Текст книги "Бессовестное время"

– Неужели такое возможно? Насколько всем известно, они находились в весьма дружеских отношениях!

– Иосиф Васильевич, помилуйте. Эту историю рассказала моя бабушка, лично знавшая Александра Сергеевича. Наше имение возле Опочки, находилось в соседстве с Михайловским.

– Аристарх, будьте так великодушны, поделитесь.

– Тогда слушайте… Александр Сергеевич, будучи близким другом Вильгельма, весьма ревностно относился ко всему, что выходило за рамки их лицейской компании. Одним из объектов иронии Александра Сергеевича был не кто иной, как сам Жуковский, который жил в уютной холостяцкой квартире со слугой Яковом и приходящей прачкой. Жуковский со временем стал ленив, раздобрел, ходил по квартире в халате, мягких тапочках, курил длинный чубук и, похоже, от такого безделья совершенно не скучал.

Василия Андреевича к тому времени перестали интересовать поздние приёмы, посиделки с бокалом вина, компании… Он их попросту избегал под разными предлогами. Ещё он не любил, когда его тревожили по любому поводу. Однако Кюхельбекер настойчиво досаждал ему своими стихами. Он приносил их стопками и зачитывал Жуковского до изнеможения. Однажды Пушкин спросил Жуковского:

– Отчего же вы, Василий Андреевич, вчера не были в литературном салоне? Вас все так ожидали.

На что Жуковский ответил:

– Приключилось мне, Александр Сергеевич, расстроить себе желудок, к тому же пришёл Кюхельбекер, а Яков ушёл куда-то, закрыв по оплошности дверь и унеся ключ.

Пушкина озарила демоническая улыбка. Вечером на балу он лукаво заметил:

– Виля, есть новые стихи, прочитать?

Кюхельбекер спешно приложил ладонь к уху (он был слегка глуховат после желтухи).

– Слушаю…

И тут Пушкин с присущей ему картинностью прочёл во всеуслышание:

 
– За ужином объелся я,
А Яков запер дверь оплошно —
Так было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно и тошно.
 

Кюхля (как его называл Пушкин) побледнел, глаза его выкатились из орбит, запылали гневом. Он даже говорить не мог, только хрипел:

– За надругательство над моей фамилией, за искажение её, за хамство, в конце концов, вызываю тебя на дуэль. Завтра, до полудня, стреляться на пистолетах. Мой секундант – Дельвиг. Всё…

– Полно, Виля, – побледнев, ответил Пушкин.

– Нет, только дуэль!

– Как угодно, – ответил Александр Сергеевич. – Мой секундант – Пущин.

Иосиф Васильевич даже привстал.

– Так что же… Они стрелялись?

– Безусловно, стрелялись. Это дуэль… На следующий день, на Волковом поле. Приехали на отдельных санях. Жребий стрелять первым выпал Вильгельму. Скинули шинели, начали сходиться. Остановившись у барьера, Вильгельм начал целится… Пушкин в это время, засунув пистолет под мышку, потирал от мороза руки и улыбался прямо в дуло.

Виля целился сначала в сердце, потом передумал и стал целиться в лоб улыбающемуся Пушкину. В какой-то момент лошадь дёрнулась, сдала назад, захрипела… Нервы у Вили не выдержали, раздался выстрел. Слава Богу, в сторону. Пушкин бросил пистолет через плечо, кинулся обнимать Кюхельбекера, однако тот, не отступая от своего, кричал:

– Выстрел, за тобой выстрел!

– Виля, пистолет всё равно отсырел в снегу. Выстрела не будет, – смеялся Пушкин.

Принесли пистолет. Пушкин поднял ствол, нажал на спусковой крючок, курок глухо и беззубо клацнул. Выстрела не произошло…

– Виля, уймись, он не стреляет, – уговаривал его Пушкин.

Только Виля не унимался.

– Требую отложить дуэль! – беспрестанно выкрикивал он.

– Виля, поехали. Выпьем лучше бутылочку-другую аи1111
  Марка вина того времени.


[Закрыть], побеседуем, – предложил Александр Сергеевич.

Посреди ночи Пушкин привёз к себе на Коломну охмелевшего Кюхлю и, пока тот не уснул, рассказывал ему про то, какой нежной любовью он его любит, какой он великий поэт, что ему пора бросить преподавание, а заниматься только литературой. К утру всё улеглось. Однако через неделю Кюхельбекер опять стрелялся, по причине того, что во время выпивки его обнесли бокалом вина. Слава богу, всё обошлось. Как вы полагаете, кто был у него секундантом?

– Неужели Пушкин?

– Именно он.

– Послушайте, Аристарх, вы отменный рассказчик.

– Спасибо, Иосиф Васильевич. Вы, кстати, тоже.

– Что вы, что вы, Аристарх, увольте. Хотя скромно добавлю к вашему рассказу. Земля мала для великих людей.

– Отчего же?

– Пущин отбывал ссылку здесь, в Ялуторовске, – вздохнув, начал рассказ Иосиф Васильевич. – После смерти Михаила Фонвизина даже женился на вдове, Наталье Фонвизиной. Кстати, во время ссылки жили они в Тобольске. Пущин и Наталья по окончании срока благополучно убыли в Петербург.

– Где Иван Пущин тихо умер, называя лицей и ссылку лучшими годами своей жизни, – тихо добавил Аристарх. – Иосиф Васильевич, позвольте нескромный вопрос. Хотя, если нет желания, можете не отвечать

– Отчего же, спрашивайте.

– Каким же образом вы оказались здесь, в Сибири?

– Это, дорогой мой Аристарх, совершенно несложно сделать, когда в двадцать шесть лет вас переполняет желание стать свободным. А если показённому – за участие в Польском восстании в 1863-64 года.

Человек в этом возрасте полагает, что отсутствие личной свободы зависит от несвободы общественной, и он будет непременно искать её в борьбе. Это вполне естественно. Только, видите ли, свобода и несправедливость, как ни странно, вынуждены сосуществовать вместе.

– Мне кажется они, напротив, в сути своей противоречивы, – возразил Аристарх. Как же им быть вместе?

Собеседник ненадолго задумался, поглаживая усы, после продолжил.

– Скажите на милость. Среди друзей могут существовать противоречивые взгляды на одни и те же вещи?

– Безусловно, могут. Я только сейчас рассказывал о Пушкине и Кюхельбекере, – согласился Аристарх.

– Теперь давайте упростим задачу и представим, что общество состоит из сотни человек. – Чувствовалось, как Иосиф Васильевич начинает увлекаться беседой. – Так вот скажите… Будут ли все сто человек иметь одинаковое мнение по любому, отвлечённому вопросу? Отвечу однозначно – нет. Это будет практически половина на половину, с перевесом одной из сторон в несколько голосов. Лично я проверял это на собственном опыте и не единожды. Тем же, которые возьмут верх, будет безразлично, о чём был спор, о вкусе пирога или политическом выборе. Ведь они будут главенствовать над той частью, которую смогли одолеть пусть незначительным, но большинством. Вот только те, что оказались в меньшинстве, в случае принятия первыми любого решения так или иначе будут считать его несправедливым. Поскольку это не их решение. Свобода – это победа. Значит… Если есть победители, то есть и побеждённые. Для выигравшей половины это решение справедливое, а для второй – нет, поскольку решению этому надлежит подчиниться. Скажите, к какой части вы предпочли бы относиться?

– К той, которая сильнее, – не задумываясь, ответил Аристарх.

– А я полагаю, что правильнее находиться там, где ваши убеждения. Хотя именно это и есть основной принцип демократии. То есть, победа сильного над слабым. Только не забывайте, существует ещё анархия, которая нынче превратилась в достаточно популярное движение. Главная неприятность сего – отсутствие границ дозволенного. Хотя, для них это и есть свобода.

Теперь же ещё коммунистическое движение Маркса и Энгельса возникло, где диктатурой становится пролетарий, свободный труд, равенство. Невозможно поставить знак равенства между людьми. Они не бездыханные кирпичи или так много значащие цифры. Все люди индивидуальны, представляете, все, что живут на нашей Земле.

– Так что же такое свобода, где она? – не утерпел Аристарх.

– Свобода – материя тонкая, и обретать её следует терпеливо, шаг за шагом внутри себя, в своём сознании, понимании людей и действующих событий, – сосредоточенно и, как видно, много раз продуманно говорил собеседник. – Происходящее не должно формировать из вас человека, которому удобно проживать в том или ином обществе. Для вас важнее всего остаться в сути самим собой, со своими убеждениями, без надобности это демонстрировать. Безусловным обязательством является служение делу, народу, своей семье, наконец. Только где-где, а внутри самого себя человек должен быть свободен в первую очередь. Так что свобода – она в первую очередь внутри каждого из нас.

– То есть, со временем вы несколько пересмотрели свои взгляды?

– Понимаете, Аристарх. К примеру, если невозможно смотреть на солнце, то следует либо надеть синие очки, либо отвернуться. При этом совершенно не обязательно начинать ненавидеть солнце, как источник неудобств. Не следует забывать, что есть обстоятельства, которые гораздо сильнее нас. Да, образ Дон-Кихота, безусловно, благороден. Только я предпочту этой надуманной борьбе просто вылечить больного ребёнка или избавить любого человека от болезненных мук. Знаете ли, гнойная ангина или, простите, запор не выглядят столь романтично. Да, жизнь требует прагматизма и гибкости. Однако и при этом оставаться свободным сможет всякий, у кого она существует в сознании.

– Скажите, Иосиф Васильевич, тяжело, наверное, жить без Родины?

– Отчего же. Родина для каждого – это будто гнездо для птицы. Согласитесь, птица, родившись, не может жить всё время в гнезде. Птице надобно небо, воля, полёт… Меня окружают разные люди. Они добры ко мне, благодарны за моё служение народу. У меня прекрасная жена Ядвига, дочь польского ссыльного Рыбинского, служит фармацевтом в Тюмени, сыну, Станиславу, исполнилось семь лет. Тот наш дом, неподалёку от речки в Виленской области, по-прежнему живёт в моём сердце. Он со мной всегда.

Они оба замолчали, погрузившись в мысли. Поезд настойчиво пробивался сквозь стужу, высокие, до окон сторожек, сугробы на переезде. Дома под холодным светом луны стояли, по крыши засыпанные снегом. Похоже, оба были рады хорошему собеседнику, а ещё тому, что за окном наступила ночь, которая так помогает вести беседу.

* * *

Что такое сибирский мороз, Аристарх понял наутро, когда по прибытии поезда в Тюмень пришлось выйти из вагона на платформу.

Они долго стояли на привокзальной площади, будто не успели вволю наговориться. Извозчики беспрестанно везли какие-то ящики, тюки, мешки. Перед прощанием Аристарх оглянулся на вокзал из красного кирпича с симметрично поднятыми над крышей фронтонами, словно попрощался со всей железной дорогой, вспомнил почему-то Колпино, Любань, мальчишку на платформе. Чтото тихонько кольнуло в сердце. Когда ещё доведётся?..

Иосиф Васильевич звал погостить у него в Тюмени хотя бы несколько дней, однако Аристарху стало неловко стеснять людей, и он, сославшись на срочность, стал искать извозчика.

Хотя, какая там срочность, кто его ждёт с распростёртыми объятиями в Тобольске, неизвестно… Тепло попрощались.

– Аристарх, мы непременно увидимся, я отыщу вас в Тобольске.

Возничий загрузил багаж.

– Докуда, барин, ехать?

– До Тобольска.

– Эко вы сразу! Это надо на слободу, до северного Яму, а там уж как сладится.

– Сколько ехать до Тобольска?

– По-хорошему дня два – три, а если завьюжит, так и за неделю можно не добраться. Половину жизни положил на ямщину, – ворчал он. – До Иркутска ходил, все Ямы знавал, а сичас таскаюсь по Тюмени, от скуки издохнуть можно. А чо делать?.. Здоровье-то всё, закончилось. Туды его…!

Аристарх хмыкнул, даже хотел что-то добавить, но промолчал. Дело в том, что питерские извозчики, как ему всегда казалось, разговаривать вообще не умеют. А этот прямо как родственник:

– Вы, барин, тулупчиком ноги укройте. А то, гляжу, вы по-лёгкому на ногах-то. Перед отъездом в Тобольск пимы купите обязательно.

Потом добавил:

– И рукавицы тоже. А то поморозитесь.

Извозчик больше для порядка чмокал губами, подгоняя вожжами лошадь. Лошадка на это никак не реагировала, сама решая, где ей пройтись шагом, а где-то под горку можно и потрусить слегка. Аристарх с огромным любопытством стал осматриваться.

Такого удивительного архитектурного сочетания видеть ему ещё не доводилось. Это были широкие городские улицы, можно сказать, проспекты с обычными деревенскими домами. Однако то здесь, то там вдруг возникала громада большого каменного дома с изящной архитектурой или деревянный особняк, усыпанный резьбой. Выехали к реке с крутым берегом. Поодаль, на горе стояла церковь или монастырь.

– Как река называется? – спросил Аристарх.

– Тура, – обернулся извозчик. А если барин особо любопытствует, то могу до Тобольска определить к Евлампию. Он говорун такой, что не переслушать, всю дорогу будет балаболить. Но не по глупостям. Даже учёные люди, и те уважают с им побеседовать. Сказывают, на прошлой неделе он с одним гишпаньцом посредством толмача балакал, дак тот ему опосля пятьдесят рублев отвалил. Во как быват…

– Что же потерял испанец здесь?

– Сродственника своего обрусевшего отыскивал, которого из Петербурга за шпажную дуэль на поселение прислали.

– И что же, нашёл?

– А то… Федька Хомутов из Падуна. Имя его, отроду наречённое, матерное какое-то оказалось, вроде как Хуан или того хуже. Хороший мужик, только разве можно с таким именем жить. Вот и стали звать его все Федька. И с хвамилией тоже такая же история. Однако на поселенье ему несладко пришлось. Шёл он по третьему разряду. Это вроде как безродный. Денег на содержание ему никто не слал. Помаялся он, помаялся да и прибился к крепкой земельной1212
  Т. е. обладающей земельным наделом.


[Закрыть] бабёнке. А когда срок поселения закончился, он уезжать, того, не пожелал, поскольку к тому времени ужо перекрестился в православную веру. Батюшка дажесть согласился их обвенчать. Така вот история.

– Для чего же брат разыскивал его? Соскучился, очевидно? – заинтересовался Аристарх.

– Какой там соскучился. Наследство ему огромадное в тёплой стране Гишпании тётка перед смертью своей отписала. Именно Федьке!..

– Уехал, наверное?

– Как бы не так. Жана его Ографена отказалась уезжать на чужбину. А он без неё, сказал, будто отрезал: «Один не поеду, венчанные мы». Сибиряки, оне вообче на карахтер крепкие.

Помолчав, ямщик добавил:

– Чо он тамо забыл? Чужие люди встретят. А здесь хозяином на земле стоит: дом, жана, детвора расплодилась. Нет, здесь лучше…

Заехали в огороженный жердями двор с утоптанным настом, остатками сена, конского навоза. Худой мужик в длинной овечьей шубе с чёрной бородой клином укрывал лошадь попоной.

– Тпру… Здорово, Евлампий.

– Здорово, Чернига, коль не шутишь.

– Ты до Тобольска когда погонишь?

– Завтре, а чо?..

– Имею для тебя вот попутчика до Тобольска.

– Боюсь, дело пустое, потому как государев груз везу, для какой-то тихографии. Сам понимаешь, не дозволено.

– Да попутчик безопасный, я ужо проверил. Он с польским фелшером Иосифом по чугунке приехал.

– А ну как урядник узнает?..

– Да хто ему доложит, сорока на хвосте что ль принесёт? Ты ж раненько. Тем паче сам и погонишь.

Извозчик наклонился к Евлампию и что-то неслышно сказал ему. Тот приподнял смоляные глаза, хитро прищурился и, засунув рукавицы за кушак, задумался. Потом оживился, потёр руки.

– А, … с ним! Три рубля, и с ветерком. Так что, барин, не … супротив ветру, а то … отморозишь. Будешь ты через три дня в Тобольске.

От столь горячих эпитетов и сравнений у Аристарха начали гореть кончики ушей. Нет, он не девица и не сегодня родился. В Опочке, в поместье, был конюх Антип, он тоже матерился, за что был не единожды наказан лишением субботней чарки, которую он, впрочем, всё равно где-то добывал. Только его мат по сравнению с ямщицким, который звучал не переставая, был похож на детские стишки. Эти двое выдавали такое, что Аристарх поначалу даже растерялся. С одной стороны, конечно, плохо, но с другой… Такого взаимодействия существительных, глаголов, а также всех остальных частей речи Аристарху встречать не приходилось никогда. Шестистопный античный гекзаметр был слишком прост в сравнении с этим народным словом. Матерились они без всякого разбора и почти к каждому слову.

– Надо как-то привыкать, – подумал Аристарх и вздохнул.

– Три рубля, барин, это, считай, даром, – поддакнул Чернига.

Не успев толком подумать, Аристарх утвердительно кивнул головой.

– Сейчас, барин, я отвезу тебя на постоялый двор, а когда уладишься с ночлегом, сходи в лавку к Черемисину, там рядом. Купи у него пимы и рукавицы меховые. По утру, как только будет светать, я за тобой заеду, – по-свойски проговорил новый ямщик, и они отправились.

* * *

На постоялом дворе было необычайно тихо. Все вокруг даже разговаривали вполголоса. Пахло печёным хлебом, мятным чаем, восточными пряностями, как в кофейне у Абрикосова. Полноватая девица в стёганой жилетке и туго повязанном на голове чёрном платке с красными цветами провела Аристарха в отведённую комнату. Здесь всё было обыкновенно и просто: бревенчатые тёсаные стены, кровать с горой подушек, шкаф, комод – творения местного мастера.

– Располагайтесь, барин, попейте пока чаю, а там уж и обед скоро. Вы как раз вовремя поспели, – певучим голосом проговорила она и незаметно исчезла.

После чая его слегка разморило, однако с одолевающей дрёмой не пришлось долго бороться, позвали к обеду. По узкому коридору он прошёл в залу. На середине стоял длинный стол и несколько меньших по углам. Постояльцев было немного. От головокружительных запахов Аристарха даже слегка качнуло. Вдоль длинного пристенка стояли чугунки с супами, жареные куропатки горой возвышались на расписном подносе, солёная рыба, какой Аристарх и не видел никогда, лежала на больших блюдах. С другой стороны расположились разносолы и закуски: грузди, огурчики, незнакомые мочёные ягоды, пареная репа, морковь.

– Вы, барин, скажите, чего вам угодно, и присаживайтесь, где нравится. Вам всё принесут.

Аристарх сел у окна и только теперь понял, насколько он проголодался.

Отобедав, он будто в полусне дошёл до своей комнаты, на ходу скинул обувь, толкнул гору подушек к бревенчатой стене и, провалившись спиной в невесомую негу, раскинул в стороны руки и сразу уснул.

Ему снилось, как они мальчишками купаются на песчанике возле Петропавловской крепости. Савва зачем-то заплыл слишком далеко. Голова его постоянно терялась среди солнечных бликов. Аристарх лежал на песке, безуспешно пытался встать… Ему было обидно оттого, что он не может подняться и помочь Савве. К тому же нестерпимо слепило солнце. Он закрывался рукой от его лучей, а оно продолжало безжалостно палить ему в глаза. Потом Савва неожиданно исчез. Вместо него явился сыщик в котелке… Проснувшись, Аристарх увидел незнакомый тесовый потолок гостиного двора, медленно восстановил в памяти происходящее накануне, отчего по-детски обрадовался, понимая, что это всего лишь сон, который, к тому же, закончился. После, лёжа без всякой цели, он лениво рассматривал забеленные сучки, мелкие лучи трещин на досках, прислушивался к незнакомым звукам.

Солнце, высветив последними лучами смятую гору подушек, окончательно разбудило его. Он вдруг спохватился, вспомнив, что необходимо сходить в лавку.

Дом с вывеской «Хозяйственная лавка Черемисина» был закрыт, однако изнутри доносился чейто басистый голос, ему отвечал другой, похожий на детский или женский. Аристарх робко постучал. За дверью что-то долго гремело, клацали засовы, задвижки, потом послышалось:

– Хто тамо?

– Меня зовут Аристарх, я проездом из Петербурга…

– Чо надо?..

– Мне бы неплохо пимы купить, а может, валенки, не знаю, как правильно.

Дверь распахнулась, в проёме образовался здоровенный мужик в синей подпоясанной рубахе.

– Заходи, – тряхнув смоляными кудрями, проговорил он.

С другой стороны прилавка над исписанным листом бумаги сидел мальчонка с синим от химического карандаша языком.

Пахло кожей, керосином, ванилью.

– Пимы, говоришь?

– Пимы и рукавицы…

– Сей момент. Из самого Петербурга, стало быть?

– Из Петербурга.

– Далёко ль собрался?

– До Тобольска.

– На предписанное место определяться, иль по своей воле?

– По своей…

– И то, слава Богу. А ну-ка, примерь во-от эти… Подрастопчутся, сымать не захочешь. Потаповские… Посля подшить не забудь. А рукавицы вота. Овечка. Видал, колечко крутое и плотное. Носи на здоровье.

Потом, посмотрев на мальчонку, добавил:

– Учись Тимоха, старайся. Глядишь, и до Петербурга дотянёшься.

– Не хочу, – звонким колокольчиком ответил мальчонка. Мне с мамкой дома больше глянётся, а то они там всё учатся, учатся, а как только совсем выучатся, их сюда в ссылку присылают. Бывает, даже в кандалах. Не, тятя, не хочу в Петербург.

Аристарх улыбнулся.

– Ты посмотри, какой ранний. Философ, ни дать ни взять.

– Говорливый, в мамку, наверное, только учиться не хочет, и всё тут.

– Сколько с меня? – поинтересовался Аристарх.

– Два рубля с полтиной в аккурат будет.

Аристарх отсчитал деньги.

– Ты, Тимоша, все же учись, пригодится.

– Не нравится мне учёба. Хочу, как тятя, деньги от торговли собирать. Дом опосля построю, на Окулинке женюсь и буду на тройке с колокольцами разъезжать.

Рассмеявшись, они раскланялись, оставшись вполне довольными встречей.

Выйдя из лавки, Аристарх увидел кусок солнца, похожий на ломоть спелой дыни. Большая часть диска успела спрятаться за горизонт, укрывшись для верности полосой холодного тумана. Остаток светила таинственным образом прямо на глазах исчезал за краем неба. Страница ушедшего дня готовилась перелистнуться. Последние лучи слабеющим светом зацепились за верхушки белёсых берёз, крыши домов с завитушками снега.

На ужин в залу его пригласила та же девушка в цветастом платке. Подали пирог со стерлядью, студень с хреном, жаркое в горшке. Опять было много солонины, четыре самовара чая с различной заваркой.

На столе, в пузатом графинчике стояла наливка красноватого цвета. Аристарх наполнил тугой, словно компот, жидкостью гранёную рюмку с широким верхом, выпил. Прикрыв ладонью рот, дождался, когда согрело… Малина… После он ел, много и не спеша. Насытившись, пил чай с молоком, рассматривал окружающий люд, строганные стены, кусок фиолетового неба в переплётах окна напротив.

Закончив ужинать, он почувствовал, что осоловел окончательно. Рассчитываясь, он великодушно отблагодарил десятью копейками сверху и попросил разбудить его на рассвете. В благодушнейшем состоянии, пройдя в полюбившуюся ему бревенчатую комнату, он, не медля, провалился в сон. Засыпая, ему слышалось, как потрескивают от мороза стены. Ни шагов, ни голосов, ни иных звуков не было. Они просто отсутствовали. Обрывки мыслей, не связанных между собой, какое-то время цеплялись одна за другую, наконец, ослабнув, растворились в бездне сна.

Ночь пролетела до обидного быстро. Прервал её робкий стук в дверь и певучий голос.

– Барин, просыпайтесь, утро. Вы просили будить вас с рассветом.

В рассветных сумерках постоялого двора темнели две запряжённые повозки. Лошади, укрытые попонами, будто спали. Лишь насторожённые уши передавали их бодрое состояние. Передние сани были нарядные, высокие, с расписной спинкой. Вторые – обыкновенные розвальни с ящиками, накрытые рогожей и туго перетянутые крест-накрест верёвками. Увидев подходящего Аристарха, лошади нетерпеливо переступили с ноги на ногу. Колокольчики под чёрными дугами тут же отозвались лёгким звоном. Евлампий принёс охапку душистого сена, кинул в передние сани, вспушил. Достав необъятных размеров овчинный тулуп с высоким воротником, позвал Аристарха…

– Давай барин, оболокайся.

Аристарх, как был одет в папенькину шубу, так и влез с помощью Евлампия в тулуп, переваливаясь, дошёл до санок, устроился поудобнее на подушке из сена и, облегчённо выдохнув, отвалился к расписной спинке.

Прислуга принесла багаж, Евлампий ловко пристроил его в передке, перекинул верёвкой, оглянулся.

– Ну что, барин, с Богом?

– С Богом…

С лёгким скрипом скользнули по заиндевелому насту полозья. Когда обоз поднялся на пригорок, первые лучи студёным блеском разлились по укатанной дороге. Съёжившиеся от мороза дома из-под снежных шапок с любопытством взирали на укрытую льдом Туру, окрестности. Звон колокольчиков рассыпался над пробуждающейся слободой. Пахнуло первым дымом из печных труб, лошадиным потом, июльским сеном в санях. Мохноногая лошадка, прытко нагоняя передние сани, постоянно норовила ткнуться мордой в спину Аристарху. Он ощущал её мощное дыхание, слыша на каждом спуске, как она нетерпеливо перебирает удила. Вскоре ему стало понятно, отчего ямщики говорят не «ехать», а на свой манер – «гнать». После того, как они отправились, Аристарх немедля вспомнил детство, санки, летящие вниз с ледяной кручи. От весёлого бега сердце его, как когда-то, то проваливалось в бездну, то вдруг начинало заходиться от радости полёта. Напоминание о детстве вернуло его в Петербург. Это было настолько близко и так рядом, что он сразу вспомнил запахи домашнего утра, гимназический звонок, Сонин смех, маменькины интонации, звук рояля Шредер…

День занимался всё увереннее. Не останавливаясь, они проехали несколько деревень. Было заметно, как с каждой минутой в Евлампия всё увереннее вселяется азарт. Глаза его истово блестели, то и дело подбадривая лошадей, он соскакивал с возка, подталкивал на подъёме сани, не переставая при этом разговаривать с Аристархом…

– Ну как, барин, весело бежим? Вона, солнце только встаёт, а мы ужо Ембаевские юрты проскочили. Видал, минарет у их там и медресе. Ето для обучения, стало быть, ихней мусульманской вере. Сичас будет Каскара, тоже татарская деревня. Ихние дома сразу видно. Больно уж они любят зелёные наличники. Так что знай: наличники зелёные – татарин живёт. Татары, оне тоже ямскую гоньбу чинят, но едут только по своим дружкам, с нашими не якшаются. Мы теперь с ними в основном с миром проживаем, хотя по-разному, конечно, бываёт. Вот на Сабантуй, к примеру, надо обязательно подраться, но делать это надо без злобы. Как бы для радости. Чтобыть бока намять друг дружке, а зла после не помнить. А то, что было, давным-давно позабыто. Примирились мы с ними, одно слово. Так и живём. Даже свадьбы случаются с иноверцами, пусть и не больно часто. А так чо, дело молодое. Ладно, барин, не скучай, тут по бережку до Борков рукой подать, а там и пряжка.

Он ловко прыгнул на возок и, причмокнув губами, пронзительно свистнул.

Аристарх поднял воротник тулупа, уткнулся носом в мех шубы и, не заметив того, провалился в тихое забытье. Сквозь полудрёму он слышал незнакомые доселе ощущения дороги: монотонный перезвон бубенцов, запах разогретой сбруи, сладковатый дым деревень… Время рассыпалось серебряным звоном колокольчиков, затерявшихся в белом бесконечии. Проснувшись, Аристарх долго не мог понять, сколько же он проспал? Было тепло, лишь слегка затекли ноги… Оттого, что поднявшееся солнце светило в спину, было ясно – день перевалил далеко за середину.

– Евлампий, – крикнул Аристарх.

– Чо, барин?

– Лошадки не притомились? Может, им отдохнуть пора?

– Нет надобности. Коня, его надобно наперво разогреть правильно, а опосля вести ровно. Останавливаться нежелательно, но и загонять нельзя ни в коем разе.

На раскатанном повороте сани понесло боком. Они глухо ударились левой стороной полозьев о снежный нанос, едва не перевернулись. Евлампий проворно успел перескочить на другую сторону, где, вцепившись в край саней, перевесился, натянув вожжи.

– Видал, наддают… Борки почуяли.

Действительно, когда проехали мост и поднялись на пригорок, в косых лучах открылась деревня. Сразу было видно – богатая. Дома по главной улице стояли двухэтажные, с голубыми наличниками, коваными петухами на печных трубах. Несколько зданий были даже из красного кирпича.

Спустя полчаса подъехали к заезжему дому…

– Тпру-у!.. Вы, барин, скидовайте тулуп да идите, поешьте пельменей на дорожку. Только чаю горячего не пейте излишне, а ну как после вспотеете. Охолодать да захворать – енто вам тепереча совсем не по чо. Да не рассиживайтесь долго. Я покудова пряжку сделаю.

Аристарх едва успел доесть пельмени, как на пороге уже маячила фигура Евлампия. Стало понятно – пора. Облачившись в тулуп, он привычно устроился в салазках. Евлампий уселся на возок, достал из кармана сухарь.

– Но! Как пелемешки?..

– Если честно, я таких не ел никогда, – запахивая полы тулупа, ответил Аристарх.

– Борковские, оне вобче ребяты сурьёзные. Им хоть пелемени лепить, хоть ладить чего. Всё умеют. Мост видал?

– Конечно.

– Дак это оне его сробили, чтобыть ямскую гоньбу с той стороны реки к себе в деревню завести. Сжигали супротивники их затеи этот мост несколько раз, а оне опять строили, заодно и отпор давали соседям, чтобы те не совались в их дела. Оне и на кулак крепки, если чо… Одно слово, сурьёзные ребяты. Дак чо, барин, готов? Тогда дай Бог дороги, да чтоб не стыли ноги.

– Евлампий, а что же вы пельмешков не захотели откушать?

– На дорогу не люблю с полным брюхом. Задора нету. А сухарик, он в самый раз.

Аристарх поднял воротник и, чтобы скоротать время, принялся считать верстовые столбы. Появлялись они то неожиданно, то после, будто сговорившись, надолго исчезали… Аристарх начинал беспокоиться – не сбились ли они с дороги? Стая белых куропаток, ожившим снегом сорвавшись с придорожного куста, тревожно взметнулась над полем. Аристарх долго наблюдал за их полётом. Наконец те облепили белыми комками куст вдали… Мгновение, и всё уже растворилось в неясной пелене. Евлампий заворочался на возке.

– Барин, вскорости будет Щербак. Если спросят, скажи, што ты сродник, брат жены. Не дозволено мне сёдня везти кого бы то ни было. Государев груз доставляю. Однако сродников – можно. Устав такой. Так что, если чего, ты уж не подведи меня.

– Хорошо, скажу. Мне это не трудно. Я всё-таки артист. Кем хочешь могу прикинуться, даже полоумным или немым.

– Ишшо чо… Приличному человеку несподобно такими делами заниматься.

«Только я-то вот занимаюсь», – подумал вдруг Аристарх и усмехнулся.

Щербак был застроен вольно. Всё походило на то, что землю на обустройство усадьб здесь отводили в достатке. Дома по обе стороны дороги стояли большие и добротные. Сани свернули к дому на пригорке, остановились возле коновязи. Евлампий, не разнуздывая лошадей, ушёл в дом. Недолго пробыв, вернулся довольный, быстро вскочил на возок и заработал вожжами. Подобрав поводья задней лошадки, дважды пронзительно свистнул и только потом обернулся.

– Всё ладно. Дажесть не спросил про тебя. Выходить ему, видать, было неохота.

– Кому же это – ему? – отозвался Аристарх

– Как – кому? Учётному. Это, скажу я вам, для всех ямских людей хфегура. Заимка ента для кажного ямщика особливую важность имеет. Так получилось, что место под неё больше ста лет тому выбрал особенный человек, по-нашему – стройщик. Послан был самим царём. Полномочья имел без границы. Набирал он в те годы людей на ямскую охоту, деньги давал на обустройство, землёй наделял. Отвечал за ямщину аж до самой Туры. После к нему дажесть отдельного учётного приставили. От этих людей жалование кажного гонщика зависит. Здесь на кажного ямщика заведена доска. Сделал гон до Туры – тебе на доске зарубочка, щербатка, стало быть. До Тобольска – друга щербатка. Опосля по тем щербаткам и получал себе денежное довольствие весь ямской люд. Теперь понимашь, какой это важности человек? Ведёт всё по справедливости. Обмана и разу не бывало. А заимку с тех самых пор так и прозывают – Щербак. Только теперь ужо подсчёт идёт по-другому. Запишут твою хфамиль в учётную книгу чернильцами, крестик поставишь – и готово…