Текст книги "Всегда живой"

Обозы все-таки застряли. Их надо было вытаскивать, все стали сбиваться в небольшие кучки, пытаясь вытянуть из трясины телеги и протолкнуть их вперед. Это разрушило боевой порядок, ослабило фланги. Вот тут-то немцы и ударили, врезавшись в потерявшее строй римское войско. Словно грязевой поток после дождя, скатились они с близлежащих холмов, и ни стрелы, ни дротики не остановили их. Немцы, врезавшись в ощетинившуюся бесформенную массу, смогли пробить в ней узкие бреши, сквозь которые стали прогрызаться воины в волчьих шкурах. Отбившись от тяжелых пехотинцев, они нападали на всадников, точнее на их лошадей. Это была очень эффективная стратегия: один-два удара в шею или брюхо, и лошадь уже все. Она в лучшем случае, когда удар точен и попадает в сердце, артерию или трахею, валится вместе со всадником, зачастую придавливая его. А в худшем, мечась в предсмертной агонии, скользя в собственной крови, кишках и болотной грязи, топчет всех, кто оказывается на ее пути.

В этом болоте едва не погиб Цецинна, коня которого подкололи. Спасло Цецинну от смерти или, того хуже, плена только то, что это произошло рядом с линией обороны первого легиона, и его солдаты быстро смогли прийти на помощь.

Понимая, что надо восстановить боевые порядки, подразделение под командованием Марка стало пробиваться к соседям, закрепившимся на обозе. Но когда до цели оставалось несколько метров, лошадь Марка споткнулась и упала. Он оказался на земле, быстро вскочил на ноги, не понимая, что произошло. Сначала подумал, ничего серьезного, просто оступилась, но тут увидел дротик, торчащий из лошадиного бока, а потом и огромного бородатого немца с волчьей шкурой на спине и топором в руке, ринувшегося на него. Немец с невероятной скоростью подскочил на расстояние удара.

Мир Марка мгновенно сузился до этого немца и его топора, летящего в лицо. Мгновение, которое он потратил на то, чтобы увернуться от прямого удара, показалось ему тягучим и длинным, топор уже был близок, а оно все не кончалось и не кончалось. Потом время стало двигаться какими-то толчками, и вот, в конце очередного толчка, он увидел, что топор летит уже не в лицо, а в левое плечо, еще толчок – и он его касается.

Марк с трудом увернулся от топора. Лезвие лишь скользнуло по плечу, но удар был такой силы, что рука, держащая щит, повисла как плеть. И если бы немец ударил второй раз, то он не смог бы защититься. Немец замахнулся, но почему-то решил, что не достанет Марка, и сделал шаг вперед, неосмотрительно оказавшись на расстоянии удара меча Марка.

Марк даже не увидел это движение навстречу, но он его почувствовал, и пока его тело пыталось переместиться куда-то в сторону, чтобы избежать второго удара, правая рука сама вытянулась вперед, и меч, пробив кожаные доспехи, погрузился в незащищенный бок немца. Бородатый не сразу понял, что с ним случилось, но Марк тоже подался навстречу и почувствовал, что топор уже рубит пустоту за его спиной, а сам он наваливается на немца, продолжая вгонять лезвие клинка в плоть неприятеля, куда-то в район печени. Они были примерно одного роста и веса. Их взгляды встретились, и Марк увидел недоумение в глазах немца, потом немец наклонил голову посмотреть вниз, чтобы понять, что же с ним случилось, и в момент понимания боль дошла до его сознания. Марк видел, как зрачок расширился и заполонил весь глаз, глаз стал мутнеть, откуда-то из глубины поднялась чернота и затопила, заполнила собой все. Немец начал складываться пополам. Марк выдернул меч, не забыв провернуть его, и немец рухнул к его ногам.

К нему уже спешил заместитель Тит, с трудом одолевший другого германца. Немец был мертв, лошадь хрипела, и жить ей оставалось недолго. Солдаты, увидев, что их командир жив, приободрились, строй выдержал атаку, сам пошел в наступление, и центурия смогла пробиться к обозу.

Разгоряченный сражением Марк не сразу обратил внимание, что у него работает только правая рука, левая не слушалась, поднять ее было невозможно. Наступило затишье, Марк добрался до лекаря. Лекарь, осмотрев и потрогав огромный кровоподтек на плече, успокоил Марка: кость цела и даже связки не повреждены, просто рука выбита из сустава. Он тут же вправил ее.

Только ближе к вечеру, оставив практически весь груз, удалось соединиться с авангардом. На ровном сухом месте части двадцать первого и пятого легионов сдерживали слабые атаки противника, сохраняли плацдарм для намеченного лагеря. Если бы не жадность немцев, бросившихся грабить оставленный обоз, а не продолжать атаку, то судьба сражения была бы решена.

Надо было ставить лагерь, посылать за подмогой, так как легионы лишились практически половины кавалерии. Но, как известно, беда не приходит одна. Выяснилось, что в брошенном обозе остались шанцевые инструменты: топоры, пилы, ножи для вырезания дерна, парусиновые носилки для переноски земли, была потеряна большая часть палаток, нечем было перевязать раненых.

Резали дерн мечами, таскали в уцелевших палатках землю, и до темноты удалось все-таки сделать невысокую насыпь и соорудить на ней хилый частокол. За этой тяжелой работой, казалось, никто не думал, что, возможно, это его последний день на земле, но как только солнце скрылось за холмами, были зажжены костры и разделены последние припасы, забрызганные кровью и грязью, стало понятно, что все думают об этом.

Днем Марку, как и другим, некогда было размышлять о завтрашнем дне, строить планы. Но в темноте, поняв, что они сделали все, что смогли, и теперь остается только ждать рассвета, стало как-то уж совсем тоскливо от чувства обреченности.

Уставший, залитый кровью и грязью Понтий подошел к костру Марка. Марк издали видел его во время боя, тогда он был на лошади, но когда легионы вырвались на равнину и начали строить лагерь, лошади под Понтием почему-то не оказалось.

– А у меня тоже лошадь убили, – сказал Марк, думая, что лошадь Понтия постигла та же участь, что и его.

– Нет, моя, слава богу, жива, но на ногах еле держится, сколько протянет, не знаю.

– Да, влипли мы, – пробормотал Марк, завидуя Понтию, оставшемуся с лошадью.

– Ну, из трясины мы выбрались, впереди, говорят, нормальная дорога, дальше все зависит от нас.

– И от них, – кивнул Марк в сторону немцев.

– Ну, на то свобода воли.

– Да я в последнее время стал отрицать свободу воли, мне кажется, все уже решено, просто об этом решении нам еще неизвестно.

– А не находите ли, молодой человек, – начал ехидно Понтий, – что отрицание свободы воли тоже есть волевой акт…

Марк, пойманный на логическом противоречии, не растерялся, он имел в виду несколько иное.

– Я неправильно выразился, я не отрицаю свободы воли, я хотел сказать, что она нам не дана изначально, а только действуя, мы проявляем ее, ну, как художник, рисующий картину: постепенно, мазок за мазком появляются детали, проступают лица. Я не думаю, что картина сразу складывается целиком в его голове, нет, он, конечно, знает, что будет рисовать, но в самом процессе рисования замысел приобретает не только законченную форму, но и рождается… – пустился Марк в разговор, чтобы хоть как-то отвлечься.

– А-а-а, тогда понятно, в этом что-то есть, да, скорее всего, свободы не существует вне нас… – Понтий помолчал, посмотрел на костер, где заместитель Марка готовил скудный ужин. – Ладно, философия, конечно, утешает, но духовной пищей жив не будешь, смотрю, у вас кое-что осталось, значит, голодными спать не ляжете…

– Это единственное, что радует… – пробурчал Марк.

– Ну-ну, побольше оптимизма, по крайней мере, завтра воля проявится, замысел осуществится или не осуществится. Я вот даже не знал, когда мы с Сеяном и Друзом приехали на Дунай, как будем усмирять бунтовщиков. То есть план, конечно, был, но гарантии успеха не было. Но тут случилось лунное затмение, и народ испугался, еще бы не испугаться, да и мы еще подлили масла, объяснив, почему случилось затмение. И все – как шелковые стали. Можно сказать, что повезло, но везет только тому, кто идет навстречу, и сегодня мы сделали, все, что смогли. Так что завтра обязательно что-нибудь произойдет, не может не произойти… Пойду я, у Цецины с ужином получше…

Здоровый цинизм Понтия нисколько не обидел Марка, ему понравилась эта откровенность.

Ночь и в том, и в другом лагере началась беспокойно. Но это беспокойство было разным. Немцы праздновали победу, пили у полыхающих костров шнапс и кричали во всю глотку, как выебут римлян во все отверстия. С окрестных холмов их крики разносились далеко по долине, а ущелья отвечали им эхом.

В римском лагере костры едва теплились, все говорили вполголоса, раздавленные тяжелыми мыслями о своей участи. Палаток не хватало, поэтому многие устроились на ночлег возле костров. А те, кому на душе было совсем хреново, бесцельно бродили меж палаток и спящих. Марк тоже не хотел спать. Посмотрев на то, как устроились на ночлег его солдаты, отошел от своих и пошел к воротам, обращенным к немцам. Его неохотно выпустили, взяв обещание не отходить далеко. Марк прошелся вдоль невысокого частокола и присел на вал.

Немцы продолжали веселиться, так как были уверены в своей победе. Марк, отгоняя мысли о смерти, подумал, что это может быть хорошо, так как они тоже не выспятся, так что хоть в этом мы будем равны. Он обернулся к своему лагерю, лагерь шевелился и вздыхал, как тяжелобольной человек. Прильнув к щели в частоколе, Марк поймал себя на мысли, что он заглянул в другой мир, не имеющий к нему никакого отношения. Он не чувствовал, что все происходящее происходит с ним, было такое ощущение, что это пьеса, а он лишь зритель. А если ты зритель, то надо просто досидеть до конца и все станет ясно и понятно. А можно ничего не досматривать, встать и выйти из зала.

Встать и выйти… два дня назад воины обсуждали поступок Куртциуса в Товтобургском лесу и никак не могли ответить на вопрос, почему же он ушел. А может, как раз потому и ушел, что во время боя неожиданно почувствовал себя посторонним, перестал ощущать себя участником пьесы, стал зрителем, взглянул на все это со стороны и понял, что его ничего не держит, а когда действие тебя никак не трогает, то даже уплаченных денег бывает не жалко.

В лагере зазвучал сигнал сбора для командиров. Марк встал и вошел внутрь. Цецина собрал всех на главной площади. «Единственное наше спасение – оружие. Да, у нас практически не осталось палаток, мало еды, с двух сторон немцы, но мечи и копья с нами. Надо оставаться в лагере; если мы сейчас начнем отступление к Рейну, то нас перебьют по дороге. Немцев надо встретить за этими стенами, дождемся их и разобьем. Сейчас мы не в лесу и не в болоте, мы в своем лагере, вокруг открытая местность, преимущество будет за нами, враг будет разгромлен…»

В конце Цецина напомнил, что победа над таким свирепым и беспощадным противником принесет всем почет и славу, хотя это уже было явно лишним. Народ и так знал, биться придется насмерть. Дальше стали решать практические проблемы. Распределили между лучшими воинами оставшихся лошадей, Марку лошадь не досталась, да он и не смог бы управлять ею с одной работающей рукой. Командование приняло решение отправить первый легион в засаду. Цецина решил, что немцы начнут штурм лагеря с рейнского направления, чтобы отрезать им путь к реке и снова припереть к болотам. Незаметно, пользуясь темнотой, из лагеря вышел легион и расположился на краю леса, через который пролегал путь к Рейну. Так Марк второй раз оказался за воротами лагеря. Он подумал, что это символично.

Рассвело, и немцы не заставили себя долго ждать. Нестройными рядами они потянулись по полю, обошли лагерь и действительно начали атаку с западной стороны. Пока немцы таскали валежник и засыпали ров, римляне не отвечали, но когда немцы принялись расшатывать частокол на валу, в них полетели дротики и стрелы. Воины, сгрудившиеся у вала, отчаянно рвались внутрь и не сразу заметили, что с тыла на них заходит легион. Они оказались зажаты между лагерной стеной и наступающими войсками. Войны на два фронта им было не выдержать, оставалось два выхода – прорываться в лагерь или снимать осаду и вступить в сражение с заходящими с тылу.

Но то ли по самонадеянности, то ли по неопытности немцы почему-то посчитали, что могут и разбить легион, и прорваться в лагерь. Но как только наступающий легион пришел в соприкосновение с противником, со стен на немцев посыпался такой град дротиков и стрел, что о штурме им пришлось забыть. Немцы оказались в замешательстве, Арминий скакал вдоль линии фронта и подбадривал свои войска.

Марк был на правом фланге своей центурии. Зажатые немцы бились отчаянно, но чем дальше это продолжалось, тем меньше было у них шансов, они все больше и больше увязали в сражении, а места для маневра оставалось все меньше и меньше.

Левая рука его плохо слушалась, он едва мог держать свой маленький круглый щит на уровне груди, а уж о том, чтобы орудовать большим пехотинским, и речи не шло. Его центурия теснила немцев к лагерным воротам, лишая тех свободы передвижения, правая рука Марка пока не подводила, и он был спокоен – позади остались три немца с выпущенными кишками, слева его прикрывал Тит.

Тут по немцам пробежала волна, они отчаянно попытались перестроиться, но получилось у них только отпрянуть. Это из лагерных ворот пошел на прорыв отряд конницы под командованием Цецины, рассекая ряды неприятеля и прокладывая дорогу пехоте. В горячке боя, заколов еще двух немцев, Марк неожиданно оказался рядом с Понтием, который был в прорвавшемся отряде. На щеке его виднелась небольшая кровоточащая рана, видимо, от вражеской стрелы. Лошадь под ним рухнула, он пытался выбраться из-под нее. В это время немец, подрезавший лошадь, уже нацелился в шею Понтия. Не хватило буквально нескольких сантиметров, меч рубанул по защищенной броней ключице, но было ясно, что со второго удара немец перережет ему горло. Он уже подался вперед, намереваясь прикончить Понтия, но Марк его опередил, ударив по руке. Меч немца, изменив траекторию, скользнул по земле, в этот момент Понтию удалось выбраться из-под лошади, Марк ударил немца в живот, немец вскрикнул, выпустил меч и завалился на бок, а у Марка лопнула застежка, державшая шлем, и тот слетел с головы.

– Я перед тобой в долгу, ты спас мне жизнь, – сказал Понтий, тяжело дыша.

– Ну, как-нибудь рассчитаешься, не обязательно той же монетой, приму любую, – сыронизировал Марк.

Оба не заметили, что оказались перед плотной стеной немцев, оттесненных конницей. Немцы осознали, что пробитую конницей брешь, в которую уже хлынула пехота, не заделать, и стали разворачиваться, чтобы ударить вдоль и вырваться из ловушки. Эти маневры отвлекли неприятеля, и у Марка с Понтием появился шанс пробиться к своему строю, надо было просто немного отступить, пропустив немцев. Марк потянулся за шлемом, но тут на них налетели двое в шкурах. Понтий встретил своего удачно, ранив в руку, а небольшой коренастый воин, набросившийся на Марка, не представлял серьезной опасности. Марк начал теснить его к Титу, который прорубал коридор к нему, но тут увидел сзади слева что-то круглое с шипами, на длинной ручке. Летело это определенно в голову, и Марк не успел даже сообразить, что шлема-то нет. Если бы он не развернулся, то от этого нападения его защитил бы Тит… Если бы на нем действительно был шлем… Если бы работала его левая рука, то он бы смог поднять щит над головой… он даже попробовал это сделать, немец, которого Марк не видел, действовал практически из-за спины, но действовал медленно, еще чуть-чуть… щит был уже на уровне плеча, когда свет для него погас.

А дальше все происходило без участия Марка. Увидев, что командир упал с разбитой головой, солдаты оттащили его в задние ряды, где он попал в руки лекаря. Лекарь, осмотрев рану, погрустнел, но очень удивился, что Марк все еще жив. По своему опыту он знал, черепно-мозговые травмы самые непредсказуемые, видел он, что и с гораздо большими ранами солдаты выживали и даже вставали в строй, а бывало, что совсем небольшая вмятина, а человек уже на том свете.

Остановив кровь, лекарь смог разглядеть кости и это его обнадежило. Пробоина была аккуратная, кость раскололась, образовав три треугольника, уткнувшихся своими вершинами в серое вещество, мелких осколков внутри не было, лишь немного крови, убрав ее, лекарь решил посмотреть, что будет. Вероятно, был поврежден лишь маленький сосуд. Лекарь перевернул центуриона на бок, чтобы кровь могла вытекать из черепа, решив, что если кровотечение прекратится, то только тогда он сделает операцию: вытянет наружу треугольники костей, соединит их, сошьет кожу, а там уж как боги распорядятся.

Ничего этого, пока шел бой, сделать было невозможно. Сражение длилось целый день, но самонадеянность немцев их погубила; зажатые между лагерем и спасительным лесом, не все они смогли вырваться из римских тисков.

Перед самым закатом, когда сражение стихло, Марка прооперировали.

Легионы вернулись в лагерь лишь ночью, но и эта победа далась римлянам тяжелой ценой, раненых и убитых оказалось больше, чем накануне. Живым, измотанным до крайности, хотелось просто лечь и сдохнуть, и только победа давала еще какие-то силы. Еды уже не было, для большинства ночь прошла в полузабытьи, но даже этот полуобморок оказал живительное действие. Утром все поняли: немцев нет, дорога на Рейн открыта, они спасены.

В то время, как Цецина и его легионы бились с немцами, жителей левого берега охватила паника. Пошел слух, что римские войска окружены и обречены, огромные толпы германцев идут в наступление и собираются вторгнуться в Галлию. Паника была столь сильна, что даже принялись разбирать мост через Рейн. Только Агриппина остановила паникеров. Она фактически взяла на себя в те дни обязанности военачальника. Организовывала оборону, охрану моста, выслала на тот берег охранение, чтобы предупредить о подходе немцев. И какая же радость была у всех, когда пришло известие, что неприятель разбит, легионы вырвались из окружения.

Агриппина сама вышла встречать войска на тот берег. В обозе, в одной из телег, вместе с другими ранеными ехал Марк, он все еще был без сознания.

Товарищ память

– А что было потом? – спросила Фелиция, нежно касаясь кончиками пальцев углубления на виске.

– Очнулся через неделю, сначала не понял, кто я, где я. Было такое ощущение, что я только что родился. Но постепенно стал вспоминать, потом смог есть, ходить, в общем, оклемался где-то месяца через четыре.

– Хорошо, что все прошло без последствий, а то я видела людей с такими травмами, они натурально в животных превращаются, ничего не соображают, их в ямах держат, еду кидают, или вообще перестают следить, они куда-нибудь уходят и с концами.

– Да как тебе сказать – без последствий… – Марк задумался, говорить или не говорить. – С одной стороны, могло быть и хуже, я действительно выжил чудом, но напрочь забыл свое детство, юность, кто мои родители, где родился, где учился. Помню себя только с того момента, как оказался на службе, да и то не с самого начала…

– Так тебе что, не могли рассказать? – искренне удивилась Фелиция.

– Я не мог спрашивать, понимаешь, это трудно объяснить…

На самом деле ничего трудного не было, Марк просто боялся показать, что потерял память, боялся быть уволенным из армии в неизвестность. Деньги, земельный участок, пособие по инвалидности – он бы не умер с голода. Но он был не уверен не только в реальности того, что его окружает, он был не уверен в себе, не уверен в том, сможет ли принимать самостоятельные решения, разумно распоряжаться своей жизнью, в конце концов, сможет ли просто выжить, будучи предоставленным самому себе.

Тогда он был страшно напуган, ему казалось, что его на этом свете практически не осталось, он чувствовал себе книгой, из которой выдрали первые сто страниц. Он был тряпичной безвольной куклой, лежащей где-то на пыльной полке. Будто из него вынули все кости и теперь ему не на что опираться внутри себя и приходится искать опору вовне. Кукла оживала только тогда, когда ею начинали играть дети. Марк чувствовал, что живет только тогда, когда общается со своими солдатами, выполняет приказы, приказывает сам, подчиняется распорядку дня, участвует в одном большом общем деле.

Ему требовалось каждый день, каждый час, каждую минуту подтверждать свое существование, убеждаясь, что его по-прежнему зовут Марк, что он центурион пятидесятой центурии первого легиона, что он когда-то усмирял бунтующие рейнские легионы вместе с Германиком, что он когда-то спас бывшего консула и за это ему дали офицерское звание, что он сражался с немцами и был тяжело ранен, но выжил и по-прежнему в строю.

Придя в себя, Марк не сразу смог оценить ущерб от ранения. В голове стоял непрерывный шум, и какие-то голоса говорили на непонятном языке, а действительность открывалась постепенно, причем совершенно неравномерными порциями. Сначала была темнота, будто его поместили в глухой плотный кокон или завернули в одеяло. Он не чувствовал ни себя, ни мир вокруг – только темнота и тишина. Но потом из-за плотной преграды стали доносится звуки, проступали какие-то предметы, назначения которых Марк не понимал. Он очень удивился, опознав однажды в этом предмете руку, держащую чашку с водой. К этому моменту занавес, скрывший его от мира, был уже не так плотен, теперь сквозь него проникали и запахи, а звуки стали резче и четче, и он понял, что это называется словами, только он не знал, какие это слова, каково их значение. А потом он почувствовал свое тело, и пришла боль, и ничего не было, кроме боли.

А когда боль прошла, то он узнал, что все части, составляющие его тело, находятся на своих местах. Руки вроде работали, ноги тоже слушались, но вставать он не мог, первая робкая попытка принесла такую тошноту и головокружение, которые он не испытывал даже в самый жестокий шторм на море: кровать, пол и вообще весь мир при малейшем движении начинали скользить из-под него с такой скоростью, будто он падал с высоченной горы. Только на третий день ему удалось перевернуться на бок и зафиксировать себя в пространстве, уцепившись взглядом за столик.

Впервые захотелось есть. Он позвал медсестру, она принесла какую-то жидкую кашу, вкус которой он не ощутил, но понял, что рука с чашкой воды, впервые раздвинувшая занавес, была ее. Пока Марк ел, медсестра рассказала, что его несколько раз навещал Понтий Пилат и очень сильно беспокоился о нем, и уехал, хотя его срочно отзывали, только когда Марк пришел в сознание и смог с ним поговорить. Марк ничего этого не помнил, ни Пилата, ни разговора с ним, но об этом медсестре не сказал, пробурчав, что помнит, но смутно. Медсестра стала рассказывать, какой Пилат видный и знатный мужчина, как он ей понравился, какой он заботливый и надежный, вот везет же его жене.

Говорил Марк с трудом, слова в его голове превратились в кашу, наподобие той, что ел сейчас, и из этой однородной расплывающейся массы сложно было выудить нужные. Многие он забыл, особенно это коснулось существительных. «Оставил то, что пишут?» – спросил он медсестру, не в состоянии вспомнить слово «письмо». Медсестра уставилась на него, не понимая, что он хочет, ожидая пояснений, но Марк повторил уже сказанное и попытался изобразить жестом процесс писания. Наконец-то она догадалась: «Нет, письма тебе не оставил, но оставил деньги на лечение, они у меня, так что не бойся, выхожу».

Об уходе и лечении с момента возвращения сознания центурион как-то не удосужился подумать. Речь зашла о деньгах, и он вспомнил: «А мои?» Тут медсестра была догадливее и сказала, что деньги Марка у казначея легиона, насчет чего есть расписка, она в вещмешке, а вещмешок под головой, так что когда выздоровеешь, можешь спокойно их забрать. Марк не чувствовал, на чем он лежит, потянулся к вещмешку, но оказалось, руки слушались его не так хорошо, как он себе представлял. Медсестра, увидев его безуспешную попытку дотянуться, замахала руками, мол, я сама, придержав голову центуриона, положила скатанное в рулон шерстяное одеяло, достала мешок, принялась его развязывать, борясь с неподатливым узлом, Марка от этих телодвижений снова затошнило. «Потом», – прошептал он и едва не отрубился. Медсестра хмыкнула, пожала плечами, мол, как хочешь, вернула мешок на прежнее место.

Голоса внутри головы явно давали какие-то советы, диктовали инструкции, но понять, что они требуют, он не мог. И может, к лучшему. Иногда ему казалось, что и разговоры соседей происходят на непонятном языке. Не сразу он понимал и медсестру, так что той приходилось несколько раз повторять одну и ту же фразу.

За время болезни Марк потерял двадцать килограммов; если бы не индивидуальный уход и кормление, он вряд ли бы выжил. Он не узнавал своего тела, несмотря на потерю веса, оно казалось ему тяжелым, костлявые руки и ноги были просто неподъемными, любое движение давалось с большим усилием. Постоянно хотелось дотронуться до впадины над левым ухом, но даже легкое прикосновение отзывалось искрами в голове и судорогами во всем теле. По мере выздоровления эти симптомы стали исчезать. Правда, голоса в голове не умолкали еще долго, но тошнить стало меньше, и через некоторое время он смог сидеть и решился посмотреть на себя в зеркало…

– Что, совсем-совсем ничего не помнишь? – с сочувствием спросила Фелиция.

– Нет, но точно знаю, что у меня было хорошее образование и, судя по всему, я был не из бедной семьи. Я неплохо разбираюсь в философии и истории, в голове полно информации, даже не знаю, откуда все это. До ранения я делал записи о военной кампании, они у меня сохранились…

– Слушай, ну жуть какая, бедный ты бедный.

– Ерунда, подумаешь, кто-то теряет на войне руку или ногу. Я вот потерял часть своей жизни. Жизнь-то мы теряем каждый день понемногу, а у меня вот сразу ампутировалась большая ее часть. Но привыкнуть можно, хотя, конечно, в начале нее такая дыра, что если свалишься…

– Б-р-р-р, я бы не смогла привыкнуть, я бы постоянно мучилась, – сказала Фелиция и еще плотнее прижалась к Марку.

– Так я тоже мучился, а потом думаю, гори оно все синим пламенем… Ты вот с какого года себя помнишь?

– Лет с трех-четырех.

– Ну, и сильно по этому поводу переживаешь?

– Не особо, что я там в три года могла соображать.

– Так и я решил, просто амнезия у меня продлилась лет до восемнадцати-двадцати. Ведь еще неизвестно, что со мной там было, может, ничего хорошего.

– А кто-нибудь знает, что ты не помнишь себя до службы в армии?

– Да нет, никто.

– А о чем ты говоришь с мужиками, обычно же вспоминают…

– Конечно, не молчу, я придумал себе немного жизни, это несложно. Зато никаких подозрений.

– Ты-ты-ты… что, мне все наврал, что ли, когда о службе говорил, о походах на немцев! – делано возмутилась Фелиция, приподнялась на локте и шутливо ударила Марка кулаком в грудь.

– А это тебе решать. Но рана у меня настоящая.

– Нет, ты просто невыносим… – голосом капризной девочки произнесла Фелиция. – А вот ты неделю назад про какие-то перемены говорил, это у тебя только мечты в голове или ты действительно что-то задумал? решила сменить тему Фелиция, которой здоровое женское любопытство уже который день не давало покоя.

Марк вспомнил тот разговор, вспомнил свой намек, но ничего конкретного сообщить Фелиции пока не мог. Сказал только, что в последнее время все чаще и чаще стал думать об отставке, но еще не решил, как лучше уволиться из армии, чтобы получить компенсацию по максимуму.

Можно было сознаться в своей амнезии или симулировать невыносимые приступы головной боли, какая была у него раньше. Но имелась одна проблема: на гражданке Марк собирался плотно заняться историей, закончить свои записи о войне, издать их, а потом приняться за изучение быта и нравов германских племен в тех местах, куда еще не добрались римляне. Последнее было, конечно, не совсем историей, а скорее этнографией, но сути это не меняло: больной на голову историк-этнограф с амнезией – звучит как оксюморон. Марк прекрасно понимал, что с таким диагнозом его всерьез никто воспринимать не станет, свою болезнь и амнезию нужно скрывать как можно тщательнее, а значит, увольняться из армии по состоянию здоровья никак нельзя. Да и кто ему поверит, ведь после ранения три года как-то прослужил, разыгрывать комедию, притворяться больным – нет, он не хотел, да и таланта не было. Он даже стал завидовать тем солдатам, которые смогли во время бунта добиться увольнения из армии не после двадцати лет, а после шестнадцати.

Досрочное расторжение контракта – это же ни земельного участка, ни пособия, а три месячных оклада и гуляй. История и этнография никакого дохода приносить не будет, наоборот, занятия эти очень затратные, а как жить без имения, которое хоть как-то сможет прокормить? Но встреча и роман с Фелицией натолкнули его на одну мысль – а что, если открыть ресторан или выкупить уже готовый. На это денег должно хватить. Фелиция будет заведовать рестораном, он – писать, ездить в экспедиции.

Но вторую половину своего плана он пока не стал озвучивать, ну, чтобы женщина не обольщалась. Марк чувствовал, что ей хочется постоянного мужчину и, может быть, даже замуж. В роли мужа Марк представлял себя пока еще довольно смутно. В конце концов, для серьезного занятия историей надо остепениться, обрести покой и свободное время. Ему показалось, что Фелиция поняла больше, чем он предполагал, но ничем себя не выдала.

Марк старался как можно меньше общаться с солдатами, чтобы не выдать амнезию. Его холодность, конечно, не оставалась без внимания, и многие шутили, мол, а наш-то возмужал после ранения, но некоторые обижались – зазнался. Однако Марк держал дистанцию, благо его спасало, что последние три года он помнил и было о чем поговорить у вечернего костра в теплой компании. Но все равно он ощущал себя внутри некой оболочки, пусть и ставшей заметно тоньше, но по-прежнему приглушавшей краски и звуки мира, его чувства. Живу – будто трахаюсь в презервативе. Он догадывался, что мир звонче и ярче, а чувства острее, где-то там в глубине жили воспоминания об этих ощущениях, но вынуть он их не мог, как не мог вспомнить свои детство и юность. Заглянув в госпитале в вещмешок, Марк среди своих записок о бунтах и войне обнаружил несколько фрагментов и о себе.

«Сначала к отцу – чужаку в городе – относились настороженно, и никто не спешил заводить знакомства с ним. По первости он общался в основном с заезжими купцами, пил с ними вино в портовых ресторанчиках, пристрастился к борделям. Но местные со временем, поняв, что чужак вполне адекватен, стали захаживать к нему, сначала такие же, как и он, арендаторы, по делам, ну а потом уже просто пообщаться с человеком, несмотря на возраст, многое повидавшим и многое знавшим.