Текст книги "Бессовестное время"

После Щербака, как показалось Аристарху, лошадки пошли веселее. В попутной деревне Созоново они остановились около скобяной лавки.

– Барин, если желаете, можете ноги поразмять или в лавку зайти. Мне дружка заказывал пару колокольцев созоновских купить.

Аристарх сбросил тулуп, недолго потоптавшись, прошёл в лавку следом за Евлампием, где уже вовсю шёл отбор колокольчиков и торг. Только понять, о чём они говорят, было невозможно…

– Мужик-то он ничо, заливистый. Только к нему бабу надо позвонче, а то эта совсем ему не пара, – скрипучим голосом начинал Евлампий, позванивая колокольчиком.

– А я дак думаю наоборот, надо бабу оставить, а мужика вот того взять, – возражал ему розовощёкий продавец.

– Да ты чо, разве енто пара! Давай этих отложим, подай-ка тех вот, с буковками, – не унимался Евлампий.

Они ещё долго спорили, трясли колокольчиками, торговались. Наконец Евлампий прищурил один глаз, цокнул языком.

– Вот енто друго дело, давай энтих. Оне – то што надо. Ерёмке поглянутся.

Когда вышли, Аристарх спросил:

– Евлампий, скажи на милость, каких это там ты мужиков да баб покупал? Я никого не видел.

– Барин, дак это ж колокольцы. Оне же парой под дугу вешаются. Большой – мужик, а тот, что поменьше – баба. Погляди вон под дугу. Мужик, он и есть мужик, поглуше – бум, бум, бум. А баба, она понятное дело – баба, звенит себе весело – цзынь, цзынь, цзынь… А вместе оно ладно всё получается. Оно ведь и в жизни эдак. Давай, барин, устраивайся поудобней, теперь гон большой, до Дубровного, там пряжка будет, а может, и заночевать придётца у чувашей. Там поглядим…

Сразу после Созоново навстречу попался огромный обоз, десятков семь подвод, не менее. Гружёные доверху розвальни шли по четыре, пять в одной верёвочке.

– Видал, сколь рыбы прут с Иртыша.

Ямщики перекликались с Евлампием, здоровались, передавали на ходу известия… После того, как разминулись обозы, всё вернулось на свои места. Над выметенной ветрами дорогой опять стал разноситься мягкий топот копыт, да комья снега стучали в перегородку на передке.

День переваливался ближе к вечеру. Дорога втянулась в берёзовый лес. Стало безветренно и тихо. На старых берёзах вдоль пригорка, вытянув шеи, сидели тетерева. Те, что ближе к дороге, удивлённо крутили головами с красными бровями, рассматривали с любопытством обоз, но улетать не спешили.

– Ишь, присиделися, к ночёвке готовятся.

– Они на деревьях спят? Тогда где же их гнёзда?

– Чудной вы, барин. Сразу видать, што городской. Тетерева наши дождутца, когда солнце к закату пойдёт, да и бултыхнутся себе в сугроб. Тамо и будут спать.

– Там же холодно. Чего же они не улетят туда, где теплее?

– Да как же улетать. Родина их тута. А к морозам оне привычные.

Снег вдоль дороги, будто кружевом, был разрисован звериными следами… Лесная мелочь, оставляя после себя едва заметные ниточки, замысловато путала их. Более крупные обитатели, вскапывая снег, оставляли глубокие борозды. «Волки, наверное, – с тревогой подумал Аристарх. – Медведито, по всей вероятности, спят. А волки ведь и напасть могут ненароком…»

– Евлампий!

– Ась, барин?

– Скажи, а волки в здешнем лесу водятся?

– А то… Конешно, водятца. Чо, барин, страшновато?

– Не то, чтобы страшно. А ну если выскочат из лесу?

– Не … барин. Волк – он не человек. У него приличие есть. Он не в коем разе из-за угла не выскочит. Первым делом покажется, как бы обозначит себя. Готов, дескать. Для драки явился, не просто так. После, как водится, начнёт прижимать со следу, преследовать, стало быть. Дажесть на коня может поначалу броситца. Но дойдёт дело до человека, сам покажет – нападаю! Рыкнёт перед этим по особому, в глазах желтизна блеснёт… И пошло дело, только держись.

– И что же вам, приходилось драться с волками?

– Доводилось, да и не раз. Неча… Покудова обходилось. Правда, один раз под Елуторовском крепко оне мне бок подрали. Но, Бог миловал, пронесло… Живой остался. А то, што бок драный, дак енто пустяк. Меченый вроде как.

– Евлампий!

– Ась…

– А что, если опять нападут?

– Найдём управу, барин, не переживай. Да к тому же, нас нонче двое.

Аристарх неуютно поёжился, насторожённо пробежавшись взглядом по перелеску…

Дорога вскоре опять превратилась в долгое событие, состоящее из полосатых верстовых столбов, непрекращающегося мата Евлампия, близости лошадей, поскрипывания снега под полозьями…

В Дубровное приехали затемно. Аристарх прошёл в отведённую комнату. Осмотрелся… Всё привычно: кровать, комод, шкаф… Однако, повернувшись направо, он увидел то, от чего сердце его восторженно сжалось… Это была она – круглая голландская печь. Такая же, как у них дома: чёрная, затянутая по кругу железными листами, с белым цоколем и чугунной топкой снизу. Нетерпеливо скинув шубу, Аристарх подошёл к печи и, обхватив руками знакомое тепло, замер. Вот уже кольнуло кончики пальцев, зарделись щёки… Насладившись знакомым теплом, он повернулся и, приникнув спиной к ласковой поверхности, блаженно закрыл глаза.

В это мгновение прошлая жизнь опять прикоснулась к нему. Зачем?.. Только именно сейчас он вдруг понял то, о чём раньше и не задумывался. Ему всегда казалось, что жизнь одна, а всё происходящее в ней – не более чем её наполнение. Только надо же! Какая неожиданность! Теперь ему всё показалось наоборот… Это сама большая жизнь состоит из величайшего множества маленьких. И все они: значимые и пустые, никчёмные и великие – создают её, великую и главную. Вот только кто этим правит? Бог, конечно. Только не по Его прихоти Аристарху довелось оказаться здесь, а по собственной глупости. И всё-таки большая жизнь, наделённая судьбой, существует, и она действительно во власти Бога.

Андрей Карлович всегда говорил, что они изменят течение жизни, более того – построят новую. Получается, что они хотели подменить собою Бога и созданное им мироустройство?.. Аристарху сделалось от этого не по себе.

Позвали на ужин… В просторной зале от четырёх ламп было светло. Запахи простой еды кружили голову. Подали чувашское шурпе, жаркое с уткой, толстую колбасу с приправами и незнакомым названием «шартан». За промёрзшим окном напротив стола, под неживым светом луны кружили неторопливые хлопья, припорошённые подводы теснились во дворе. Сон неожиданно и властно напомнил о себе.

Ночь случилась неспокойная… Было слышно, как лёгкая позёмка начавшаяся накануне, превращается в свирепую метель. Ветер, не переставая, завывал в трубе, гремел ставнями, снежные колючки остервенело стучали в окна. Аристарх для верности накинул поверх одеяла шубу.

– Метель… Так, может случиться, что застрянем ещё здесь.

Проснулся он неожиданно рано, ещё до наступления утра. Пахло печёным хлебом, за стеной дома уже вовсю бесновалась метель. Окно между простенков обозначилось едва заметным серым пятном.

– Куда меня занесло? – неожиданно подумал Аристарх. Дубровное, кажется. Как это всё далеко от Невского, Васьки1313
  Т. е. Васильевского острова.


[Закрыть], даже питейного дома Родонакки, и не только по расстоянию. Как всё-таки прошедшие дни отдалили происходящее сегодня от прошлой жизни, родных ему людей. Как ты поживаешь, Савва? Дожидаешься, когда тебе доставят велосипед из Англии?

Аристарх спустил с кровати ноги, коснулся прохладного пола, прошёл на ощупь к ещё тёплой печи, сунул руку внутрь валенок – просохли. Огонёк, керосиновой лампы, спугнув ночь, расставил предметы в комнате по своим местам. Он ещё долго сидел, наблюдая за тем, как колышутся тени от лампы, слушал потрескивание фитиля. Проснувшись окончательно, он не торопился одеваться и выходить во двор. Делал он всё механически и не торопясь, полагая, что в такую метель ночевать придётся опять в Дубровном.

Восток начинал светлеть. Хотя до рассвета было ещё далеко, но в полутьме возле конюшен, рядом с изгородью и даже прямо посреди двора, негромко переговариваясь, копошились ямщики, фыркали лошади, пахло сбруей, конским навозом. Евлампий окликнул его откуда-то из темноты двора.

– Доброва утречка, барин. Никак уж собрался? Не торопись шибко. Не запрягал ишшо. Сбрую надобно поправить, чересседельник поменять, да и супонь мне тож не глянётца.

– Значит, всё-таки поедем сегодня? – удивлённо спросил Аристарх.

– Само собой… А вы, барин, чего подумали?

– Я думаю, метель не перестаёт. Вдруг потеряемся, дорогу не найдём?

Евлампий привычно поматериваясь, склонился над хомутом, а распрямившись, как бы между делом проговорил:

– Не извольте беспокоитца. Я енту дороженьку и ночью без огня сыщу.

Аристарх вернулся, сложил вещи и отправился на завтрак. Еда в горячих чугунках стояла на большом столе посреди залы. По соседству пыхал жаром высокий самовар, возвышались горки блинов, уже знакомые кукали1414
  Кукали – чувашское национальное блюдо, напоминающее пирожки, но открытые.


[Закрыть]. Завтрак получился неспешный и какой-то по-домашнему тёплый. Когда на окнах явно обозначилась синева утра, на пороге появился Евлампий.

– Пора, барин…

Тихо хрустнул снег под полозьями. Привычно перебирая удилами, фыркала кобыла позади… Аристарх устроился в санях, втянул носом холодный воздух.

– Евлампий, скажи, откуда в Сибири чуваши?

– Как откуда, с Волги, понятно дело.

– Как же они досюда добрались?

– Да енто дело обычное. Кто на повозках да телегах, а кто и пешком. Сымались с места, бывало, цельными деревнями, да так после и селились, не мешаясь ни с кем. Оне до сего времени балакают по-своему, но только промеж себя. А как на людях – завсегда по-нашему.

– Зачем же они так далеко ушли?

– Зачем, зачем… Волю искали, землю. Воли кажный человек хочет, хоть чуваш, хоть русский, хоть татарин. Вот я, к примеру, самых вольных людей знаю. Это остяки. Им везде воля. Хоть олешку по тундре гонять, хоть зверя добывать по лесам да хмарям. Остяк, он сам себе хозяин. Нету ему ни законов, ни царских указов, один ихний деревянный Бог. А ишшо есть у них Дух. Это вроде того, кто за порядок в душе отвечает. Оне с им, как со вторым собой, разговаривают, совета спрашивают.

– Евлампий, а ты сам из каких будешь?

Он кашлянул в рукавицу, матернулся негромко в сторону.

– Из Пугачёвских.

– Это как?

– Прародитель мой, дед Аношка, в войске Емельяна Пугачёва состоял. Тоже воли хотел. Оне тогда с Емельяном, было дело, уж брать Тобольск изнамерились, да остановила их на ентом самом тракте армия с пушками. Те места, где стоял тот заслон, запомнился всем. Деревня там теперь стоит, так и называется – Заслон. Однем словом, не удалося тогда Пугачеву дойтить до стольного сибирского града Тобольска.

После, как одолели их, а Емельяна Ивановича казнили прилюдно, деда Аношку в Сибирь-то и сослали. Да и, понятно дело, не только его. Пугачёвских деревень немало и здесь, и под Тобольском. Ажно до самого окияна. Так бывалые люди сказывают. Родитель мой ужо тут родился, но и я, разумеетца. Чернига, он тоже из наших. Мы с им с одной деревни. Росли вместе. Дралися пацанами, мерялись силой, хто ково возьмёт, а теперь – на те, шуряк мой. Во как быват.

– Евлампий, скажи, только честно. Ты – вольный человек?

Он ответил не сразу. Долго кряхтел и хмыкал, раздумывал, видно, потом нахлобучил поглубже шапку, обернулся и, взглянув каким-то необычным взглядом, начал говорить.

– Конечно, вольный. А чего бы я тогда в ямщину пошёл? За волюшкой, за ей, родимой.

Щёлкнув вожжами, причмокнул, подгоняя лошадей, он даже привстал с возка и проговорил так, будто обращался к полю, серому небу, темнеющему у дороги ельнику, неожиданному попутчику:

– Погляди, барин, вот эти люди, што живут за энтим лесом, разве оне волю мою притесняют? Разумеетца – нет. А как гонишь по тракту: кругом степи, леса, тракт прямёшенек… А округ таки же вольные, как я.

Он опять устроился на возке.

– Все воли желают, – продолжал он уже спокойнее. – Бывают, конечно, беглые из острога или с каторги. Только у нас с ими уговор – мы поперёк дороги друг дружке не встаём, а куском хлеба поделиться или подвезти – енто уж обязательно. Конешно, быват, по обличию человек, а внутри зверь. Хуже всего, когда зло добродетелью укрыто. Только и мы не прянишные. Не пальцом деланы…

Полусонное Дубровное осталось позади жёлтыми всполохами огней в промёрзших окнах, дымом печей, запахами первого хлеба. Метель, не желая смиряться, мела позёмку, швыряла в лицо снег, а солнце спрятала так, что на сером небе не осталось от него и светлого пятнышка. Евлампий обернулся и с каким-то озорным блеском в глазах подал холщовый узелок.

– Барин, спрячь под тулуп, чтобы не помёрзли. В дороге сгодятца.

– Что там?

– Пирожки да шанешки.

– Откуда?

– От зазнобушки.

– Какой?

– На постоялом дворе эдакую чернявенькую, что около чугунков хлопотала, помнишь?

– Помню… И что же из того?

– Барин, говорит, у тебя завидный. Красивый больно. Передай ему на дорожку, чтобы не оголодал случаем.

– Вот тебе раз, – только и сказал Аристарх.

Под косогором намело сугроб. Лошади шли по брюхо. Евлампий то молчал подолгу, то начинал материть непогоду. Непонятно было, как он вообще видит что-нибудь. Верстовые столбы давно куда-то пропали. Аристарх обрадовался, когда после долгого перерыва встретился взглядом с его чёрно-жёлтыми полосами. Время остановилось в сером дне, запуталось в метели, потерялось среди сугробов. Оно не шевелилось, никуда не двигалось, а снова и снова возвращалось назад. Аристарху порой казалось, что они уже проезжали мимо этого куста и сломанного дерева с засохшими листьями. Смотреть и в даль, и в небо было одинаково серо. Ни глазу, ни мысли было не за что зацепиться. Воедино смешались: безлюдная дорога, звон колокольчиков под дугой, пряжки, короткий отдых, опять скрип полозьев…

Эта ночь застала их в Караульном яру. Из-за тяжёлой дороги народу в постоялый двор набилось больше, чем надо. Ям был небольшой, места для ночёвки на всех не хватало. Обе белые комнаты были заняты проезжим генералом и денщиками с прислугой. Евлампий недолго повздыхал и повёл Аристарха на постой к людям. Долго шли вдоль невысоких домов, проступающих неясными очертаниями. Собаки, почуяв незнакомый запах, гремели цепями, лаяли на все лады.

– Не покусают? Злые какие-то.

– Больно мы им нужны. Это они для порядку.

– Далеко ещё идти?

– Туто, – сказал Евлампий и постучал.

Откуда-то из темноты отворилась дверь… На пороге появилась старушка.

– Иония, доброго здоровья. Где сам-то?

– В горнице… Да вы заходите.

В сени вышел босой старик в белой рубахе и широких холщовых штанах.

– Кому тамо не спитца по ночам? А, Евлампий, заходи, ужинать будем.

– Премного благодарствую, хозяева. Только мне к лошадям надобно. Барина вот привёл к вам, из самого Петербурга! Определиться бы ему на постой.

– Отчего же не определиться. Можно, такое дело. Милости просим.

Уходя, Евлампий негромко обронил:

– Вы, барин, располагайтесь. Люди оне хорошие, душевные, а мне на конюшне сподручней.

Аристарх прошёл из тёмных сеней в горницу. Лампадка немигающим огоньком освещала иконы в правом углу, край тесового стола, широкие лавки. Хозяйка сняла с полки восьмилинейную керосиновую лампу, зажгла её. Свет властно отодвинул темноту, стены раздвинулись, пол расцветился красками домотканых половиков. Матвей оказался высоким жилистым стариком с седой бородой и прозрачными глазами едва уловимого василькового цвета.

– Значит, барин, аж из самого Петербурга будете?

– Именно так, из Петербурга, – кивнул Аристарх.

– На этапного, вроде, не похож. Купец, стало быть?

– Нет, артист, драматический. В Тобольск следую, в театр.

– Вона, ты посмотри-ка. Ни единожды не видывал сблизи живого артиста, разве што на ярмарке. Дак те шуты, а вы, хоть и молодой, но, судя по всему, человек сурьёзный. Нет, театр – это, что ни говори, барское развлечение, не для простого человека.

Начались приготовления к ужину. Иония расставляла посуду, Матвей с сосредоточённым удовольствием резал хлеб. Запахло ржаным полем, июльским солнцем… Аристарх украдкой сглотнул слюну. Хозяйка подала тушёное с репой и грибами мясо, студень с глухарятиной. Было много солонины. После на столе появился разогретый самовар, жёлтый и пузатый, похожий на солнце. Они не торопясь пили чай с клюквой, сушёной морошкой. Пироги с черникой напомнили Аристарху Круглое болото на Псковщине, куда они с деревенскими мальчишками втайне от взрослых бегали на топи есть чернику. Неспешный ход беседы нарушил хозяин…

– Скажите, барин. Есть хоть от этого самого театра какая-нибудь польза или нету? – Отхлебнув из блюдечка чай, он продолжил. – Может жалование большое или чего-то ещё неизвестное простым людям? Я вот, к примеру, дом могу срубить, Ионушка – половик соткать или рубаху сшить. Только артист, он чего может?..

Аристарх судорожно начал отыскивать правильные слова, чтобы передать смысл актёрского ремесла. Когда стало понятно, что они не находятся, положил руки на край стола и, посмотрев на стариков, встал.

– А знаете что, – проговорил он вдруг как-то загадочно. – Вы послушайте…

Он театрально вышел на середину горницы, застегнул на сюртуке все пуговицы и, заложив левую руку за отворот лацкана, стал на память читать драматическую прозу, монологи из спектаклей, стихи…

Старик поначалу с некоторым любопытством смотрел на происходящее, потом удивлённо выпрямился и, положив жилистые руки на колени, не отрывая взгляда, стал смотреть на Аристарха так, будто видел в этот момент что-то иное, чем обыкновенный человек. Иония, долго стоявшая не двигаясь рядом с Матвеем, медленно опустилась на лавку. Одну руку она прижала к груди, второй обхватила старика за запястье, будто искала в нём поддержку. В том месте поэмы, где героиня из-за коварства соперницы оказалась в заточении, старушка беззвучно заплакала. Слёзы текли по её морщинистому лицу, она смахивала их рукой, а они непослушно текли опять и опять…

Закончив читать, Аристарх поклонился. Долго молчали. Похоже, никому не хотелось возвращаться из сказочного мира.

– Да ты, мать, посмотри, он же чародей… Мне показалось, что я был там только что.

– Жалко её, родимую, так намаялась. А ведь всё из-за любви… – вздохнула Иония.

– Но сам-то ведь тоже хорош, – не мог успокоится старик. – Должон бы увидеть, что творит у него за спиной эта ведьма. Едва обоих со свету не сжила. М-да… У нас такого не бывает. Чудно, однако, всё в этом мире происходит. Но, артист-то, артист каков! Прямки тут, у нас в горнице шпехтакель представил. Вот те на… Расскажи кому – не поверят. Избу-то срубить любой может. А чтобы вот эдак, сразу и шпехтаклю изобразить, ето надобно уменье и дар божий!..

Долго говорили обо всём, чаёвничали… Старики осторожно расспрашивали о Петербурге, доме, семье. Аристарх в подробностях рассказывал, потом неожиданно поинтересовался, отчего же деревня называется так необычно – Караульный Яр? Чего они тут все караулят?

– Да всё просто, – махнул рукой Матвей. – Тобол здесь около высокого яру сбивается в тесное русло. Началось всё, когда Сибирь ещё под ханом Кучумом была. Учинили тогда татары на яру таможню. Тобол цепью перегородили, чтобы подати собирать со всякого торгового судёнышка. Дело это вскорости наладилось, барыш пошёл, да оплошали они единожды… Сверху подошли струги. Цепь натянута – не пройти. Пристали судёнышки к берегу, вышли из них люди и спрашивают:

– Кто велел цепью реку перегораживать?

А им отвечают:

– Не твоего ума дело, кто велел… Заплати поначалу таможенный сбор, а опосля поговорим.

Осерчали те робяты, да и давай ужо тогда свой закон устанавливать. Три дня порядок наводили. Тобол от крови краснел временами. Народу у Кучумова есаула Алышая было много, разов в десять больше. Только ничо поделать они не могли, порубали их казаки. Потому што струги те вёл не кто иной, как сам Ермак Тимофеевич. Здесь-то и приключилась его первая битва за Сибирь.

Цепь эту казаки порушили, а уж опосля отправились на Искер. Это Тобольск ране так назывался. А таможню после учинили опять. Только теперь уже по царёву указу. Крепостью место это обозначили и деревню поставили. С тех пор и стоит Караульный Яр. Воеводою Ермак Тимофеевич казака Тихона Резанова назначил, из своих. Уха у него, говорят, одного напрочь не было, срубили где-то. Но крут, сказывают, был. Теперь из ихнего рода по деревне пять дворов осталось. Остальные разъехались по другим местам. Кто служить, а хто и на землю встал.

Ночью Аристарха разбудил большой серый кот. Он долго топтался, урчал, пока, наконец, не улёгся в ногах, поверх одеяла. Аристарх улыбнулся. Ему вдруг показалось, что всё происходящее – во сне. Вместе с серым котом ему опять виделись позабытые обрывки Петербургской жизни: Павел Фомич с ассигнациями в руке, кухарка Матрёна из поместья. Прошлая жизнь, не желая расставаться, продолжала в нём жить, и он этому не противился.

Еле уловимый свет обозначился в переплёте оконца. К нему добавилось ржание лошадей, смешанное с еле слышным перезвоном колокольчиков. Всё извещало о наступлении утра. Начинался отсчёт нового дня. Уже сидя в салазках, Аристарх, обернулся и, сколько было возможно в подслеповатом начале дня, смотрел на две удаляющиеся фигуры возле бревенчатого дома.

– Чем же это, барин, вы им приглянулись? Матвей – старик суровый. Не каждому поклонится. А тут – смотри-ка… Проводить на дорогу вышел, поклон бьёт.

Аристарх лишь молча улыбнулся.

Кони бежали резво. Сани время от времени подскакивали на снежных перемётах. Через час навстречу попался большой обоз, десятка три упряжек, за ним второй, не меньше.

– Видал, пушнины сколь прут.

– Откуда ты, Евлампий, знаешь, что пушнина?

– Видишь, спереди и сзади верховой разъезд. При винтовках и саблях. Да и ямские мужики все знакомые, а сидят, помалкивают, потому как не положено им при таком грузе дажесть разговаривать. Это ж всё одно, что золото везти.

– Много ль нам на сегодня дороги?

– Пустяки, барин, пару пряжек – и будем в Карачино. Оно, конечно, если расстараться, можно к ночи и до Тобольска догнать, только по приезду тёмно будет. А в Тобольск въезжать лучше всего днём, ты посля поймёшь, пошто.

Снова позёмкой заструился день. Аристарх привычно погрузился в монотонное течение времени. К своему удивлению он неожиданно быстро привык к холоду, звукам дороги, непрекращающемуся мату Евлампия… Вьюга, свирепствовавшая накануне, время от времени напоминала о себе секущим снегом, серым небом и каким-то неопределённым течением времени. Навстречу чаще стали попадаться деревни в отдалении от тракта.

Обоз с сеном степенной чередой в десяток упряжек проползал мимо. Пар над ушами лошадей ложился инеем на крепкий лошадиный круп. Сверху одного из возов кто-то крикнул:

– Евлампий, здорово! Далёко ль гонишь?

– До Тобольска. А ето хто тамо наверху? Антипка, да ты ль ето!

– Ён самый…

– Как жись?

– Путём.

– Как ты?

– Слава богу!

Евлампий, чтобы хоть как-то притормозить, съехал в снег. Обоз с сеном остановиться не мог, шёл подъём в гору. Евлампий, явно довольный встречей, обернулся.

– Вот те раз, с Антипкой встренулись. Дружка мой был. Хороший мужик, душевный, но задиристый – жуть просто. Чуть что не по нему, так своим костистым кулаком заедет, мало не покажется. Черкес у нас тут в поселённых пребывал. Тоже горяч без удержу. Офицер, из какого-то княжеского роду. Дак оне по улице пройти один мимо другого не могли, чтобы не сцепиться.

– Так и до смертоубийства недалеко, – добавил Аристарх.

– Вот, все так и думали. По-хорошему там никак не получалось закончитца. А вышло ровно наоборот – побратались оне. А дело было как… Пошёл тот черкес через Тобол по первому льду, да и провалился, а на берегу – ни души. Палку подать некому, а кромка склизкая, не вылезть на иё. А только вылезет – край льда ломаетца. Утоп бы чернявый офицерик, хфакт… Только тем же самым временем по берегу Антипка верхом с заимки возвертался. Увидал он такоё дело, поскидал с себя чижолую одёжку, кушак размотал, жердь первую попавшую ухватил, да и пополз. Сам два раза проваливался, но выволок супротивника своего. Так оба и спаслись.

А уж когда срок поселения для черкеса закончился, прибыл за им цельный обоз сродственников. Привезли оне с собой шашку в подарок Антипу, каких я отродясь не видывал. Жалючая, будто змея, вся в резьбе и ковке, эфес золотом отделан, камни драгоценные сияют! Шашку Антипка с благодарностью принял, а от денег отказался. «Ты брат мой… Если бы беда какая или болезть, тогда другое дело. А так всё у меня есть. Так что благодарствую…»

Только офицерик тот хитёр оказался. Деньги перед отъездом батюшке Никодиму на хранение оставил, и сумму, судя по всему, немалую. А через год беда возьми да и приключись. В соседском доме пожар случился. Огонь буйствовал так, что на его дом пламя и перекинулось. Однем словом – остался Антипко с жаной и выводком своим голышом на погорелом месте. Только позвал его в церковь отец Никодим. Оттудова всё и началось… Оставил он ямскую гоньбу, дом новый поставил, хозяйство крепкое завёл. Сказывают, соседу на дом тоже отвалил. С тех самых пор и стоит на земле мужиком. Така вот история…

* * *

Как и обещал Евлампий, заночевали в Карачино. Аристарх отужинал. Спать ложиться было рано, и он задумался над тем, чтобы скоротать вечер. Евлампий привычно отправился ночевать на конюшню. В переполненном заезжем доме все находились в заботах. Ожидалось прибытие какогото особого государева обоза. Вестовой с пакетом и охраной уже прибыл.

Аристарх прошёл в питейную залу. Мест не было. Лишь в прихожей комнате, рядом со свечным фонарём, за единственным столом нашлось свободное место. Спиной к стене сидел белый как лунь старик с деревяшкой вместо правой ноги, редкими волосами цвета льна и такой же бородкой. Гордо поблёскивая серебряной серьгой в ухе, он не спеша подливал себе вина из тёмно-зелёной бутылки. По тому, как он постоянно прикладывал к уху сложенную ладонь и наклонялся вперёд, было понятно, что старик глуховат.

– Доброго здоровья.

– И тебе, милок, того же. Присаживайся, пущай ноги отдохнут.

– Аристарх, начинающий артист. Следую в Тобольск по своей воле.

– Это хорошо, что по своей, – громким старческим скрипом прохрипел дед. – Зовут меня Никандр, только ты говори, милок, громчее! Туговат я на ухо.

Аристарх придвинул ближе стул. Подошёл половой, Аристарх заказал жаркое и бутылку вина. Вскоре стало понятно – дед тоже истосковался в одиночестве. Он оживился от неожиданной компании и некоторое время с нескрываемым интересом разглядывал Аристарха.

– Откудова будешь, мил человек?

– Из Петербурга.

Старик поднял тёмно-синие глаза.

– А где ж проживал в Петербурге?

– На 17-й линии. Это на Васильевском острове.

– Да, мал белый свет для людей, – оживился старик. – Неизвестно где встренёшься. Теперь уж и представить непросто. Так давно это было. Стояли мы в те годы в Семёновских казармах. А на Кронверкской набережной, при богатом доме прачкой служила моя зазноба. Матрёной звали. Бывало, как стемнеет, я с кем надо договорюсь да шасть к ней, в комнатку-полуподвалочку. Ноченьки были… Одна другой жарче… Любил её так, что аж сичас сердце жгёт. Сколь времени прошло, а всё мою зазнобу никак забыть не могу.

Только закончилося всё разом. Подняли нас по трубе утречком на верха да и отправили Расее служить, а любовь моя так и осталась в городе Петербурге, к тому же, сдаётся мне, не одна, а с дитём моим. Всё на то похоже было, только она не говорила, тихая была, будто воробушек. Молчала всё больше, а глаза серые, ласковые, глядят на тебя, будто гладят тёплой ладошкой по голове.

Старик надолго замолчал, смотря куда-то на дно кружки, потом допил остатки и продолжил:

– Питерский, говоришь? Для питерских у нас завсегда особое почитание.

– Дедушка, а зачем у вас в ухе серьга? – не удержался Аристарх.

– Дак, я тебе скажу, казаку её в отдельных случаях носить положено было.

– В каких же?

– Вот ежели, к примеру, у казака серьга в левом ухе, это означает, что он у матери один, а мать, окромя того, тоже одинокая.

– А если в правом?

– А вот ежели серьга в правом ухе, ето означает, что ентот казак последний в роду по мужской линии. Соображать надобно.

– Что же тут соображать?

– Это дело не для форса, а для сотника. Вот, допустим, выстроился строй, подравняться надобно. Команда, какая? Равнение нале-во! – гаркнул старик.

От неожиданности Аристарх едва не выронил кружку.

– Не дрефь, спокойнее, – поставив ударение на последнем «е», продолжил дед. – Все подравнялись, а сотнику сразу видать, у кого серьга в правом ухе. Кого поберечь следует, а уж кому и того… – Старик развёл руками. – Вот командир твой на ум сразу заметочку и кладёт. Опосля какая команда? «Смирно! Равнение напра-во»! Все повернутся направо, а сотник или даже ротмистр опять видят, в каком ухе серёжка. Им-то ведь известно, по какому поводу. Потому как им решать: кого на верную смерть посылать, а кто, может, поживёт ишшо маленько.

– А у вас серьга в правом ухе. Значит…

– То-то оно и значит, что похоронют меня вместе с серьгой, а фамиль наша на том и кончитца. Мужиков-то в роду много было, а остался я – последний. Остальные: кто на Кавказе лежит, кто на Балканах, двое до Парижу дошли, один до Италии. В городе Триесте схоронен. Последним Сёмка был. Не обженился, робяток не оставил, да нанялся к Овцину на дубель-шлюп «Тобол». Их тут на Карачинском Озере вместе с пакетботом «Обьпоштальон» строили из нашего леса. Ушли они тогда на Севера, в эхспедицию, Аляску осваивать. Где-то там он и канул.

Сказывали разное… Одни говорили, будто от цинги помер, другие, что выходила его местная шаманка, а после он там и остался. Может оне с ней казачков тамо, в Америке этой, и народили, – сипло рассмеялся дед. – Но, ничо, вскорости все встретимся на приступочках у Господа, чтобы ответ держать за жись свою непутёвую иль праведную, там заодно и потолкуем. Интересно будет узнать, как Сёмка, други братья, как други мои поживали все эти годы. А как будет тамо, на небесах? Никто не знат. Нам бы всем только в одно место попасть, чтобы наговоритца вволю. Лучше бы в рай, конечно, в аду то и так уж довелось побывать не раз.

В роду нашем мальчуганы рожались кажный год, да наладились в последне время девки одна за другой, а там опосля их ужо и я народился. Серьгу мне перед отправкой на службу сам атаман Фрол вдел в ухо и велел голову не прятать, а оберегать. Атаман наш был из рода, что от самого Ивана Кольцо берёт начало. А тот был, сам понимашь, правая рука Ермака Тимофеевича. Здесь, в Карачино, Иван Кольцо и погиб. Казаки тогда три года стояли здесь. Пока Искер взяли, да и опосля, пока обживались, чтобы Тобольск-град столичный наладить.

Такая вот, брат ты мой, история…

– Где же ногу-то потеряли?

– Известное дело, где. На Турецкой, под Баязетом. Я по молодости проворный был. Служил в казацком пластунском отряде, да осколок, зараза, срубил не вовремя. А уж как стояли в Петербурге, помнить буду столь, сколь жить доведётся.