Текст книги "Бессовестное время"

Ты посмотри, Amigo, какой товар! Чистый «Cotton», «Prima»!

Сколько аппаратуры и ржавых машин въехало на просоленных палубах плавбаз и траулеров за эти рубашки, не сосчитать.

Самая грустная история, которую запомнил Кеша, была про мужика, которого с застарелой язвой жена выгнала в море на заработки. Рассказывал её Валерка Боцман:

– Купил тот мужик медицинскую комиссию, а когда вышли на промысел, язва открылась. Хирурга на базе не было, чилийский вертолёт за матросом не полетел, а он возьми да и помри. Так тело его и возили с собой почти шесть месяцев в морозильнике до окончания рейса. Тут и задумаешься, какая язва мужика сгубила? Та, что внутри него, или та, что женой называется? – закончил невесело Боцман и протянул стакан. – Налей…

* * *

Со временем Кеша всё-таки проговорился о сестре в Америке. Фотографии её показал, дом с бассейном. Больше всех удивился начинающий лысеть дядя Сеня, который много лет проработал в Доме пионеров завхозом. Он хорошо помнил Вику, поэтому, сокрушённо качая головой, повторял: «Вот пигалица, смотреть ведь не на что, а куда взлетела… Нет, что ни говори, чудная штука жизнь». Остальной народ говорил «иди ты» и отказывался верить. Его стали уважать ещё больше, однако звать продолжали по-прежнему Кеша и стакан реже всё равно не требовали.

Сам Кеша тем временем в глубокой ото всех тайне фантазировал, представлял себя мчащимся в открытом красном «Кадиллаке» с белокурой спутницей и собственным счастьем по прямой, как стрела, дороге из Лос-Анджелеса в сторону ЛасВегаса. В другом случае он видел себя в белой широкополой шляпе, с толстой сигарой на фоне небоскрёбов и статуи Свободы. Однако всё это представлялось ему каким-то ненастоящим. Да и Кеша в собственных иллюзиях больше походил на гангстера из американского боевика, чем на самого себя.

Вообще-то звали его Иннокентий, но Кеша както повелось ещё со школы, да так и прикипело. Вика была младше его. С самого детства она не могла усидеть на месте. А уж если по телевизору шёл балет, она тут же начинала какой-то свой, не похожий ни на что танец. Чтобы хоть как-то успокоить, отдали её в танцевальный кружок в Доме пионеров. Теперь Вика всеми днями и вечерами пропадала то в танцевальном кружке, то на каких-то репетициях, выступлениях, правда, училась на тройки, но из-за того, что участвовала в школьной самодеятельности и конкурсах, ей многое прощали.

На летние каникулы мамина сестра Соня взяла её к себе в Пермь. Так уж случилось, что знакомая тёти Сони, известная в прошлом балерина, пару раз увидев, как Вика вытанцовывает перед телевизором, взяла её за руку и отвела к известному педагогу. Вскоре выяснилось, что у Вики какойто необыкновенный талант, и ей надо непременно учиться балету. После вмешательства балерины её зачислили в подготовительную группу. С осени Вика переехала в Пермь, к тёте Соне, потом поступила в балетное училище. На последнем курсе её зачислили в труппу театра. Тётя несколько раз присылала вырезки из газет, звонила, рассказывая о её успехах, гастролях. Домашние до конца не верили, что этот лебедь на экране телевизора – их Вика, с длинными, когда-то и нескладными, ногами.

Вскоре её имя замелькало нескончаемой чередой вместе с громкими фамилиями, начались гастроли, в том числе и за рубеж.

Так из одних гастролей по Америке Виктория не вернулась. Все вокруг не верили, мать плакала, отца исключили из партии. Письма приходили вскрытые и очень редко. Железный занавес пропускал информацию крайне дозированно. По той же самой причине её не впустили на похороны отца. Мать умерла через два года. К тому времени уже началась перестройка, однако ей опять отказали в визе. Приехала Вика лишь через несколько лет, когда всё стало гораздо проще. Они подолгу сидели с Кешей на опустевшей кухне, вспоминали родителей, детство.

Их было две… Одна из них – та самая неугомонная Вика из детства, готовая все вечера пропадать на репетициях и счастливая только оттого, что её отобрали на городской концерт в ДК ЦБЗ. Она была обычная девчонка, которая не любила математику и не засыпала без своего любимого кота Пыжика. Хрупкая и наивная, из обычной рабочей семьи с вечным безденежьем, где так и осталась несбывшейся мечта родителей о собственной даче с домиком, теплицей и яблонями.

Вторая Вика была незнакомым для Кеши человеком. Спокойная, уверенная в себе и мышлении, с каким-то несгибаемым стальным стержнем внутри. Она быстро принимала решения и рассуждала так, что Кеша от этого слегка ёжился.

С первой из них ему было тепло и комфортно, со второй интересно. Она много рассказывала о странах, где была, о людях, известных на весь мир, сценах, немного про мужа, у которого была небольшая компания по производству каких-то оптических волокон. Кеша смотрел на неё, слушал, порой не всегда понимая, кто перед ним? Иногда у него возникало желание потрогать её и удостовериться, реально ли всё это. Однажды Кеша восхищённо прошептал:

– Счастливая ты, Вика!

В ответ она только махнула рукой и тихо ответила:

– Эх, знать бы ещё, что такое счастье.

Про счастье Кеша не понял, но после отъезда Виктории долго жил с появившейся внутри пустотой. Он по-прежнему ходил на посиделки под каштаном. Винный отдел в «Чайке» закрыли, объявили по всей стране сухой закон. Новый вождь решил трезвой жизнью свалить зелёного змия, но народ сопротивлялся и всё равно приходил на любимую скамейку, приносил самогонку, чтобы постучать в окно:

– Кеша, выходи, стакан не забудь!

Галька объявила Кешу алкашом и с женским «электоратом» постоянно муссировала эту тему на общей кухне. Пропадает, мол, мужик, водка губит. Слово «электорат», «консенсус» появились вместе с новым вождём и сухим законом. Только в последнее время на кухне поселилась ещё одна животрепещущая тема, которая не давала покоя всем.

А дело было вот в чём. В пятой квартире жила в одиночестве Людка с интересной фамилией Шипарь. Независимая, худая и вредная. С тонкими, всегда ярко накрашенными губами, выщипанными бровями и острющим, как бритва, языком. Её недолюбливали, однако прямого столкновения с ней побаивались все, даже Галька. Только ведь в томто и состоит прелесть заочного обсуждения, что самого объекта нет, а тема есть. А тема там была преинтереснейшая.

Работала Людка на почте в какой-то там канцелярии. Никого это не беспокоило до тех пор, пока не стал заходить к ней в гости один известный в городе человек. Он был старше её, звали его Борис Иванович. Приходил он в рыбацком дождевике, с рюкзаком и удочками. Иногда визит наносился под вечер. Это значило, что гость уезжал из дома на «ночную» рыбалку, то есть с ночёвкой. Иногда с утра, что означало «на зорьку». Чехол с удочками гость ставил в углу возле лестницы, после чего женская диаспора необычайно возбуждалась. Начиналось многозначительное переглядывание, перемигивание, однако обсуждать громко побаивались. Людкина дверь была второй от кухни, хозяйка, да и гость могли услышать. Поэтому разговаривать им приходилось шёпотом, напоминающим негромкое шипение. Людка тем временем в атласном халате до пят выходила и в звенящей тишине с независимым видом демонстративно варила ароматный импортный кофе в тяжёлой турке. С абсолютным пониманием и толком. Однако стоило ей удалиться, как шипение, возобновившись с новой силой, начинало плавать под тенётами на потолке, над клеёнчатыми столами, заляпанными плитами. Только Людке всё это было уже безразлично.

Все терпеливо ожидали пикантной ситуации. Рано или поздно любовник должен был выйти в туалет. Туалет, естественно, был общественный, два отделения на весь коридор. Вот этого самого момента все и ждали, поскольку надо, чтобы ктонибудь, как бы случайно проходя навстречу гостю, поздоровался не иначе как по имени и отчеству.

К большому разочарованию всех, героялюбовника это ничуть не смущало. Мило улыбаясь, он здоровался со всеми, чем приводил возмущённую женскую общественность в бешенство. Неоднократно писались подмётные письма в его высокое учреждение, партком, на работу жены, а также ей лично. Не помогало…

Полный шок, похожий на массовый психоз, случился, когда Людка получила квартиру в новом доме на улице Бетховена. Яд ненависти сильнее всего подействовал на Гальку. Она слегла без видимых на то причин и лишь к концу месяца стала выходить, придерживаясь за стенку. Перевязав одним платком голову, другим – поясницу, она тихо стонала, жаловалась на давление, красные круги перед глазами и приступы радикулита.

* * *

Тем временем всё вокруг менялось. Народ стал чаще разговаривать про доллар и экю, чем про рыбалку. Электорат, осмелев, стал легко разбираться в политике и власти. Всем до конца не верилось, что вдруг так запросто можно про всё говорить, ругать правительство, местную власть, быть ими недовольным, и тебе за это ничего не будет. Народ осмелел.

Бывшие слесари, милиционеры и комсомольские работники в одночасье стали бизнесменами, у них появились собственный бизнес с палёной водкой и пиджаки малинового цвета. Те, кто попроще, стали торговать на базаре, везя автобусами, поездами, самолётами огромные сумки с товаром, от трусов до помад, ботинок, клубных пиджаков и джинсов странного происхождения. Бизнес шагнул в народ.

В карманных городских новостях негромко обсуждали: кого накануне стрельнули, кто на кого наехал, и как теперь на «варёнках» делают настоящие деньги. Водители стали ездить не только в Ростов, но и в Кёльн, Милан и даже Амстердам. Истории рассказывали, похожие на сказки, только теперь про гладкие автобаны, туалеты на трассе с душем, стиральными машинами, украинскими проститутками под мостами. Не успевая отследить события, все однажды поняли, что живут в другой стране.

Умер Иван Петрович – директор комбината по благоустройству – и дело стало совсем дрянь. Зарплату начали задерживать, сменщики менялись один за другим, но Кеша продолжал безропотно поднимать шлагбаум и потихоньку продавать джинсы, которые присылала Вика.

Потом наступила зима с новогодними ёлками, пожеланиями всеобщего счастья, мокрым снегом в съёжившемся от холода городе. Хмурые люди с серыми зонтами на таких же серых улицах заполнили город. Гальку посадили из-за какой-то криминальной шапки, а Кешу стали посещать раздумьями над извечным вопросом:

– Что делать?

Как раз под Новый год Вика прислала приглашение и валютный перевод. Выдали, конечно, рублями, но Кеша никак не мог припомнить, чтобы он держал в руках столько денег.

Он взял половину отпуска, оделся потеплее и поехал в Москву. Вторые сутки Кеша толкался в очереди возле американского посольства. Утомлённый долгим стоянием, народ был недоволен всем: страной, в которой их угораздило родиться, московской погодой, длинной очередью, медлительностью секретаря, плохо пропечённым хлебом в булочной и много чем ещё. Хорошо было только в Америке. Все не спеша, с томным придыханием рассказывали о сладкой жизни там и с нескрываемым презрением – о жизни здесь. Кеша вдруг задумался над тем, а что, если это и есть тот самый счастливый билет, который ему предстояло вытянуть? Было холодно, все поочерёдно бегали греться в универмаг по соседству.

Кеше ещё не приходилось находиться в подобном обществе. От этого всё происходящее ему было ещё интереснее. Людская толпа ненадолго остаётся бесформенной. Очень скоро в ней проявляются все признаки общества: лидеры, действующие игроки, статисты.

Кеша время от времени оглядывался на молодого мужчину – кучерявого, с черными, как смоль, глазами, острым кадыком, и настойчиво пытался вспомнить, где он уже видел этот медленный взгляд и манеру двигаться. Несколько раз, незаметно рассматривая его, он твердил себе: «Вспомнить, надо вспомнить, где же это было?» Слишком это лицо было ему хорошо знакомо.

На второй день он всё же сдал документы, прошёл собеседование и теперь, бесцельно толкаясь на Белорусском вокзале, ожидал поезда. Плацкартных мест не оказалось, пришлось брать купе. Кеша вздохнул и подал деньги в окошечко кассы. Он слишком устал от несмолкаемого гула, людской толчеи, неуютного холодного пола и ленивых стрелок часов на круглом циферблате.

Время холодным туманом примёрзло к заиндевелым рельсам и чугунным столбам на промёрзшей платформе. Всё происходило словно в замедленной съёмке. Кеше хотелось поскорее оказаться в тёплом вагоне, чтобы скинуть наконец-то сырые ботинки, вытянуться на полке и провалиться в ватную темноту сна. Он любил засыпать в поезде под мерный перестук колёс, слушать сквозь сон грохот встречных поездов, свистки на полустанках. Ему нравилось проснуться в неоновой тиши ночного перрона на каком-нибудь полусонном вокзале, рассматривать одиноких людей на сонной платформе, слушать, как обходчик вместе с затихающим перезвоном еле слышно удаляется. Лязгала дверь тамбура, свистел тепловоз, трогался поезд, всё приходило в движение под убаюкивающее покачивание…

После томительного ожидания наконец-то началась посадка. Пахнуло теплом вагона. Минуты нетерпеливой толчеи в проходе, привычные разговоры.

– Это место здесь?

– Нет, в соседнем купе.

– У вас верхняя полка?

– Да, вот, видите номер?

– Надо же, я просила внизу, а дали верхнюю. Вы не прочь поменяться?

– Ну, если вам так необходимо, пожалуйста.

– Вам помочь поставить чемодан?

– Если не затруднит, пожалуйста.

Кеша нашёл купе и, с облегчением вздохнув, откинулся отяжелевшей спиной на крашеную перегородку. В это мгновение он понял, что мир действительно тесен, потому что в купе вошёл тот кучерявый из очереди в посольстве. Кеша облегчённо вздохнул, потому что именно в этот момент вспомнил, где его видел. Это точно был он. Кеша хорошо помнил тот музыкальный вечер в Тильзиттеатре. Лак рояля, его полного уверенности, в кремовом костюме, с длинными пальцами, чёрной шевелюрой.

Он играл Чайковского, Гершвина, какие-то свои этюды.

Кеша бесконечно завидовал этим людям. Они всегда ему казались особенными, потому что Бог щедро наделил их способностью творить чудо. Чудо всегда привлекает тем, что приближает обычных людей к творцу. Эти люди были наделены божественной способностью настроить раздёрганную повседневными заботами душу, словно настройщик рояля, который, отрешённо слушая вибрацию идеальной ноты, всегда добивается роскошного звучания старого инструмента, на который все уже давно махнули рукой.

Кучерявый поставил саквояж в пустоту под первой полкой, повесил пальто и сел напротив. На мгновение повисла пауза, потом он протянул руку.

– Будем знакомы, Станислав, хотя лучше Стас, и давай сразу на «ты».

– Иннокентий, но лучше Кеша, так привычнее.

– Я вас видел в посольстве.

– Я вас тоже.

Они некоторое время молча рассматривали опустевший холодный перрон, независимых носильщиков, цыганских детей в кроссовках, которые, не замечая холода, метались гурьбой вдоль перрона.

– Похоже, вдвоём едем.

– Хорошо бы.

Поезд беззвучно тронулся. Задвигались промёрзшие столбы, пути, разлинованные холодным блеском рельсов, вокзал в зимней дымке медленно уходили в прошлое. Принесли серое постельное бельё, чай. Кеша грел руки, обхватив руками горячий подстаканник, судорожно перебирая в голове всё, о чём они могут говорить? Опростоволоситься не хотелось. Стас сидел в позе Станиславского с приподнятым подбородком, красиво помешивая ложечкой чай. Кеша так не умел.

«Сейчас, наверное, начнёт о творчестве Баха или Бетховена, а я там ни в зуб ногой, – думал Кеша. – Про Баха кое-что помню, Алябьева, Шнитке. А вот чтобы его увертюры, сонаты, я ж там ни-ни… Уж лучше бы какие-нибудь тётки с чемоданами, тогда б не до разговоров было.

Стас отставил подстаканник в сторону.

– Старик, выпить хочешь?

– Ну, если немного, за компанию, это с удовольствием.

Слегка картавая «р» вибрировала под нёбом Стаса, но, похоже, ничуть не смущала его. Он достал бутылку «Столичной», поставил на столик.

– У тебя кто в Америке?

– Сестра.

– Кто она, чем занимается?

– Балерина.

– Где живёт?

– Вообще в Нью-Йорке, а сейчас в ЛосАнджелесе, готовят какое-то гала-представление.

Стукнули стаканы, Кеша сделал глоток и стал жевать нарезанный, уже изрядно засохший сыр, который Стас достал из саквояжа вместе с бутылкой. Стас виновато улыбнулся:

– Извини, старик, сыр слегка засох. Вчера с Максом сидели в «Театральном». Официант там есть Жора, завернул кое-что с собой, видишь, пригодилось. Ты уж не обессудь. Расскажи о сестре, если хочешь.

– А что рассказывать?

– Всё рассказывай, дорога длинная.

Кеша начал с самого детства, как возил Вику на санках в «Золотой ключик» на улице Победы, где прогулочная площадка под огромными тополями с каркающими воронами и гнёздами по весне. Как водил её в первую школу, где учительница начальных классов с усами над оттопыренной верхней губой, сочувственно округлив пустые глазки, сказала матери, чтобы та сильно не расстраивалась по поводу учёбы дочери.

– Полнейшее отсутствие способностей, но на «швейке» тоже кому-то надо работать, – сочувственно говорила она, смотря на мать пустыми дырочками глаз.

Вспоминал, как все смеялись над Викиными выкрутасами перед телевизором, как за этим смехом едва не просмотрели её талант.

Про Пермь, тётю Соню и её знакомую, про случай, который изменил всю её жизнь. Кеша вспоминал незнакомые названия театров, о которых рассказывала Вика, её гастролях.

– Понимаешь, старик, эти сцены, что ты сейчас назвал – лучшие в мире, – задумавшись, проговорил Стас. – Попасть на любую из них – большая честь для любого артиста. К тому же, я прекрасно знаю Викторию. Наш мир театра достаточно тесен.

– А у тебя кто в Америке? – осмелел Кеша.

– Все… Мать, отец, брат Анатолий.

– Ты был там?

– Нет, всё как-то не получалось.

– Почему?

– Историй много. То жёны не выпускают, то дети, за которых надо выплатить алименты до их совершеннолетия, то обстоятельства.

– Ты кем работаешь в театре?

– Завмузом. То есть, заведующим по музыкальной части.

– Хорошая у тебя работа. Я был на твоём концерте, мне понравилось.

– Вообще-то я занимаюсь музыкой для спектаклей, а концерт – это так, для души. Мне самому порой кажется, что я взлетаю от счастья понимания музыки, порой – наоборот. Пропади, думаю, всё пропадом. Ничего не хочется… Так и живу между этими двумя ощущениями, а что-то среднее найти не получается.

За окном началась метель. Быстро потемнело, снег облепил край окна. В белом круговороте растворились редкие дома на деревенских пригорках, будки полустанков. Потом до полуночи Стас рассказывал о своём московском детстве, друзьях, матери, документальной киностудии отца, брате Анатолии, который снимает кино в Голливуде.

Какое-то время он бравировал, сыпал известными именами своих друзей, отчего Кеше становилось отчасти неуютно. Шутка ли, Макс – это был не кто-нибудь, а Максим Дунаевский, Андрюша – композитор Андрей Петров. Стас летел очень высоко, и это было заметно сразу. Потом он вдруг остановился и замолчал, словно почувствовал, что нет здесь аудитории, которую надо восторгать американскими корнями и прекрасными знакомыми, а есть простой парень Кеша. А может, просто надоело Стасу играть роль счастливого эмигранта перед выездом в Штаты. Роль эта со временем, похоже, ему самому изрядно поднадоела и натёрла язык.

Душа – не актриса, она не умеет играть. Ей ближе всего откровенность, и чтобы та вторая душа, что напротив, тоже была открыта. Тогда легко и говорить, и слушать. Легко оттого, что не надо ловчить, чтобы сказать красиво, не надо правду прятать под пеной фальши. И всё-таки нет ничего лучше, чем горькая правда, высказав которую, душе отчего-то становится сразу легче.

Почти полчаса стояли на какой-то маленькой станции. Вдоль пустого с позёмкой перрона прохаживался постовой с кавалерийскими ногами в валенках и овчинном полушубке. Проводница гремела заслонками, пахло углём. Вскоре перрон беззвучно заскользил в темноту, постовой поднял воротник полушубка и, не отрываясь, стал смотреть в проплывающие тёмные окна вагонов. В повисшей паузе Кеша не удержался:

– Стас, скажи, если можешь, честно. Вот ты уверен, что там будет хорошо?

– Никто не знает. Все надеются, и я тоже. Просто у меня здесь как-то всё не очень хорошо складывается. А там ведь как повезёт. Вот Любка из нашего театра. От неё в гримёрках все одеколон прятали. Все её уже давно считали пропащей. Увёз её один режиссёр с собой год назад. Работает она теперь диктором на русском радио, а он по профессии так и не смог устроиться. Работает машинистом сцены. Живут они теперь прилично за Любкин счёт. Вот такие гримасы судьбы.

– Стас, это не про тебя. У тебя такая работа, которая, я думаю, в любой стране будет нужна, – не отступал Кеша.

– Нет, это как раз про меня. Потому что там таких, как я, слишком много.

– Ты, стало быть, боишься конкуренции?

– Нет, не боюсь конкуренции. Я, Кеша, себя боюсь… Боюсь, что не выдержу.

Кеша не мог понять, о чём это он. Оба молчали, не отрываясь, смотрели в черноту окна, где изредка, едва заметные, проплывали жёлтые огоньки заблудившихся во тьме деревень.

– Стас, похоже, ты хочешь кому-то доказать, что можешь гораздо больше?

– Вот самому себе и хочу доказать. Здесь у меня это уже не получится, а там – чистый лист. Там и начну всё сначала.

– Расставаться как будешь? Там другой мир, а здесь друзья останутся, близкие люди. Вдруг после увидеться не удастся? Это ведь, получается, расставание навсегда.

Стас пододвинул бутылку, звякнул стаканами. – Старик, давай лучше выпьем.

Так разговора про музыку, творчество Листа и Бетховена у них не случилось. Кеша никогда не думал, что у таких людей личная жизнь может оказаться такой же неустроенной, как у многих. Ему всегда казалось, что в жизни у них всё так же гладко и красиво, как на сцене, где всё иногда плохо начинается, но чаще всего хорошо заканчивается.

Кеша слушал его, а сам думал о том, как же одинок, должно быть, этот человек, если не нашлось никого, кто мог бы набраться терпения и выслушать его до конца. Отчего со временем такой тяжёлой становится ноша, которую судьба уготовила каждому? Люди внешне сильны, уверенны в себе. В голову никому не может прийти, что в их судьбе всё настолько непросто. На самом деле все одинаково уязвимы и слабы. Каждому хочется, чтобы хоть кто-то, хотя бы единожды, выслушал всё то, что потаённо живёт в его душе. Душа молчком не может, ей выговориться надо. Тут не до Бетховена.

Засыпая, они смотрели на мерно покачивающийся потолок с погасшим светильником, в полусне ещё о чём-то говорили, потом провалились в остаток ночи тем беспокойным вагонным сном, который прерывается то грохотом встречного, то чьим-то топотом и громкими голосами в коридоре, за дверью купе.

Утренний сон нехотя отпускал их из своих объятий. Скорый «Янтарь» вынырнул из ночи. Было понятно: скоро прибытие.

Красные черепичные крыши торчали из-под снега, словно подосиновики среди зимы. Дороги, обсаженные толстыми деревьями, разлинованные белыми полосками, разрезали засыпанные снегом поля, выложенные серой брусчаткой переезды. Когда поезд проехал петушиную голову въездного знака с названием города, Кеша сунул Стасу бумажку со своим адресом.

– Заходи, если захочешь. Телефона, к сожалению, нет.

– Зайду непременно.

Остатки Нового года торчали из витрин магазинов и окон домов неубранными Дедами Морозами, ватными снежинками, сказочными белыми санями и потрёпанной ёлкой напротив ресторана «Россия».

* * *

Визу Кеша получил уже весной, гостевую, сроком на один год. В ту весну Неман разлился сильнее обычного. Ледоход снёс цепное ограждение на пристани вместе с чугунными столбами и, как оказалось, навсегда. Сделав это, он словно стёр память о прошлой, ушедшей навсегда эпохе и прошедшем времени. Река затопила набережную возле порта, спасательную станцию вместе с нетрезвыми спасателями. Рядом с озером взорвали остатки колокольни, перед мостом королевы Луизы через Неман появилась таможня, а вместе с ней почётная в городе профессия таможенника.

Кеша думал, что они расстались со Стасом навсегда, только время показало, что это не так. Однажды ночью в дверь к нему постучали. Кеша спросонья долго не мог понять, что это к нему. Вскоре постучали ещё. Он сунул ноги в холодные тапочки, нащупал выключатель, заспанный, долго искал в двери ключ. На пороге стоял Стас.

– Старик, можно я у тебя переночую?

– Конечно. Только извини, у меня тесновато.

– Какое это имеет значение, Кеша!

– Заходи, я сейчас постелю тебе на диване.

Стас прожил у него почти месяц. По вечерам он уходил на новую работу – в кафе «Молодёжное», где работал клавишником в оркестре, уволившись из театра. Кеша удивлялся. Как можно было отказаться от такой работы? Вокруг образованные и культурные люди, зрители, аплодисменты… Хотя кто их разберёт, этих творческих людей.

Возвращался Стас поздно, иногда под утро. Специфика труда данной профессии всем хорошо знакома, как и все вытекающие из неё последствия. Стас просто пил каждый день, безрадостно и горько. Он был очень похож на человека, который оттого, что ему плохо, делает всё, чтобы стало ещё хуже. Кеше было жаль его, но помочь он ему ничем не мог. Через месяц, обливаясь по́том, Стас долго наглаживал стрелки на брюках того самого кремового костюма-тройки, отпаривал жилет, рубашку, после негромко сказал:

– Спасибо за всё, старик. Ты извини, я никогда не думал, что, имея полный город друзей, я буду стеснять тебя, но так уж получилось. Я зайду перед отъездом. Мне пора…

Он действительно зашёл через неделю. Спокойный, рассудительный и грустный. Пытался шутить, рассказывал несмешные анекдоты, изображал веселье, только не было в нём ничего весёлого. Выдавали его глаза, не грустные даже, а какие-то безразличные. Он положил на стол лист из блокнота:

– Это телефон родителей в Штатах, когда будешь там, позвони. Мы с тобой непременно встретимся, Кеша.

– Стас, скажи, когда мы там встретимся, как ты думаешь, о чём будем говорить? Мы ведь с тобой останемся теми же, а страна поменяется. Начнём ли мы когда-нибудь думать по-американски?

– А ты позвони, тогда и узнаем, – улыбнулся он.

Обнялись. Кеша долго смотрел ему вслед из окна. В конце двора Стас обернулся, какое-то время смотрел не отрываясь, потом крикнул: «До встречи!..» и пошёл, смотря под ноги.

* * *

Лето, утомившее зноем город, медленно заканчивалось. Ночи становились холоднее. По утрам туман уже не таял в воздухе вместе с первыми лучами, дольше обычного вися над землёй. Ближе к утру холодные капли стекали с металлических ворот, синих поручней на террасе проходной Комбината по благоустройству.

На эстакаде за горбатым мостом грузили танки, много танков. Они нервно плевались сизым дымом, низко урчали, вползая на платформы. Маневровый осторожно толкал бесконечные составы, на которых, словно в парадном строю, стояли суровые машины. В тумане ночи и неясном свете прожекторов они были похожи на фантастические боевые порядки слонов Ганнибала.

На проходную к Кеше стал заглядывать служивый народ, в основном чтобы напиться или набрать воды. Солдатики просили разрешения позвонить кому-нибудь. Кеша, нарушая все возможные инструкции, разрешал. Глядя на них, он понимал, насколько непроста жизнь, какие вокруг разные люди, как много всего одновременно происходит везде, на всей Земле. Зачем?.. Кто всем этим управляет?.. Почему происходит так, а не по-другому? Опять заходил майор, который командовал погрузкой. Прокопчённое загаром пыльное лицо с потрескавшимися губами, выгоревшая форменная рубашка, мокрая на спине. Звали его Юра, и фамилия интересная – Воробей. Он большими глотками пил воду из железной кружки, сидел пару минут на табуретке, автоматически спрашивал:

– Как служба? – И быстро уходил, как ходят занятые люди.

Кеша с завистью смотрел ему вслед. Такие дела вершит этот парень, людьми командует. Вокруг него, наверное, всегда что-то правильное происходит. Нужный человек. Да и счастливый, наверное…

Ночью неожиданно пошёл дождь. Без грозы, тихий, еле слышный. Он погрузил всё в мелкую морось, похожую на туман. Тепловозы, тревожно посвистывая, тянули один за другим составы с танками, блестящими мокрыми боками. Они прощались с городом, который охраняли много лет. Здесь прошла их молодость, как и молодость тех, чьи ладони навсегда запомнил металл их железных душ.

Кеша вышел за проходную. Немногочисленные прохожие смотрели вслед убывающим составам. Это уходила эпоха…

* * *

Время быстро отсчитало череду похожих один на другой дней и вытолкнуло Кешу в водоворот событий, которых он с нетерпением и любопытством ожидал. Упругая дрожь взлётной полосы внезапно закончилась. Настойчивая сила потянула самолёт вверх, подальше от дождя и мокрого бетона. Под крыльями остались жёлтые листья, прилипшие к ветровому стеклу автобуса в «Шереметьево», бесконечный людской муравейник.

Вскоре в проходах самолёта замелькали изрядно измученные стюардессы «Люфт Ганзы». Сначала Кеша рассматривал облака, потом попытался смотреть кино. Вскоре ему стало понятно, что английский в школе и институте он изучал какой-то, похоже, совсем другой, поэтому, посмотрев картинки и окончательно потеряв интерес к фильмам, он отключил монитор. Наконец бессонная ночь дала о себе знать, и Кеша провалился в глубокий сон. Разбудили его дети, похожие на ангелов, с блестящими, словно маслины, глазами и прыгающими чёрными кудряшками. Несмотря на ангельский вид, дети дико и истошно кричали, не переставая бегать вдоль проходов. Кеша, посмотрев на соседа, достал из бортового пакета бируши, отгородился от звуков, опустил шторку иллюминатора и опять уснул. Гул турбин, полудрёма, визг неугомонных детей смешались в единую субстанцию, которая называется время полёта. Со временем субстанция загустела, стала липкой, похожей на поздний мёд. После десяти часов полёта она уверенно превращала всё происходящее в потустороннюю реальность, в которой Кеша, словно в замедленном кино, как бы наблюдал за происходящим со стороны, одновременно являясь его участником. День замер в том самом зените, в котором они взлетели. Большая стрелка, не останавливаясь, совершала один за другим обороты, но солнце продолжало стоять на месте. Не желая двигаться, оно настойчиво светило в иллюминаторы с левой стороны. Время двигалось, события – нет. Кеша, нетерпеливо посматривая на часы, хотел было достать книгу, но она лежала в сумке наверху. Он посмотрел на пожилую даму с причёской мальчугана, которая спала, надев шоры на глаза. Кеша не захотел её тревожить. Он стал смотреть на облака, рисовать фантастические фигуры. Устал от их однообразия, только в ватных разрывах он вдруг увидел землю, усеянную зелёными кругами, такими, словно их чертили громадным циркулем. Кругов было много, и Кеша начал лихорадочно думать: что же это может быть? Вскоре появились неровные хребты графитовых гор, глубокие провалы и складки из красного гранита, немыслимой формы ущелья всех цветов пестрели один за другим. По дну самого глубокого из них змейкой извивалась речка необычного коричневого цвета. Наверное, это и есть каньон. Вскоре зажглись табло, все оживились, задвигались, стало закладывать уши.