Текст книги "Ошибка Татьяны Лариной, или Как избежать несчастной любви?"

Тема вторая
«Поруганная любовь»

Эпизод первый
«Красноречие вместо любви»
(И.С. Тургенев «Рудин»)

Я: Главный персонаж этого произведения, именем которого назван роман, часто оценивается в основном просто как человек, не нашедший себе настоящего дела, и представляет собой одного из многочисленных «лишних людей», которых показывает русская литература. Но интересна также любовная линия в романе и поведение этого персонажа в качестве влюбленного.

Алексей: Так, вроде бы Рудин так и не проявил себя по-настоящему как влюбленный. Не знаю, что здесь можно обсуждать.

Я: И все же поведение Рудина здесь чрезвычайно интересно. Он демонстрирует, как любовь может быть уничтожена из-за слишком серьезного к ней отношения.

Алексей: Это что-то новое. Чаще мы видим, как легкомысленное отношение к любовным отношениям разрушает саму любовь.

Я: Давай пригласим на встречу с нашим психологом самого Рудина.

(Появляется Рудин и психолог.)

Рудин (психологу): Я хочу все же разобраться, почему я так и не нашел женщины, с которой я мог бы прожить всю жизнь. Вроде бы я и не стремился к мимолетным любовным отношениям, а все равно остался один.

Психолог: Но у Вас ведь был шанс. Вы встретили серьезную девушку Наталью, которая Вас полюбила. Но Вы так и не удержали свою любовь.

Рудин: Да, я сам, конечно, виноват, что не сумел удержать такую девушку. Но я и сейчас до конца не понимаю, что меня остановило в последний момент и мы расстались.

Психолог: Все дело в Вашем обостренном самолюбии.

Рудин: Не понял.

Психолог: Вот, как описывает один из Ваших монологов И. С. Тургенев:

«…Рудин заговорил о самолюбии, и очень дельно заговорил. Он доказывал, что человек без самолюбия ничтожен, что самолюбие – архимедов рычаг, которым землю с места можно сдвинуть, но что в то же время тот только заслуживает название человека, кто умеет овладеть своим самолюбием, как всадник конем, кто свою личность приносит в жертву общему благу.

– Себялюбие, – так заключил он, – самоубийство. Себялюбивый человек засыхает словно одинокое, бесплодное дерево; но самолюбие, как деятельное стремление к совершенству, есть источник всего великого. Да! Человеку надо надломить упорный эгоизм своей личности, чтобы дать ей право себя высказывать!»

Рудин: А причем здесь любовь?

Психолог: Вы не были уверены, что с вашими скромными доходами и сопротивлением Вашему возможному браку со стороны матери Натальи Вы не сможете обеспечить своей молодой жене достойную жизнь. И Вас это унижало.

Рудин: Да, я привык быть хозяином положения. Я привык быть в центре внимания благодаря своему красноречию.

Психолог: Вот, что пишет о Вашем красноречии И. С. Тургенев:

«Обилие мыслей мешало Рудину выражаться определительно и точно. Образы сменялись образами; сравнения, то неожиданно смелые, то поразительно верные, возникали за равнениями. Не самодовольной изысканностью опытного говоруна – вдохновением дышала его нетерпеливая импровизация. Он не искал слов: они сами послушно и свободно приходили к нему на уста, и каждое слово, казалось, так и лилось прямо из души, пылало всем жаром убеждения. Рудин владел едва ли не высшей тайной – музыкой красноречия. Он умел, ударяя по одним струнам сердец, заставлять смутно звенеть и дрожать все другие. Иной слушатель, пожалуй, и не понимал в точности, о чем шла речь; но грудь его высоко поднималась, какие-то завесы разверзались перед его глазами, что-то лучезарное загоралось впереди.

Все мысли Рудина казались обращенными в будущее; это придавало им что-то стремительное и молодое… Стоя у окна, не глядя ни на кого в особенности, он говорил, – и, вдохновенный общим сочувствием и вниманием, близостью молодых женщин, красотою ночи, увлеченный потоком собственных ощущений, он возвысился до красноречия, до поэзии».

Рудин: Да, я должен быть уверен, что я могу влиять на чувства и мысли других людей. А Наталья меня воспринимала как-то по-другому. Мне кажется, что она вообще была человеком достаточно рациональным. Может быть, поэтому у нас так и не сложились любовные отношения.

Психолог: Это обманчивое впечатление. Наталья была умна, но при этом была способна к глубоким чувствам. Сошлемся опять на И. С. Тургенева:

«…Но Наталья не была рассеянна: напротив, она училась прилежно, читала и работала охотно. Она чувствовала глубоко и сильно, но тайно; она и в детстве редко плакала, а теперь даже вздыхала редко, и только бледнела слегка, когда что-нибудь ее огорчало».

Рудин: Но разве можно залезть в чужую голову и понять другого человека? Вот я и не был до конца уверен в том, что я знаю, чего хочет эта девушка.

Психолог: А мне, кажется, что все дело в Вас, а не в Наталье. Вернемся к тексту романа:

«…Наталья, и не зная, что сказать, спросила его, долго ли он намерен остаться в деревне.

– Все лето, осень, а может быть, и зиму. Я, вы знаете, человек очень небогатый; дела мои расстроены, да и притом мне уже наскучило таскаться с места на место. Пора отдохнуть.

Наталья изумилась.

– Неужели вы находите, что вам пора отдыхать? – спросила она робко.

Рудин повернулся лицом к Наталье.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, – возразила она с некоторым смущением, – что отдыхать могут другие; а вы… вы должны трудиться, стараться быть полезным. Кому же, как не вам.

– Благодарю за лестное мнение, – перебил ее Рудин. – Быть полезным… легко сказать! (Он провел рукою по лицу.) Быть полезным! – повторил он. – Если б даже было во мне твердое убеждение: как я могу быть полезным – если б я даже верил в свои силы, – где найти искренние, сочувствующие души?..

И Рудин так безнадежно махнул рукою и так печально поник головою, что Наталья невольно спросила себя: полно, его ли восторженные, дышащие надеждой речи она слышала накануне?

– Впрочем, нет, – прибавил он, и внезапно встряхнул своей львиной гривой, – это вздор, и вы правы. Благодарю вас, Наталья Алекссеевна, благодарю вас искренно. (Наталья решительно не знала, за что он ее благодарит.) Ваше одно слово, напомнило мне мой долг, указало мне мою дорогу. Да, я должен действовать. Я не должен скрывать свой талант, если он у меня есть; я не должен растрачивать свои силы на одну болтовню, пустую, бесполезную болтовню, на одни слова.

И слова его полились рекою. Он говорил прекрасно, горячо, убедительно – о позоре малодушия и лени, о необходимости делать дело. Он осыпал самого себя упреками, доказывал, что рассуждать наперед о том, что хочешь сделать, так же вредно, как накалывать булавкой наливающийся плод, что это только напрасная трата сил и соков. Он уверял, что нет благородной мысли, которая бы не нашла себе сочувствия, что непонятыми остаются только те люди, которые либо еще сами не знают, чего хотят, либо не стоят того, чтобы их понимали. Он говорил долго и окончил тем, что еще раз поблагодарил Наталью Алексеевну и совершенно неожиданно стиснул ей руку, промолвив: “Вы прекрасное, благородное существо!”»

Рудин: Теперь я понимаю, что Наталья оказалась более решительной и цельной натурой, а я реальную жизнь заменил красивой болтовней. Мне, правда, не очень понятно, за что не взлюбил меня мой бывший друг Лежнев, когда я начал встречаться с Натальей. Ведь я ему ничего плохого не сделал.

Психолог: Ну что ж, давайте послушаем рассказ о Вас самого Лежнева:

«– Да, – начал он, – я его хорошо знаю. Вы хотите, чтобы рассказал вам его молодость? Извольте. Родился он в Т…ве от бедных помещиков. Отец его скоро… умер. Он остался один у матри. Она была женщина добрейшая и души в нем не чаяла: толокном одним питалась и все какие у нее были денежки употребляла на него. Получил он свое воспитание в Москве, сперва на счет какого-то дяди, а потом, когда он подрос и оперился, на счет одного богатого князька, с которым снюхался… ну, извините, не буду… с которым сдружился. Потом он поступил в университет. В униврситете я узнал его и сошелся с ним очень тесно. Потом он уехал за границу.

– Из-за границы, – продолжал он, – Рудин писал к своей матери чрезвычайно редко и посетил ее всего один раз, дней на десять. Старушка и скончалась бы без него, на чужих руках, но до самой смерти не спускала глаз с его портрета. Я к ней езжал, когда проживал в Т…ве. Добрая была женщина и прегостеприимная, вишневым вареньем, бывало, все меня потчевала. Она любила своего Митю без памяти. Господа печоринской школы скажут вам, что мы всегда любим тех, которые сами мало способны любить; а мне так кажется, что все матери любят своих детей, особенно отсутствующих. Потом я встретился с Рудиным за границей. Там к нему одна барыня привязалась из наших русских, синий чулок какой-то, уже немолодой и некрасивый, как оно и следует синему чулку. Он довольно долго с ней возился и, наконец, ее бросил… или нет, бишь, виноват: она его бросила. И я тогда его бросил. Вот и все».

Рудин: Да, в этом портрете я выгляжу законченным эгоистом.

Психолог: Лежнева даже больше беспокоили Ваши отношения с Натальей.

Рудин: Почему?

Психолог: Вот, что о Вас говорил Лежнев по поводу Ваших отношений с Натальей:

«Дело в том, что слова Рудина так и остаются словами и никогда не станут поступком – а между тем эти самые слова могут смутить, погубить молодое сердце».

Рудин: Да, надо быть очень осторожным в собственной речи. Я увлекся собственным красноречием и не заметил, что в личных отношениях надо больше думать о своих и чужих чувствах, чем о словах.

Психолог: Из-за этого Вы не можете должным образом оценить достоинства других людей. Вы слишком упоены собой.

Рудин: Вы можете обосновать свое мнение?

Психолог: Вы не разглядели главного достоинства в Наталье.

Рудин: Какого?

Психолог: Напомню один из Ваших диалогов с Натальей:

«– Неужели же, Дмитрий Николаевич, – перебила его Наталья, – вы ничего не ждете от жизни?

– О нет! я жду многого, но не для себя… От деятельности., от блаженства деятельности я никогда не откажусь, но я отказался от наслаждения. Мои надежды, мои мечты – и собственное мое счастие не имеют ничего общего. Любовь (при этом слове он пожал плечом)… любовь – не для меня; я… ее не стою; женщина, которая любит, вправе требовать всего человека, а я уж весь отдаться не могу. Притом нравиться – это дело юношей; я слишком стар. Куда мне кружить чужие головы? Дай Бог свою сносить на плечах!

– Я понимаю, – промолвила Наталья, – кто стремится к великой цели, уже не должен думать о себе; но разве женщина не в состоянии оценить такого человека? Мне кажется, напротив, женщина скорее отвернется от эгоиста. Все молодые люди, эти юноши, по-вашему, все – эгоисты, все только собою заняты, даже когда любят. Поверьте, женщина не только способна понять самопожертвование; она сама умеет пожертвовать собою».

Рудин: Да, кажется, я потерял девушку, которая могла бы стать для меня настоящей верной подругой на всю жизнь. Но почему же я все-таки так и не решился на брак с Натальей? Дело тут уже не в самолюбии, а в чем-то другом.

Психолог: Давайте, вспомним Вашу последнюю встречу с Натальей:

«– Ваша матушка вас не расспрашивала? – промолвил он наконец.

– Она меня спросила, люблю ли я вас.

– Ну… и вы?

Наталья молчала.

– Я не солгала.

Рудин взял ее за руку.

– Всегда., во всем благородна и великодушна! О, сердце девушки – это чистое золото! Но неужели ваша матушка так решительно объявила свою волю насчет невозможности нашего брака?

– Да, решительно. Я уж вам сказала, она убеждена, что вы сами не думаете жениться на мне.

– Стало быть, она считает меня за обманщика! Чем я заслужил это?

И Рудин схватил себя за голову.

– Дмитрий Николаевич! – промолвила Наталья, – мы тратим попусту время. Вспомните, я в последний раз вижусь с вами. Я пришла сюда не плакать, не жаловаться – вы видите, я не плачу, – я пришла за советом.

– Да какой совет могу я дать вам, Наталья Алексеевна?

– Какой совет? Вы мужчина; я привыкла вам верить, я до конца буду верить вам. Скажите мне, какие ваши намерения?

– Мои намерения? Ваша матушка, вероятно, откажет мне от дому.

– Может быть. Она уже вчера объявила мне, что должна будет раззнакомиться с вами. Но вы не отвечаете на мой вопрос.

– На какой вопрос?

– Как вы думаете, что нам надобно теперь делать?

– Что нам делать? – возразил Рудин, – разумеется, покориться.

– Покориться, – медленно повторила Наталья, и губы ее побледнели.

– Покориться судьбе, – продолжал Рудин. – Что же делать! Я слишком хорошо знаю, как это горько, тяжело, невыносимо; но посудите сами, Наталья Алексеевна, я беден… Правда, я могу работать; но если б я был даже богатый человек, в состоянии ли вы перенести насильственное расторжение с вашим семейством, гнев вашей матери?.. Нет, Наталья Алексеевна, об этом и думать нечего. Видно, нам не суждено было жить вместе, и то счастье, о котором я мечтал, не для меня!

Наталья вдруг закрыла лицо руками и заплакала. Рудин приблизился к ней.

– Наталья Алексеевна! милая Наталья! – заговорил он с жаром, – не плачьте, ради Бога, не терзайте меня, утешьтесь.

Наталья подняла голову.

– Вы мне говорите, чтобы я утешилась, – начала она, и глаза ее заблестели сквозь слезы, – я не о том плачу, о чем вы думаете. Мне не то больно: мне больно то, что я в вас обманулась. Как! я прихожу к вам за советом, и в какую минуту, и первое ваше слово: покориться. Покориться! Так вот как вы применяете на деле ваши толкования о свободе, о жертвах, которые.

Ее голос прервался.

– Но, Наталья Алексеевна, – начал смущенный Рудин, – вспомните… я не отказываюсь от слов моих… только.

– Вы спрашивали меня, – продолжала она с новой силой, – что я ответила моей матери, когда она объявила мне, что скорее согласится на мою смерть, чем на брак мой с вами: я ей ответила, что скорее умру, чем выйду за другого замуж. А вы говорите: покориться! Стало быть она была права: вы точно, от нечего делать, от скуки, пошутили со мной.

– Клянусь вам, Наталья Алексеенва… уверяю вас. – твердил Рудин.

Но она его не слушала.

– Зачем же вы не остановили меня? зачем вы сами. Или вы не рассчитывали на препятствия? Мне стыдно говорить об этом… но ведь все уже кончено.

– Вам надо успокоиться, Наталья Алексеевна, – начал было Рудин, – нам надо вдвоем подумать, какие меры.

– Вы так часто говорили о самопожертвовании, – перебила она., – но знаете ли, если б вы сказали мне сегодня, сейчас: “Я тебя люблю, но я жениться не могу, я не отвечаю за будущее, дай мне руку и ступай за мной”, – знаете ли, что я бы пошла за вами, знаете ли, что я на все решилась? Но, верно, от слова до дела еще далеко, и вы теперь струсили точно так же, как струсили третьего дня за обедом перед Волынцевым!

Краска бросилась в лицо Рудину. Неожиданная восторженность Натальи его поразила; но последние слова ее уязвили его самолюбие.

– Вы слишком раздражены теперь, Наталья Алексеевна, – начал он, – вы не можете понять, как вы жестоко оскорбляете меня. Я надеюсь, что со временем вы отдадите мне справедливость; вы поймете, чего мне стоило отказаться от счастия, которое, как вы говорите сами, не налагало на меня никаких обязанностей. Ваше спокойствие дороже мне всего в мире, и я был бы человеком самым низким, если б решил воспользоваться.

– Может быть, может быть, – перебила Наталья, – может быть, вы правы; а я не знаю, что говорю. Но я до сих пор вам верила., каждому вашему слову верила. Вперед, пожалуйста, взвешивайте ваши слова, не произносите их на ветер. Когда я вам сказала, что я люблю вас, я знала, что значит это слово: я на все была готова. Теперь мне остается благодарить вас за урок и проститься.

– Остановитесь, ради Бога, Наталья Алексеевна, умоляю вас. Я не заслуживаю вашего презрения, клянусь вам. Войдите же и вы в мое положение. Я отвечаю за вас и за себя. Если б я не любил вас самой преданной любовью – да Боже мой! Я бы тотчас сам предложил вам бежать со мною. Рано или поздно, матушка ваша простит нас… и тогда. Но прежде чем думать о собственном счастье.

Он остановился. Взор Натальи, прямо на него устремленный, смущал его.

– Вы стараетесь мне доказать, что вы честный человек, Дмитрий Николаич, – промолвила она, – я в этом не сомневаюсь. Вы не в состоянии действовать из расчета; но разве в этом я желала убедиться, разве для этого я пришла сюда.

– Я не ожидал, Наталья Алексеевна.

– А! вот когда вы проговорились! Да, вы не ожидали всего этого – вы меня не знали. Не беспокойтесь… вы не любите меня, а я никому не навязываюсь.

– Я вас люблю! – воскликнул Рудин.

Наталья выпрямилась.

– Может быть; но как вы меня любите? Я помню все ваши слова, Дмитрий Николаич. Помните, вы мне говорили., без полного равенства нет любви… Вы для меня слишком высоки., вы не мне чета. Я поделом наказана. Вам предстоят занятия, более достойные вас. Я не забуду нынешнего дня. Прощайте.

– Наталья Алексеевна, вы уходите? Неужели мы так расстанемся?

Он протянул к ней пуки. Она остановилась. Его умоляющий голос, казалось, поколебал ее.

– Нет, – промолвила она наконец, – я чувствую, что-то во мне надломилось, я говорила с вами точно в горячке; надо опомниться. Этому не должно быть, вы сами сказали, этого не будет. Боже мой, когда я шла сюда, я мысленно прощалась с моим домом, со всем моим прошедшим, – и что же? кого я встретила здесь? Малодушного человека. И почему вы знали., что я не в состоянии буду перенести разлуку с семейством? ‘Ваша матушка не согласна. Это ужасно!” Вот все, что я слышала от вас. Вы ли это, вы ли это, Рудин? Нет! прощайте. Ах! если бы вы меня любили, я бы почувствовала это теперь, в это мгновение. Нет, нет, прощайте!..

Она быстро повернулась и побежала к Маше, которая уже давно начала беспокоиться и делать ей знаки.

– Вы трусите, а не я! – крикнул Рудин вслед Наталье».

Рудин: Теперь я понял. Просто я не любил Наталью. Я оказался слишком холодным человеком. Я жил словами, а не чувствами.

Психолог: Не все так плохо. И Вы можете жить чувствами. И в Вас есть «душевный огонь».

Рудин: Да кому это все нужно?

Психолог: Не скажите… Вот что о Вас в конце романа говорит Лежнев, зная основные Ваши недостатки:

«Я хочу говорить о том, что в нем есть хорошего, редкого. В нем есть энтузиазм; а это, поверьте мне, флегматическому человеку, самое драгоценное качество в наше время. Мы все стали невыносимо рассудительны, равнодушны и вялы; мы заснули, мы застыли, и спасибо тому, кто хоть на миг нас расшевелит и согреет! Пора! Помнишь, Саша, я раз говорил с тобой о нем и упрекал его в холодности. Я был прав и не прав тогда. Холодность эта у него в крови – это не его вина, – а не в голове. Он не актер, как я называл его, не надувало, не плут; он живет на чужой счет не как проныра., а как ребенок… Да, он действительно умрет где-нибудь в нищете и в бедности; но неужели ж за это пускать в него камнем? Он не сделает сам ничего именно потому, что в нем натуры, крови нет; но кто вправе сказать, что он не принесет, не принес уже пользы? что его слова не заронили много добрых семян в молодые души, которым природа не отказала, как ему, в силе деятельности., в умении исполнять собственные замыслы? Да я сам, я первый., все это испытал на себе. Саша знает, чем был для меня в молодости Рудин. Я, помнится, также… утверждал, что слова Рудина не могут действовать на людей; но я говорил тогда о людях, подобных мне, в теперешние мои годы, о людях, уже поживших и поломанных жизнью. Один фальшивый звук в речи – и вся ее гармония для нас исчезла; а в молодом человеке, к счастью, слух еще не так развит, не так избалован. Если сущность того, что он слышит, ему кажется прекрасной, что ему за дело до тона! Тон он сам в себе найдет».

Рудин: Странный какой-то портрет. Получается, что я просто умею красиво болтать и не способен на поступок. В результате и любящую меня Наталью унизил, по сути дела надругался над ней, над ее чувствами, увлекшись своей болтовней, заменившей реальные чувства.

Психолог: И все же пусть утешением для Вас будут следующие слова Лежнева:

«Несчастье Рудина состоит в том, что он России не знает, и это точно большое несчастье. Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без нее обходится! Космополитизм – чепуха, космополит – нуль, хуже нуля; вне народности ни художества, ни истины, ни жизни, ничего нет. Без физиономии нет даже идеального лица; только пошлое лицо возможно без физиономии. Но, опять-таки скажу, это не вина Рудина: это его судьба, судьба горькая и тяжелая, за которую мы-то уж винить его не станем. Нас бы очень далеко повело, если бы мы хотели разобрать, отчего у нас являются Рудины. А за то, что в нем есть хорошего, будем же ему благодарны. Это легче, чем быть несправедливым к нему, а мы были к нему несправедливы. Наказывать его не наше дело, да и не нужно: он сам себя наказал гораздо жесточе, чем заслуживал… И дай Бог, чтобы несчастье вытравило из него все дурное и оставило одно прекрасное в нем! Пью за здоровье Рудина! Пью за здоровье товарища моих лучших годов, пью за молодость, за ее надежды, за ее стремления, за ее доверчивость и честность, за все то, от чего и в двадцать лет бились наши сердца, и лучше чего мы все-таки ничего не узнали и не узнаем в жизни. Пью за тебя, золотое время, пью за здоровье Рудина!»

Рудин: Я очень тронут. Значит и я был кому-то нужен.

Психолог: И дальше будет все в Ваших руках.

(Психолог и Рудин уходят.)

Алексей: Как все-таки опасны для женских сердец такие говоруны! А Рудин опасен еще и тем, что сам до конца не понимает, что надо бережней относиться к собственным словам о любви, когда перед тобой открывается доверчивая женская душа.

Я: Любовная ситуация Рудина может быть осмыслена в следующих словах:

«ПРЕЖДЕ ЧЕМ СТРЕМИТЬСЯ СТРОИТЬ СЕРЬЕЗНЫЕ ОТНОШЕНИЯ С ПРОТИВОПОЛОЖНЫМ ПОЛОМ, ПОДУМАЙ, СМОЖЕШЬ ЛИ ТЫ ДО КОНЦА ВЗЯТЬ НА СЕБЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА ЖИЗНЬ ЛЮБЯЩЕГО ТЕБЯ ЧЕЛОВЕКА».