Текст книги "Бессовестное время"

Глава 5. Бессовестное время

Вестовой колокол еле слышно позванивал на ветру. Мелкий снег белыми языками переметал промёрзшую улицу. Феофан смёл веником смотровую площадку, поднял воротник полушубка и стал привычно вглядываться в снежную пелену.

– Сейчас только смотри. Все топят печи без удержу, а дымоходы, небось, к зиме не проверили. Не до того теперь народу. Ему теперь революцию подавай, – невесело рассуждал он.

Вчера его вызвали через солдата в Реввоенсовет. Известный в Тобольске шаромыжник и жулик по прозвищу Майский (от жука очевидно), ныне облачённый в грубую комиссарку из диванной кожи, затянутый в портупею и с неразлучным маузером, приказал ему изготовить в течение недели тюремные решётки на окна тарного склада. Там новая власть решила обустроить пересыльную тюрьму. Заказать-то заказали, а денег не дали. Приказали решать всё самому. После ещё пригрозили, что в случае невыполнения заказа будет ему обеспечено хорошее место в их новом учреждении. Да ещё как смеялись над собственной шуткой. Впервые в жизни у Феофана на работу не поднимались руки. Он не хотел и не мог разжечь горн, подобрать металл. Впервые он сидел согнувшись в холодной кузне и плакал от нежелания исполнять работу. Купить металл было не на что. Те денежки, что они складывали с Матрёной одна к одной, превратились теперь в ненужные бумажки.

«Ладно, упрошу Созонова, – горько думал Федот. – Поймёт он, даст металл в долг. Только, как же я смогу своими собственными руками заказ этот поганый исполнять? Как после всего в церковь пойду, как смогу этими же руками свечку ставить? Как на лик Господень глядеть буду, как креститься буду»?

Он привычно протёр край вестового колокола, посмотрел на своё отражение и закрыл от бессилия глаза. На крыльце Губернаторского дома, где под охраной содержался царь, его семья, а заодно и вся прислуга, стояли солдаты. Они громко хохотали, курили махорку и постоянно ругали кого-то матерными словами.

Феофан вдруг вспомнил тот яркий день, когда здесь, на этой самой Плац-парадной площади, встречали его, цесаревича Николая. Как звонили колокола храмов, как радовался и ликовал народ. Да и народ, вроде бы, остался тот же. Только что же с ним стало, с этим народом? Как-то так нехорошо, неладно всё получается. Так не должно быть, неправильно так, неприлично, что ли. Что же это за время такое наступило?..

* * *

Петроградские события не сразу докатились до Тобольска. Старая жизнь, понимая начало заката, продолжала цепляться за отслужившие законы, указы. Работала городская дума и государевы учреждения. Только самого государя на престоле уже не было. Он находился в Губернаторском доме на Плац-парадной под арестом. Думские мыслители ещё морщили лбы, издавали указы, поручения, вот только исполнять их было уже некому. Когда полицейские исчезли с улиц, жители города воочию почувствовали приближение нового времени. Оставалась последняя надежда, что жива ещё старая власть. Деньги… Их по сей день продолжал венчать двуглавый орёл. Только как бы ни сопротивлялось лето, рано или поздно начнутся осенние дожди, облетят листья, а следом наступит зима, суровая и долгая…

Простывшим октябрьским днём на сцене шла репетиция «Ревизора» в костюмах. Сначала из комнаты привратника, что на рабочем входе, послышался шум, отрывистые выкрики, покатилось и загремело пустое ведро. Спустя минуту на сцену ввалились не менее десятка вооружённых людей. Среди них были военные в серых папахах и шинелях, мужики в тулупах, перетянутых ремнями. Запахло махоркой, по́том. Вошедшие были угрюмы и страшно щетинились иглами штыков. На сцене нервно замелькали то тут, то там шапки с красными полосками. Старший, в кожаном пальто и фуражке с красной звездой, очевидно, командир, достал мятый лист бумаги и принялся читать. Читал он плохо, запинался, сбивался несколько раз. Не дочитав до конца, человек в кожанке сунул лист в карман, высморкался в портьеру, после чего громогласно объявил:

– Театр национализирован и переходит в собственность трудового народа. Прошу очистить помещение. Здесь будет проходить съезд пролетариев и свободных крестьян.

Аристарх был ближе всех к господину в кожаном пальто. Он снял реквизитный монокль и подошёл. Внутри у него всё клокотало…

– Позвольте удалиться! Как вы можете себе это позволить! Идёт репетиция! Это Народная аудитория. Театр и без этого принадлежит народу! Это произвол! Мы будем…

Не успев договорить до конца, для него будто погас свет или случилось неожиданно провалиться в тёмный погреб. В себя он пришёл, уже сидя на краю сцены. Нестерпимо болел левый глаз, кровь из носа быстрыми каплями стекала на крахмальную манишку. Аристарх хотел встать, но это у него не получилось. Сильно кружилась голова.

Сидя на авансцене, он видел, как Владимир в костюме городового кинулся на обидчика Аристарха. Однако ему удалось сделать единственный шаг. Рябой мужик в треухе, что стоял слева, коротко и с силой ударил его прикладом в голову. Владимир рухнул, словно подкошенный лицом вниз и уже не шевелился. В руке он держал картонную Екатерину, обклеенную фольгой.

Аристарх справился со слабостью, поднялся и, выхватив бутафорскую шпагу, сделал выпад и вонзил её что было силы в грудь, затянутую чёрной кожей. Деревянная шпага сломалась. В тот же миг для Аристарха наступила тьма…

Все, кто были на репетиции, спустя четверть часа стояли перед театром на скользкой мостовой, присыпанной первым снегом. Владимира поддерживали под руки. Он судорожно хватал воздух, безуспешно пытаясь остановить кровь, прикладывал к разбитой голове снег. Кровь залила глаза, белую манишку, красными точками окропила снег под ногами. Всё это время ему почему-то нестерпимо было жаль костюм, залитый кровью. В голове не переставая вращалась беспокойная мысль:

«Как же я теперь сдам его костюмеру? Надо же такому случиться… Он весь испачкан кровью. Как же его теперь отстирать? А как же угнетённый трудовой народ?

Но это и есть тот самый трудовой народ, – отвечал он сам себе. – Это и есть революция. Только зачем такая революция? Мы ведь хотели по-другому. Мы хотели свободы для этого самого трудового народа. Свободы и просвещения. Как же так»?..

Продрогшие, они стояли у знакомого входа в не свой театр. Не понимая до конца произошедшего, Аврора Кузьминична, не переставая всхлипывать, силилась что-то сказать, но не могла. Судя по всему, у неё скоро начнётся истерика.

Незваные гости вышли с парадного входа. Следом вывели окровавленного Аристарха со связанными руками. Революционеры остановились на крыльце, скрутили самокрутки, начали дымить. Тот, что ударил прикладом Владимира, не отходя от парадного, справил малую нужду. Бородатый мужик с красным бантом на груди, проходя мимо, уколов их злыми глазами, небрежно бросил:

– Предупреждаю всех! Чтобы без саботажа!.. Завтра к девяти утра на работу. Подумаем, как вас использовать для дела революции.

Аврора Кузьминична, прижав окоченевшие руки к лицу, вдруг выпрямилась, вытерла слёзы и, с трудом сдерживая себя, чтобы не перейти на крик, трясущимися губами начала говорить своим неповторимым грудным голосом:

– Господа, я этим людям посвятила лучшие годы. То же самое сделал каждый из вас. Только разве может происходить всё так, как сейчас? Разве это вообще возможно? Скажите мне, объясните ради Бога! Почему это происходит? Что же это за время такое наступило?

– Бессовестное время, – слабеющим голосом, наполненным трагедией, прошептала Олимпиада Васильевна и, не в силах стоять, упав на колени, как-то совершенно не потеатральному взвыла.

Аврора Кузьминична, посиневшими руками ещё и ещё пытаясь поднять её, сама едва не падала от нервного плача. Говорить обе уже ничего не могли. Лишь судорожно вздрагивали их острые плечи в прекрасно подогнанных костюмах от «Ревизора».

Глава 6. Холод

Пересыльный барак на стрелке Оби и Иртыша насквозь продувался северными ветрами. Согреться в нём, как, впрочем, и в других местах лагеря, не представлялось ни малейшей возможности. После ночи Архангелы1515
  Учётная бригада.


[Закрыть] обходили промёрзший барак, чтобы произвести подсчёт контингента. Выясняли: сколько осталось живых, сколько за ночь преставилось? Живых надо было пересчитать отдельно, после чего доложить об их количестве дежурному по бараку. Тех, что окоченели, следовало вынести, сложить в штабель слева от входа в барак, чтобы передать их по счёту другому, который заведовал мёртвыми.

Худой ткнул Аристарха в плечо.

– Артист. Ты как?

– Живой пока, – прохрипел Аристарх. Потом, подышав на руки, добавил. – Ты соседа посмотри. Он за ночь и разу не шевельнулся.

– Так он того. Готов, стало быть. Выносить надо, – буркнул Худой и, закашлявшись, присел на край нар. В груди у него что-то клокотало и сипело. – Этот, сосед твой, из каких будет? – выдавил он, силясь.

– Махновец1616
  Польский вор.


[Закрыть].

– А чего он позабыл на этой половине?

– Так там ссученные опять с ворами весь вечер разборки чинили. Вот он и приполз.

– Артист, а ты чего в обмотках?

– Вот, всё что осталось. Коты1717
  Ботинки.


[Закрыть] были клёвые, да из ШИЗО в притвор не пролезли, – добавил Аристарх и улыбнулся треснувшими губами.

– Как же ты теперь? Помёрзнешь.

– Да не впервой. Мужик у меня был знакомый, тот любил приговаривать: «Ты главное, не дрейфь, Аристарх, посылай всех куда подале, а тамо как-нибудь сладитца. Главно – не гнись». Евлампием мужика звали. Где он теперь? Посмотрел бы на меня нынешнего. Барин, всё говорил, барин…

– Слышь, Артист. Промеж своих все в бараке прикидывали, что не спишут они тебе того вертухая, под вышак1818
  Расстрел.


[Закрыть] отведут. А ты вот он…

– Так а я здесь причём? Цветной1919
  Человек в форме, охранник.


[Закрыть] сам вместе с трапом в штрек улетел. Скользко тогда было, – ухмыльнулся Аристарх. – Да и о чём это ты? Не было там меня вообще. Не надо было тому вертухаю малого обижать. Мальчонке пожить надо бы, а он ему фанеру ломать2020
  Т. е. рёбра ломать.


[Закрыть] начал. В мальце и без того жизни не оставалось.

– Хорошо тебе, Артист, сильный ты. Не сгибаешься перед ними. А я вот чувствую, хана мне. Жизни внутри меня не осталось. Пусто там, как в кадушке.

Он опять засипел, закашлялся…

– Дожить бы до конца дня, – не поднимая головы и часто дыша, просипел Худой. – Артист, слышь, забери его коты, да и шкуру2121
  Арестантская роба.


[Закрыть] тоже. Емуто они теперь ни к чему. А я скажу, что не было на нём ничего.

– Годится, – кивнул Аристарх.

– Куда теперь этап, не знаешь?

– Говорят, до Самарово. Сейчас набирают до полной баржи.

– Пока набирают, скоро везти будет некого. Передохнем тут все, – просипел Худой. – Слышал, Артист? А ту баржу, что ушла два дня назад, потопили.

– А народ? Там же тысячи три было…

– Да всех, одним разом. Ладно, разувай его, а я пойду, шныря2222
  Уборщика.


[Закрыть] позову. Он уж окостенел вовсе. Зырь2323
  Смотри.


[Закрыть], у него корянка2424
  Ломоть хлеба.


[Закрыть] в кармане.

– Забери себе, – кивнул Аристарх.

Окаменевшая от мороза грязь вперемешку с сухой травой бесформенными комками застыла на голом берегу. Вымерзшие лужи хрустели страшными звуками, похожими на хруст ломающихся костей. Продрогшая земля просила хоть чуточку снега. Лишь всё живое на этом берегу давно уже ничего не просило. Просить было не у кого, разве что у Бога. Но и он, похоже, не мог противостоять тому, что творил здесь Сатана. Обрывки голосов вместе с метёлками высохшей травы, трепеща от порывов свинцового ветра с Оби, бесследно рассыпались среди вымершего пространства.

На перекличке Аристарх стоял во втором ряду. Чтобы не мёрзли оттоптанные пальцы, он обмотал их лоскутами из одежды, снятой с окоченевшего соседа, потом выгрыз из полы новые стельки в ботинки. К его спасению они оказались на три размера больше.

Людские серые квадраты оглашались отрывистым криком. Шла перекличка. Чуть поодаль, в белом полушубке, высокой папахе, перетянутый ремнями портупеи, прогуливался новый начальник пересыльного пункта. Прислали его недавно, но погоняло2525
  Кличка.


[Закрыть] Лютый шло за ним следом. Он властно подзывал бригадиров, конвой, отдавал распоряжения. Аристарх безучастно смотрел сквозь него. Ему безразлична была эта суета. Он видел землю у горизонта. Там была воля…

Тогда, сразу после ареста, находясь в подвале вновь построенной пересылки в Тобольске, умирающий от чахотки арестант прохрипел ему: «Будешь жить волей – сдохнешь. Здесь теперь твой дом. Пойми его порядки. Не поймёшь – сдохнешь. Не жри что попало, лучше голодай, иначе тоже сдохнешь. И боле всего не сдумай ссучиться. А теперь – уходи. Мне помирать пора…» Его окоченевший труп вынесли через сутки. Чтобы не сойти с ума, Аристарх разговаривал с ним, а тот, похоже, отвечал ему.

Вдруг словно кто-то толкнул его в грудь. Он неожиданно понял, что знает этого человека перед строем, перекрещенного ремнями портупеи. Они точно где-то встречались. Вот только где? Хотя какое это сейчас имеет значение. На сегодня ему и так повезло. Выжил после карцера, обувкой обзавёлся, тряпьём. Теперь один день – как вся жизнь. И за этот день тоже надо драться кулаками, зубами, скрести окровавленными ногтями мёрзлую землю, только сгибаться перед вертухайским отродьем не надо. Как будет дальше? Посмотрим… Главное – перезимовать, а по лету уйду в бега. Тайга схоронит, прокормит. Здесь они всё равно своего добьются. Запинают до смерти или стрельнут для собственной утехи. После – спишут, а другие подпишут. Конец ведь так и приходит. Обыденно и просто. Без фанфар и предсмертных речей.

Перекличка закончилась. Вывели смертников. Эти за провинность должны закопать тех, что, замороженные, лежат в штабелях возле бараков. После этого им определялась прямая дорога в трюм2626
  ШИЗО обычно устраивали в подвале, отсюда и название.


[Закрыть]. Выйти оттуда живым – удача. Смертники, одно слово…

Начальник пересылки не спеша вышагивал вдоль строя. Когда его кто-то интересовал, он останавливался, закладывал левую руку в кожаной перчатке за портупею, после чего тыкал указательным пальцем правой руки на серый объект. Когда он подошёл совсем близко и повернулся, чтобы рассмотреть строй, взгляды их встретились. Аристарх застонал и до крови прикусил губу. То прошлое, что для него давно уже перестало существовать, неожиданно напомнило о себе. Он вспомнил его. Это был Игнат Скоробогатов… Тот длинноволосый студент, с которым они посещали тайное общество и расстались в вагоне на подъезде к Москве. Начальник молча ткнул пальцем в его сторону…

– Заключённый Лодыгин, – ответил Аристарх. – Седьмой отряд, статья 58, срок 15 лет.

Сзади начальнику уже шептали:

– Две «полосы»2727
  После каждой попытки побега на личном деле ставилась красная полоса. Таких звали Полосатики или Рябые.


[Закрыть], срок увеличен на восемнадцать лет.

На лице Лютого не дрогнул ни единый нерв, только глаза ещё больше пожелтели и сузились. Было ясно одно – он узнал его. Только что это меняет? Время теперь такое – бессовестное… Этому времени дозволено всё.

Эпилог

Аристарх, а вместе с ним и вся зона, не мог и предположить, что такое вообще может когда-нибудь случиться. Известие – всего два слова, но оно перевернуло лагерь, поставило на дыбы всех. Здесь свой телеграф и ещё неизвестно, кто раньше узнал новость, зэки или лагерное начальство.

Как обычно в начале месяца ждали шмон. Время шло, вот уже и пятое, и шестое марта, а всё тихо… Не верили зэки, что вертухаи про шмон могут забыть, напряглись, подлянку начали ждать. Всё стало ясно к вечеру шестого. Притаранили ту самую весточку, от которой барак на ушах стоял всю ночь. Помер Сталин! Зажмурился2828
  Умер.


[Закрыть], и всё тут… Что теперь будет? Гадали… Одни говорили – режим усилят, другие – наоборот, амнистия выйдет.

Только кому-кому, а этому бараку амнистия точно не светила. По 58-й статье она им просто не полагалась. Все спорили, а сами на Профса посматривали. Тот молча лёг спать, а утром спокойно проговорил:

– Что будет, что будет? Чего тарахтите попусту? Новая жизнь скоро будет, вот чего. Секёте, даже ВОХРа, гнида, и та притихла. Ей-то сейчас побольше нашего трястись надо. Теперь предъяву уже ей кинут. Зачем народ в трюмах губила, зачем в беспределе к стенке ставила? А ну как подфартит такому повстречаться в будущей светлой жизни с любым из нас? – Профс беззвучно рассмеялся…

Так уж случилось, но смерть одного принесла жизнь миллионам. Было начало весны 1953 года. Все – суки, воры, политические – забыв про междоусобные войны, ждали свободы, и она пришла…

Спустя несколько месяцев, когда на Оби была уже середина навигации, чуть ниже Карымкаров закопчённый пароход, зацепившись канатом за невысокий берег, ожидал лагерной погрузки. Странный это был этап. Обычно, по обе стороны дороги до самого борта стояла ВОХРа с шилом2929
  Винтовка с примкнутым штыком.


[Закрыть]. Сегодня всё было не так. Дорога была свободной. Вдавив носом мягкий берег, пароход свалил швартовой балкой выступ из красной глины, перемешанной с песком, шаткий трап повис над мутной водой. Из-за сильного течения посудина не могла долго так простоять. Оттого время от времени низкий голос хриплого гудка будоражил небо, созывая зэков на погрузку. Пронзительные свистки поверх чахлых сосёнок будоражили кровь задыхающихся от бега людей. Вот кто-то упал без сил, у кого-то сломался костыль, его под руки подхватили двое бегущих рядом… Странной была эта дорога счастья, выстланная горем.

Ближе к обеду обессилевшая и безмолвная людская вереница с самодельными чемоданами, мешками, котомками поднималась на борт. Пароход, подрабатывая колёсами, как мог боролся с течением. Ждали, когда на борт поднимется последний зэк. Лишь после того, как на берегу не осталось ни души, прокопчённая железная посудина, лениво качнувшись, отдалась воле течения. Пароход начало разворачивать, но через минуту плицы его с отчаянием и каким-то остервенением ударили по Обской воде… Пароходный дым смешался с запахом пота, махорки, машинного масла. Все смотрели на удаляющийся берег с чахлыми сосёнками среди белеющего мха. Одни, не веря происходящему, хотели запомнить это мгновение навсегда, другие, наоборот, старались стереть его из памяти, чтобы не увидеть никогда, даже во сне. В гнетущей тишине были слышны лишь удары колёс о воду да глухой рокот машины.

В эту секунду для Аристарха будто кто-то крутанул колесо из обычного вращения в обратную сторону.

Он хорошо помнил этот берег, к подножью которого их в начале весны прошлого года спешно выгрузили с баржи. Тогда они весь день таскали по липкой глине лагерный скарб, доски, ящики. Здесь закладывался новый, необычный лагерь, который больше походил на большую контору с коридором посередине и отдельными комнатами по обе стороны. Поговаривали, что здесь будет шарашка, где будут работать геологи. Только что они здесь будут искать?

Наутро пароход, не переставая натруженно загребать колёсами неспокойную воду внутри огромного водоворота, подходил туда, где сливались Обь и Иртыш. Бешеное упорство, с которым вода хотела развернуть нос парохода, было похоже на чьё-то злое желание повернуть время вспять, не позволив ему течь по-новому.

Это было то самое место на горизонте напротив пересыльного лагеря. Сюда с надеждой увидеть хоть какую-нибудь жизнь с той стороны вглядывались каждый день тысячи глаз. Вот сухой лог на этой стороне реки, лес, кустарник над обрывом. Аристарх впервые видел со стороны реки почерневший от времени лагерь. Ему показалось, что он вдруг вернулся назад, где увидел себя отражённым в зеркале перевёрнутого времени, осязаемо почувствовал спёртый воздух барака, похожий на морг, холод цементного пола в карцере, привкус крови во рту. А они стоят… Те самые, четыре ряда серых бараков. Стоят по-прежнему вышки, лагерная контора на пригорке…

Есть ли предел человеку? Предел терпения голода есть, но он совсем неясный. Его скоро перестаешь чувствовать, потому что голод с тобой всегда, оттого к нему в конце концов привыкаешь. Главное, не надо начинать есть что попало, иначе это конец и очень скорый. Аристарх навсегда запомнил слова того чахоточного зэка на пересылке в Тобольске. Может, потому и выжил. Терпеть холод невозможно, с ним надо научиться бороться. Если не поймёшь, как – конец. Есть ли предел боли, которую можно переносить? Точно, есть. Больно только вначале, когда начинают бить, а после, когда уже пинают коваными носами сапог, тебе уже всё равно. Потом становится легче, потому что боль тоже перестаёшь чувствовать. Потом просто наступает ничего. Есть ли предел унижениям?.. Тоже, наверное, есть. Только надо с самого начала плюнуть на всю вертухайскую свору, опустить перед собой глухую штору и не воспринимать никого. Слушать их придётся. Не слышать нельзя – убьют. А воспринимать не стоит. Есть ли предел того, что может перенести человек? Видимо, есть. И этот предел был здесь, в пересыльном лагере на вытоптанном берегу, где в диком круговороте сливаются Обь и Иртыш. Хуже, чем здесь, не было ни на одной зоне.

Когда проходили мимо лагерного мыса, любой непонимающий человек, взглянув со стороны, вероятнее всего, подумал бы, что им всё происходящее безразлично. Внешне может показаться и так. Только сухие губы невольно впились в края самокруток. Стало совсем тихо. Никто не разговаривал. Через эту пересылку прошло великое множество народу, большая часть которых осталась лежать здесь.

Аристарх, привалившись спиной к вздрагивающей переборке, ждал, когда появится Самарово. Он обязательно хотел его увидеть. Здесь к нему вернулась жизнь. Спас его старик, которого звали Кузьмич. Работал он в бондарном цеху, где делали бочкотару для рыбзавода. Спали они на одних нарах, через доску один от другого. По вечерам старик рассказывал Аристарху про то, как правильно делать бочку.

– Ты, Артист, слушай внимательно. Дело хитрое, но выучиться можно. Мне, похоже, скоро подсобника назначат, мой-то отошёл недавно. Я на тебя покажу, да скажу, что, мол, знаком ты с бондарным делом. А там уж ты не плошай. Скоро зима, на морозе после пересылки долго не протянешь, а в цеху тепло, да и пайка потяжелее.

Так всё и случилось, как говорил Кузьмич. Бригадир задал пару вопросов для порядка, посмотрел на Аристарха тяжёлым немигающим взглядом и негромко спросил:

– Значит, это ты и есть Артист?

Аристарх молча кивнул.

– Наслышан, – негромко сказал бригадир и встретился глазами с Аристархом. – Кузьмич, забирай подсобника, – крикнул он после и улыбнулся уголком рта.

Здесь, в Самарово, Аристарх ожил оттого, что откормился на отшкерке. Отшкерка – это, попросту говоря, рыбные потроха, которые на рыбзаводе обычно сбрасывали в реку. Вот и перепадало бондарному цеху такое счастье. Вся эта хитрость делалась, когда отвозили новые бочки на рыбзавод. Обратно в зону везли на ремонт ломаную тару. Мужик там был, из ссыльных – Семён. Знающие люди говорили, что графских кровей, георгиевский кавалер. Да по нему это сразу было видно. Выправка, она с годами никуда не денется. Подготовит он бочонок с отшкеркой, поставит в условном месте, а уж как дальше провернуть всё, зэка учить не надо. Только обменяются взглядами и всё. Поговорить и разу не довелось, нельзя было. Так и выжили они благодаря Семёну. Похлёбка получалась вполне сносная. Аристарх помнил, как тогда жизнь, которая уже, видимо, собралась покидать его, начала медленно возвращаться. Чаще стали согреваться ноги, руки от работы, они вдруг начинали пылать огнём. Ожил, одним словом.

Здесь в конце 41-го набирали в штрафную роту. Аристарх несколько раз просился – не взяли.

– Старый ты, – говорили. – Да и дохлый какойто. Лучше бочки делай. Больше пользы. Фронту рыбу надо.

Обидно было Аристарху, что не сгодился для такого дела. Пусть хотя бы одну немчуру, но задушить силы у него точно хватило бы. А они – «старый».

Самарово спускалось к воде соснами на песчаных холмах, нехитрыми деревянными срубами, серыми дощатыми сараями. Здесь, на безымянном кладбище за оврагом, навечно остался отбывать свой срок Кузьмич. Так и не сбылась его мечта вернуться к себе в хуторок на Тамбовщине, где на выселках стоит дом, заглядываясь горницей на пруд с пузатыми пескарями.

Аристарх чувствовал, как тяжесть наваливается на плечи. Руки неожиданно ослабли, стали ватными. В голове всё поплыло, будто после карусели. В трюме было шумно и темно, пахло машинным маслом. Он нашёл место в углу за лестницей, постелил фуфайку и сразу уснул. Вернее, не уснул, а провалился в какое-то забытьё. В голове не переставая крутилась одна единственная мысль…

«Свобода – что это значит, свобода? Какая она будет? Что с ней нынче делать»?

Проспал он почти сутки, сам не понимая, что это было? Будто болезнь выходила. Проснувшись под вечер с чумной головой, долго сидел, осматриваясь по сторонам, вспоминая, что было накануне. Он давно отвык просыпаться сам, а не от удара приклада или окрика. Полусонным Аристарх вышел на правый борт, прошёл на нос и зажмурился от блеска воды. Река, будто чаша, наполненная серебром, переливалась от края до края. Вскоре показался невысокий берег в тёмных дырах стрижиных гнёзд, потом огромный луг, одинокие дома, дебаркадер синего цвета.

По палубе пронеслось негромкое:

– Уват! Говорят, стоянка будет.

Гудок несколько раз рванул воздух, пароход, лениво шлёпая, сбавил ход. Качнулся дебаркадер, машина остановилась, стало до глухоты тихо.

Вдоль сетки борта выстроилась серая масса бывших зэков, которые по десять, пятнадцать, а иные и двадцать пять лет не видели обычных людей. Не видели баб в цветастых платках, босоногих мальцов с облупленными носами, парней и мужиков в клёшах, футболках и лихо заломленных кепках.

Одни люди стояли напротив других… Одинаковые и одновременно разные. Узкая полоска воды разделяла их. Нужен был всего лишь шаг, а они, не отрываясь, смотрели друг на друга, лихорадочно оценивая происходящее, не могли сделать этот шаг. Никто не решался даже шевельнуться. Одни не могли поверить, что можно шагнуть вперёд и не наткнуться на колючку или ствол винтовки, а другие не могли поверить, что эта серая масса и есть их отцы, братья, сыновья. Вдруг тишина словно взорвалась от крика, больше похожего на стон:

– Федя! Феденька!

Наталкиваясь на людей, через проход от дебаркадера к пароходу бежала простоволосая женщина. Она сорвала с головы платок, размахивала им и, не останавливаясь, кричала:

– Федя, родненький, это же я!..

Худой, чуть сгорбившийся мужик, словно боясь сделать шаг вперёд, стоял у края сходней. На мгновение она остановилась перед ним, будто и не верила, но тут же, глухо застонав, обхватила руками худую шею, прижалась и затихла. Она гладила его сгорбленную спину, небритые щёки… А он замер, боясь прикоснуться к седой высохшей женщине с глубокими морщинами, в которой с трудом угадывалась его молодая жена. В недвижимой тишине было лишь слышно, как мелкие волны, желая, наверное, успокоить людей, негромко хлюпали между железными бортами.

Каждый из этих людей много раз представлял себе, как это будет, как его встретят, иные уже перестали верить, что когда-нибудь это вообще может произойти. Других уже и встречать было некому. Только вдруг все поверили, что это точно случится.

Неожиданно всё вокруг задвигалось, заговорило. Серая масса, что стояла вдоль прохода, начала смешиваться с цветастыми платками, белёсыми головами мальчишек. Всех их интересовало главное – не встречался ли им хоть кто-нибудь из родных: муж, брат, сын. Со всех сторон доносилось:

– Высокий такой и нос горбинкой, Григорием звали…

– Коля, Коля Сафронов, коренастый такой, родинка у него возле уха. Не встречался?

– Нет, не довелось. Да ты спроси вон у того…

– В каком году забрали?

– В тридцать восьмом, зимой…

Где-то, истошно причитая, заголосила женщина, за ней другая…

Горе, оно тоже неотступно ищет себе хозяина и когда-то обязательно находит.

Аристарх поднялся на берег. Смотря на голубой шпиль речного вокзала, зелёный ковёр из травы с жёлтыми шарикам, тропинку вдоль берега, ему не верилось, что можно пойти куда угодно, в любую сторону, и никто не крикнет тебе: «Стоять!». Он отошёл в сторону, присел на корточки и огляделся. Он никак не мог насмотреться на этих обычных людей, причал с прокопчённым пароходом, серебристую реку. Он был совершенно другой, этот воздух свободы. Рядом стоял старик с ввалившимися щеками, выспрашивая у мальчишек.

– Как вас зовут, ребятки?

– Меня Генка, а его Сашка, но он ещё малой, два года только.

– Генадка, можно я Сашку по голове поглажу? Пятнадцать лет не видел детей. Как там мои выглядят? Не узнают небось. Да и не видели они меня. Как же узнают? Возьмите вот сахара по кусочку.

Дед достал белый платок и, развернув его, положил в чумазые ладони по белому кусочку.

– Ну, мы тогда побежали. Спасибо, дедушка!

– Бегите, бегите. Только какой я дедушка? Мне ещё и сорока годов нет.

Отправка задерживалась. Похоже, кого-то ждали. Пароход сотрясал тяжёлыми гудками воздух, стравливал пар под борта. Капитан кричал комуто в железный раструб рупора вдоль слепящих серебристых волн: «Навались. Не ставь борт под ветер». Вскоре всё стало ясно. С той стороны реки, часто ударяя вёслами, поперёк волны пробивался шестивесельный неводник. Когда он подошёл ближе, стало видно – в нём полно нашего брата. Они торопились как могли. На вёслах сидели по двое, третий помогал с прохода. Неводник, будто моторка, рубил тупым носом волну. Те, кто были не на вёслах, гребли, перегнувшись через борт, чем могли: ладонями, фуражками, кусками досок. Спасительно скрипнул прибрежный песок, затрясся от топота пол дебаркадера. Клубы чёрного дыма вырвались из трубы. Все зэки собрались по правом борту. Здесь, в Увате, произошла их настоящая встреча со свободой. Опоздавшие, шумно дыша, сидели вдоль прохода.

– Издалека будете?

– Из Туртаса. Едва успели. Обидно было опаздывать. Больно уж долго пришлось ждать этого пароходика.

Жаркий день растянулся вдоль меняющихся берегов. Чаще стали попадаться деревни, похожие одна на другую, с невысокими домами, пёстрыми коровами на выпасе, мальчишками, что бежали вдоль обрыва, размахивая руками. На разогретую верхнюю палубу тёплый ветер приносил с полей пряный запах скошенной травы, нектар диких пчёл, парного молока. Это был запах дома. От него сводило скулы и туманом застилало глаза.

На закате солнце превратилось в огромный и невероятно тяжёлый багряный шар, который спешил свалиться за горизонт. Небо окрасилось малиновой краской, разлилось вдоль линии заката, потом, словно прогоревший костёр, вспыхнув несколько раз, начало чернеть.

Мимо Аремзян проходили в темноте. На берегу, выбрасывая жёлтые искры в чернильное небо, горел костёр. Капитан дал протяжный гудок. Аремзяны знали все. Для многих дорога в северные лагеря начиналась именно здесь. Тогда Аристарх из-за кишечной эпидемии, которая случилась изза того, что кормили падалью, надолго застрял здесь, в девятом бараке. Тем летом вымерла половина лагеря. Всё сводилось к одному – повезло тебе или нет, поскольку лечить никто никого не собирался. Аристарху тогда повезло – выжил.

С наступлением темноты пароход заметно сбавил ход. В кромешной мгле его железное тело осторожно пробиралось от бакена к бакену, тревожа изредка тишину тяжёлыми гудками. Светящийся шлейф белой пены безмолвно таял позади парохода… Кто-то верил, кто-то до конца – нет, но эта часть их жизни оставалась там, в темноте за кормой.