил он. – Посмотрим… Возможно, вы получите ее при любом исходе, но… Если я переживу утро субботы, мои планы, возможно, изменятся…

Он в третий раз усмехнулся, и теперь уже мне стало страшно по-настоящему, но я взяла себя в руки.

– Я согласна, – сказала я.

– Вы все поняли в уже сказанном? – спросил он. – Тогда поговорим еще немного о деталях. Толковая инструкции ведь всегда состоит из двух частей – собственно инструкции и указаний, как ею пользоваться…

После этого мы говорили еще около часа.

Потом он ушел, и вскоре раздался телефонный звонок. Разговор занял еще с полчаса, и заснуть после этого удалось не сразу – словом, у меня была тяжелая ночь, а следующая, с пятницы на субботу, была еще тяжелее. От волнения я то и дело начинала дремать, сидя за рулем своего Mini. Наконец я услышала их приближающуюся машину – в Эплвуде действительно все слышно издалека – и поехала им навстречу.

Я запросила треть того, во что они сами оценили сделку. Всю жизнь я претендую только на треть, этому когда-то научила меня лучшая подруга: такая сдержанность смягчает партнеров… Договорились, что они принесут все деньги в бар Рамона днем в понедельник – раньше не успеют. То есть мою часть они выплачивают немедленно, но с долей старика придется повозиться.... Им предстояла действительно большая работа.

Утром во вторник мистер Уилсон снова стоял на моем пороге.

– Итак, мэм, я жив и предлагаю вам все пополам, это просто из симпатии, – он оскалился, пытаясь, как обычно, выдать этот кошмар за улыбку.

– На черта вам деньги, мистер Уилсон? – спросила я.

– А, вы насчет рака?! – он захохотал, как и подобало скелету, со скрежетом и лязгом. – Производит впечатление, да? Даже на вас подействовало… Честно говоря, у меня был расчет именно на рак как главную подробность мелодрамы, которую мы должны были разыграть. И внешность у меня подходящая. В общем, сработало… Нет уж, никакого рака. Я собираюсь прожить еще достаточно, чтобы потратить свою долю, по крайней мере большую ее часть.

– Да, мне далеко до вас, мистер Уилсон, – признала я. – Вообще-то я всегда беру треть, но в данном случае… Маловато. Мне причитается компенсация за то, что я выставлена дурой.

– Берите половину, как договаривались, – великодушно согласился он. – Но каковы идиоты, а? Столько лет искать меня, но не узнать, что тогда я не успел устроить подмену подлинника, так что в моих руках осталась подделка! Не понять, что, идя к вам, я был уверен в слежке! Когда они позвонили?

– Через полчаса после вашего ухода, – сказала я. – Каждый может ошибиться… Вот ваша доля, мистер Уилсон.

Взяв чемоданчик, он не взглянул на его содержимое. Впрочем, мог бы и посмотреть – он неплохо разбирался в живописи, но явно ничего не понимал в деньгах.

И он не поинтересовался, где картина находится теперь. И то правда – на черта ему знать, где теперь эта подделка?

Он просто направился по Янг-стрит к своему дому. На ходу он поклонился неутомимому мистеру Голдфарбу. Снег все падал, а Голдфарб все махал лопатой.

В конце концов, это только справедливо – за фальшивку расплатились фальшивками. А сделать столько копий известного портрета президента Франклина всего за три дня – это, пожалуй, не проще, чем скопировать в одном экземпляре даже гениальный двойной портрет. Так что всем пришлось поработать в минувший уикенд…

Надеюсь, что моя половина напечатана Резервным банком, а не умельцами в каком-нибудь подвале. Ведь эти люди мне обязаны – другой посредник на моем месте содрал бы с них всю сумму настоящими, да еще всучил бы эту трубу со свернутым холстом, которая теперь лежит в моем багажнике.

Да, мистер Уилсон расстроится.

И, конечно, я не смогу убедить его в том, что старые приятели, которых он так ловко пытался обдурить, обдурили его самого без моей помощи. Слишком высокого мнения он о моем уме и слишком низкого – о морали. Хотя не совсем понятно, почему, считая меня совершенно бессовестной, он мне рассказал, что на самом деле хранил подделку. Наверное, ему просто хотелось рассказать это кому-нибудь… Или он желал увидеть именно мое восхищение его замыслом? Следует признать, он его увидел. Всего второй раз за свою жизнь я встретила не менее умного человека, чем я сама. Первый случай я когда-нибудь тоже опишу подробно…

Обнаружив обман, он, конечно, придет в ярость и, возможно, действительно попытается рассказать какие-нибудь грязные истории обо мне репортеру из «Эплвудской хроники». Да кто ж его станет слушать? Ведь он не только сумасшедший, но и, оказывается, приезжий.

А чужакам в Эплвуде не доверяют.

Правда, я тоже не из местных. Но, по крайней мере, я не торчу на крыльце с дробовиком в руках, а спокойно собираюсь на заседание нашего женского литературного клуба. Сегодня у нас очень важная тема для обсуждения – нет ли признаков мужского шовинизма в списке классиков национальной литературы, изучаемых в школах графства. Так вот: я считаю, что таких признаков полно…

Черт возьми, он ничего не потерял! Вместо копии, которая дешевле пошедших на нее красок, у него теперь чемодан денег, не стоящих бумаги, на которой они напечатаны. Никакой разницы, только справедливо.

Да и картину в конце концов я ему верну, если захочет. Мне она не нужна, а он к ней привык.

Мне почему-то жаль старика. Я вообще становлюсь все сентиментальнее с возрастом.