Текст книги "Всегда живой"

Тогда-то отец и познакомился с семьей матери. Скорее всего, этот союз был изначально деловым. Отец ожидал приличного приданого, а семья матери надеялась с помощью связей отца начать самостоятельную торговлю. Дед на старости лет мечтал заняться коммерцией, а тут подвернулся купец, сошедший на берег.

Деду не повезло, точнее, не повезло всем. Буквально во второй свой рейс его корабль, груженный оливковым маслом, сгинул где-то в Эгейском море. То ли пираты, то ли шторм – непонятно, но во все это предприятие были вложены большие деньги, причем не только деньги семьи, но и чужие. Отдавать пришлось отцу. Все это произошло до рождения Марка, но он сумел ощутить последствия этой трагедии на себе.

Видимо, тогда отец надломился, лишившись будущего. Вероятно, он рассчитывал вернуться туда, откуда сбежал, но долги, земля приковали его к острову намертво. Или даже и не рассчитывал, просто само ощущение, что всегда можно вернуться, питало его энергией. Вероятно, эти походы в порт, как на работу, давали ему это ощущение, эту энергию. Это было единственным, к чему тяготела его душа. Он не мог ничем долго и основательно заниматься, все ему быстро надоедало. У него постоянно случались загулы по борделям. Он два-три раза в год ездил в Рим, как говорил, по делам, но непонятно, чем там занимался, а мать каждый раз думала, что он не вернется, останется там и она больше его не увидит. Однако он приезжал: напряженный, угнетенный, неразговорчивый.

Он не строил никаких планов, казалось, он даже не замечал, что у него растут дети, и только прошлое было под пристальным его вниманием. Будто прошлое было сокровищем: он одновременно и берег его, и тяготился им, словно хранитель золотого клада, который нельзя оставить, ибо украдут, но и сидеть над ним уже нет мочи.

Хотя нельзя сказать, что к семье, детям он был равнодушен. С Марком он ходил в порт и уделял ему довольно много времени. Такую заботу отца Марк объяснял тем, что сам он из всех детей более всего был похож на него. А вот к старшему, Отону, получившемуся в мать, вероятно, не испытывал никакой привязанности. Родившись в то лето, когда исчез корабль деда со всем грузом – брат был лишним напоминанием о том несчастье. Причем даже не напоминанием, а одним из виновников, будто для его появления на свет необходима была жертва в два десятка человеческих жизней и в целое состояние. Кажется, Отон всю жизнь отрабатывал эту жертву. Обучив кое-как счету, письму и основам земледелия, отец отправил его на хозяйство. Это было одно из немногих полезных и целенаправленных его действий, так как оказалось, что Отон буквально создан для управления рабами и пашнями.

Поскольку Терцию таким образом на хозяйстве использовать было невозможно, а особой вины за все случившееся на ней не было, то что делать с Терцией, отец не знал, и это раздражало его очень сильно, поэтому он старался ее не замечать.

По мере того, как Марк рос и становился все больше и больше похожим на него, отец решил дать ему хорошее образование.

Сам он был прекрасно образован, и, видимо, имел обширные связи по всей империи. Марк постоянно заставал его за написанием каких-то заметок, писем, несколько раз видел, как отец пишет стихи. Казалось, письма стекались к нему со всего света, было такое ощущение, что каждый корабль, заходящий в порт, везет ему послание. Это было, конечно, не так. Но несколько раз в месяц приходили послания то из Сирии, то из Египта, Греции. Однако ни о ком из своих корреспондентов он с домашними не говорил, заметок и стихов никому не показывал. Все свое рукописное имущество отец хранил в сундуке, запирал его на замок, а ключ вешал на шею. От этого он походил на купца или ростовщика, но никак не на арендатора. Отец жил в каком-то параллельном мире и делал все, чтобы тот и этот миры не пересекались.

Он изрядно потратился на образование Марка, устроив его в лучший лекторий города. Плата за обучение наносила серьезный урон семейному бюджету, но домочадцы не роптали, хотя Марк чувствовал себя не очень комфортно…»

На этом свиток заканчивался. Несомненно, почерк был его. Но почему он написал о себе в третьем лице? Второй свиток был не менее странным:

«Марк, сколько себя помнил, всегда терзал то отца, то мать вопросами из истории семьи. Родители делились информацией неохотно, и не то чтобы им не было что вспомнить: событий в их жизни хватало, им просто лень было извлекать из глубин своей памяти прошлое и делиться им с настоящим, то есть с сыном. Если бы они знали подлинную причину интереса Марка к истории, то, может быть, вели себя по-другому и сделали бы над собой усилие, помогли бы ему, хотя, конечно, вряд ли ему можно было помочь, но они не знали, впрочем, и сам Марк не смог бы объяснить, что ему нужно.

По большому счету Марка волновало в семейной истории только одно – время, когда его не было. Да что там волновало, он испытывал настоящий священный ужас, когда воображение заносило его в эту даль, в даль „до того“. Даже точка отсчета его жизни, появления на свет не пугала Марка так, как та зияющая пустота, в которой было все, в которой были даже его родители, но не было его самого. Это невозможно было представить, с этим невозможно было свыкнуться, это невозможно было приручить и одомашнить, этому невозможно было дать имя.

Его приводило в ужас и другое – то, что будет после. Смерти, как любой живой, он боялся и уже неоднократно сталкивался с ней, и знал, что когда-то и она столкнется с ним. Но смерть имела название, а значит, с нею можно было жить, ее можно было приручить. А это был именно ужас: ужасна была эта симметрия, в которой время до него ничем не отличалось от времени после него, ужасно было собственное отсутствие при присутствии всего остального, но еще ужасней было знание об этом.

Где находится точка отсчета, за которую можно зацепиться, с помощью которой можно изгнать этот головокружительный тошнотворный ужас перед небытием? Если нет разницы во времени „до“ и во времени „после“, то был ли я?

Где начинаюсь я? С появления моих родителей на свет или с их знакомства, или с моего зачатия, или с моего рождения. Проще, конечно, было считать с рождения, но никакого рождения не было бы, если бы родители не существовали на свете, если бы они не встретились, не зачали меня. Я ли был в чреве матери девять месяцев, или там внутри было нечто, что, только родившись, стало мною. Или стало не сразу, а года через четыре, когда я стал помнить себя… Марк пытался решить уравнение своей жизни, но какие бы действия он ни совершал с его слагаемыми, результата после знака равенства никак не получалось. То есть ни одно из действий не вело к рождению именно его. Его, обладающего именно этим телом, этим сознанием, испытывающим эти эмоции. Из всего того, что делали его родители, родители их родителей и десятки поколений, ни одной тропинки, ни одной дорожки не вело к нему. Однако он был, и это вовсе не значило, что все предки жили только для того, чтобы это осуществилось, чтобы на острие копья, направленного в будущее, оказался он, а не кто-нибудь другой… На острие копья, в окружении пустоты „до“ и пустоты „после“… При смерти мир не изменится, но прекратится.

Где проходит твоя история и где история другого? Как пролегает граница, например, между историей отца и его историей? И существует ли вообще граница, и если есть, то как ее почувствовать, как обрести хоть какую-то опору?»

Был и совсем маленький третий отрывок, который никакой ясности не добавлял, а, наоборот, запутывал.

«Отец Марка, Петроний, был средней руки арендатором. Старший брат Марка, Отон, помогал отцу управляться с рабами и крестьянами. Младшая сестра Терция вместе с матерью Юлией вела хозяйство и мечтала выгодно выскочить замуж.

Приданого за ней много дать не могли, но она была необычайно хороша собой, обладала легкой изящной фигурой, бледной кожей и золотистыми волосами, словно была не уроженка этих мест, а откуда-то с севера…

Отец был не местный, он приехал на Сицилию с торговцами из Каппадокии, но почему-то остался здесь, объясняя свой поступок тем, что ему просто понравился остров и захотелось осесть на земле, а не болтаться на волнах по миру, не чувствуя почвы под ногами.

У него были какие-то деньги, он взял в аренду небольшой участок пашни, купил дом, пару рабов для обработки земли и зажил тихо и незаметно. Судя по тому, как мало он говорил о своей жизни до того как встретил мать, у Марка сложилось впечатление, что он не просто приплыл на остров с торговцами, а откуда-то сбежал. Может, из самого Рима или другого крупного города империи, но что заставило его покинуть насиженное?… У Марка часто разыгрывалось воображение, он живо представлял, что могло случиться с отцом, хотя прекрасно понимал, что не верить ему нет никаких оснований».

Все найденное тогда нисколько не обрадовало Марка, а, наоборот, напугало. Марк смотрел на свой текст и не узнавал его. Он поразился собственной подмене, поразился превращению того, кто рассказывает в того, о ком рассказывают. Это был не он. Он впервые посмотрел на себя, как на «него». История его семьи не была его историей. Он не чувствовал себя человеком, написавшим это. Это был чужой Марк, он пытался вспомнить тот ужас смерти, о котором писал, и не мог. Но, наверное, так и было, раз пишу. Хотя чувства и мысли, которые он описывал в этих отрывках, с таким же успехом могли принадлежать другому, Марк не ощущал их своими, та часть жизни была чужой, была не пережитой. Но хотя бы что-то узнал о себе и о семье, утешался он.

Правда, в вещмешке была еще одна непонятная находка. Там оказались записи какого-то Веллея Петеркула, причем они тоже были выполнены почерком Марка. Этот самый Петеркул был в свите Германика, когда тот совершал свое азиатское турне.

«По прошествии незначительного промежутка времени цезарь прибыл в Сирию, вел себя он там по-разному, в зависимости от того, с кем встречался, и от обстоятельств. Советники не всегда верно подсказывали молодому цезарю, как надо себя вести, да и сам он в силу возраста и нрава не всегда мог держать себя, так что не было недостатка в поводах, как для восхваления, так и для некоторого порицания.

На острове, расположенном посредине реки Евфрат, он встретился с царем парфян, юношей выдающегося положения, в сопровождении равной по числу свиты. Это было во всех отношениях удивительное и достопамятное зрелище встречи двух глав империй в присутствии римского войска на одном берегу и парфянского на другом. Я был так рад, что мне довелось наблюдать его в начале службы, когда я был военным трибуном. Это врезалось в мою память и осталось со мной на всю жизнь. Может, только поэтому я считаю ее удавшейся и счастливой. Я видел столько, что нет слов, чтобы это описать. Я видел Азию и все восточные провинции, страны, города, людей, а также вход в Понт и оба его берега.

Я видел великое и ужасное. Я видел Азию, подобную змее, пригревшейся на камне, видящую свои кошмары, которые не рассказать. Не приведи господь её потревожить. Я видел Азию в броске, ее пасть с клыками, кишки в развороченных животах солдат на улицах Бишкека. Я видел Азию в апреле, когда мы были молоды и для нас горели фонари, только для нас. И мы шли мимо них, и все были еще живы, все трое, а потом двое полегли под фонарем, потому что прилетела мина. А я жив. Все, все это было со мной. И закатная тень от броневика у ног узбекского солдата, и похороны, и то чувство, что навсегда остался здесь, между Китаем и Россией.

И лучше помнить даже такое, чем вовсе ничего не помнить. Не могу удержаться, чтобы к рассказу о деяниях цезаря не добавить один эпизод, каким бы малозначительным он ни был. Когда мы поставили лагерь по одну сторону Евфрата, с другой, вражеской стороны, один из варваров, человек преклонного возраста, рослый и, как показывало его одеяние, занимающий высокое положение, сел в челн из полого дерева, вполне обычное в этих местах средство передвижения, и в одиночку добрался до середины реки, а оттуда уже закричал, что просит разрешения сойти на занятый нами берег, так как очень хочет увидеть цезаря. Ему, конечно, разрешили, он подогнал лодку, она ткнулась носом в песок, он сошел, к нему вышел цезарь. Варвар долго молча смотрел на него, а потом сказал: „Наша молодежь безумна, если она чтит вас как божество в ваше отсутствие, а теперь, когда вы здесь, страшится вашего оружия вместо того, чтобы отдаться под вашу власть. Я же по твоему милостивому позволению, о Цезарь, сейчас вижу богов, о которых ранее слышал, и за всю свою жизнь не желал и не имел более счастливого дня“…»

На этом фрагмент рукописи счастливого человека, видевшего Азию в апреле и потерявшего друзей под каким-то фонарем в Бишкеке, обрывался. Марк не понимал, зачем ему понадобилось переписывать этого Петеркула, но иногда ему казалось, что Петеркул – это он.

Битва с титаном

Это была их вторая квартира в городе. Номер у нее был «13». Смутило ли это кого-либо, Марк не знал, сам он к суевериям относился с презрением. Но именно в этой квартире умерла мать. Можно ли квартиру назвать несчастливой? Можно. Но отец, например, избежал участи умереть в ней… Да в мире миллионы квартир, в которых умирают люди, и не все из них тринадцатые.

Предыдущая была под номером «7» и располагалась на втором этаже кирпичной хрущевской пятиэтажки.

Когда они приехали в этот город, дом был чуть ли не первым в микрорайоне, вокруг располагались сплошные деревяшки, даже магазин был деревянным. Вскоре в округе стали появляться другие типовые пятиэтажки, дому стало нескучно.

Инициатором переезда в новую квартиру выступила мать, когда через дорогу наискосок стали строить две девятиэтажки с толстенными стенами и квартирами улучшенной планировки. К девятиэтажкам прилагался двухэтажный торговый комплекс с промтоварным и продовольственным магазинами.

С одной стороны, переезд ничего не менял, они и так жили в центре города, а расстояние между домами было метров пятьдесят, даже площадью квартиры отличались несильно, но с другой, разница была как между небом и землей. Трудно в это сейчас поверить, но в той хрущевской квартире на шестиметровой кухне у них стоял титан. Титан – это не обозначение каждого из шести сыновей Урана и Геи и даже не химический элемент периодической таблицы Менделеева под номером «22», это такая металлическая колонна черного цвета от пола до потолка, где греется вода. Этот водонагревательный прибор занимал на крошечной кухне самый почетный угол у окна, рядом с ним у глухой стены стояла электрическая плита и раковина с одним несчастным краном. В пятиэтажном доме с канализацией, централизованным отоплением и водопроводом не было горячего водоснабжения. Что мешало провести вторую трубу и подключить в доме горячую воду, Марк так никогда и не понял.

И вот, когда их хрущевка стала окружаться домами, где эта самая вода была, а они по-прежнему топили по субботам злосчастный титан, когда у всех в доме уже давно стояли электронагреватели – мать взбунтовалась. Какими способами она уговорила отца подать на улучшение условий проживания и добиться получения этой злосчастной квартиры, Марк не знал. Детали его тогда не интересовали, а поменять квартиру, видимо, было не так сложно, они ж не требовали увеличения площади, трехкомнатную полублагоустроенную меняли на чуть-чуть лучшую – трехкомнатную благоустроенную, просто в другом доме.

Хрущевка как хрущевка – узкие коридоры, маленькая прихожая, маленькие узкие комнаты, из которых изолирована была только одна, а зал и вторая спальня располагались паровозиком, то есть чтобы попасть в спальню, нужно было пройти через зал – проходную комнату. В новой же был широченный Т-образный коридор, на который были нанизаны комнаты, сначала восьмиметровая квадратная кухня – налево, потом, опять же налево, двадцатиметровый зал, на концах шляпки Т – спальни, на самой шляпке ванная комната и туалет. И главное – там не было Титана.

Может, не последнюю роль здесь сыграла и прописанная бабушка, которую мать вывезла из деревни, чтобы та пожила в городе, а ее младший брат, обзаведшийся семьей и начавший строить себе новый дом, почувствовал себя свободней. Через два десятка лет Марк вспоминал что-то такое, но за достоверность не мог поручиться. То ли бабка действительно была вывезена, чтобы облегчить жизнь дядьки, то ли чтобы получить новую квартиру, то ли все так совпало – вывезена и прописана, чтобы облегчить жизнь брата, а оказалось, что еще и помогла получить квартиру.

Ох, как баба Оля досаждала ему, ох, как он ее третировал. Была она старенькая, но бодрая, 1906 года рождения. То есть застала еще царя-батюшку и барыню и сумела окончить четыре класса церковно-приходской школы, то есть была грамотна, умела читать и писать. Сама она была из-под Тулы. Там у нее оставалось семь сестер, а она в двадцатых годах подалась по призыву советской власти поднимать сельское хозяйство в Алтайском крае. А сестры так и остались в деревне под Тулой. В 1980 году мать возила ее повидать сестер, и они после полувека разлуки…

Сама встреча в сознании Марка никак не запечатлелась, на такое он тогда не обращал внимания, его поразило и запомнилось другое: настоящий ездящий паровоз, который он увидел впервые, и отсутствие туалета во дворе, точнее, туалет был, но представлял он собой невысокую каменную стенку, за которую все и ходили. Это, конечно, было дико – конец двадцатого века, европейская часть России, а во дворе нет даже простого деревянного сортира. Третья вещь скорее не поразила, а огорчила. Случилось это в послеолимпийской Москве, где он впервые выпил «фанту» и «пепси» и где ему купили жвачку. Она стоила тогда пятьдесят или шестьдесят копеек, то есть была не такая и дешевая, ему приобрели штук пять упаковок, и все было бы хорошо, он удовлетворился бы и этим количеством, но на вокзале увидел мальчика с целым блоком жвачки, а потом другого, правда, с половиной. И тут он устроил истерику – я тоже хочу целый блок! Мать пыталась объяснить, что у них осталось мало денег, а ехать еще четыре дня – ни в какую, хочу целый блок, как у того мальчика, чем я хуже! Кажется, дулся на нее два дня.

Что ему сделала баба Оля? Да ничего такого. Куча детей живет с бабушками и дедушками – и ничего, никто не умер. Помнил ли этот десяти-двенадцатилетний паршивец, кто с ним нянчился до трех лет, кто его выходил, кто его спас, орущего день и ночь, посиневшего, решительно отказывающегося набирать положенный для младенца вес? Нет, конечно. Это был не он, с тем у него было только общее название – Марк, а больше ничего. Зато прекрасно понимал, кто отобрал у него комнату, раньше она была только его, а стала общая. Не-е-е-т, делиться он не хотел, но, будучи поставленным перед фактом, озлобился и затаился. Третировал ее по любому поводу: и потому, что как-то неправильно говорит, что-то неправильно делает. А еще после нее на крышке унитаза всегда оказывалась огромная желтая капля мочи. Вот и все, что от нее осталось…

Нет, конечно, не так, при чем здесь моча. Этому идиоту хоть кол на голове теши, он же ничего не понимает – после нее остался он. В конце концов, это мать его матери. И не верь тому математику-любителю, не решившему уравнение о себе, не нашедшему знак равенства, он просто не умел считать или вовсе решал не то уравнение. Даром, что с Сицилии, с родины Архимеда.

И не так уж все было мучительно, она жила наездами – год, два, а потом возвращалась в деревню, и у него были передышки. Можно же ему напомнить, если он забыл, подойти с цифрами, с фактами… Но нет, не будем, он снова разозлится, потому что виноват и мог себя вести по-другому. За давностью лет простим ему, да и к тому же – это действительно был не он. Это был совершено посторонний мальчик. Он, сегодняшний, за того не в ответе.

Как-то в выходной Марк лежал в ванной, мать с бабушкой были дома… а где, кстати, был отец? Ах да, он, кажется, предавался единственному своему хобби – рыбалке. Вдруг мать как что-то закричит, побежит, как затарабанит кулакам в дверь. Марк испугался и ничего не понял. Все неожиданно затихло, надо было быстро выскочить, вытереться, одеться и узнать, что стряслось. Марк решил не высовываться.

С бабушкой случился сердечный приступ, она стала задыхаться, хрипеть, валиться со стула, но все обошлось, мать засыпала ей в рот валидола.

Марк тогда не знал, но это была развилка. Умри тогда бабушка, может быть, и мать смогла бы спастись, а значит, и его жизнь вышла бы иной. Когда у матери начала расти опухоль, а Марк учился в другом городе, врачи сказали – немедленная операция. Но как – больная бабушка, к тому времени уже перенесшая инфаркт, кто же за ней будет ухаживать во время операции и после нее, это же минимум недели три, а может, и месяц, не отец же? И вот мать с животом, будто беременная, поперлась отвозить ее в деревню. В дороге опухоль на тонкой ножке, где шел сосуд, питающий ее кровью, от тряски перекрутило, опухоль, оставшись без жратвы, взвыла, взвыла вместе с ней и мать, говорила, боль была такой, будто в живот углей засунули. Операцию сделали экстренно, без анализов, в незнакомой больнице. Опухоль весила пять килограммов. Как же она такую вырастила – спрашивать было неудобно.

Может, много есть стала, вот и располнела, думала она, глядя на свой твердый, немалых размеров живот. А опухоль росла себе тихо-мирно, ничем себя не выдавала. А может, и подозревала что-то неладное, но боялась сходить в больницу, ведь на ней держалась вся семья. А-а-а, какая теперь разница…

После операции и химиотерапии, убившей костный мозг, мать прожила года три-четыре. Марк точно не помнит, а справки мы ему не предоставим. Бабушка жила до последних своих дней в маленькой комнатке у сына в деревне: дядька говорил, что ела она отменно, но ничего не соображала, сошла с ума, или нет – ум вышел из нее и захлопнул дверь. По ночам она лезла на стену, пыталась что-то собрать с пространства, до которого могла дотянуться. Интересно, что она хотела собрать в этой пустоте, зачем хватала руками воздух, что хотела поймать, удержать или притянуть обратно. Не узнать. А когда привезли на родину хоронить ее дочь, все спрашивала – что это за праздник такой? Ее поднесли к гробу, чтобы она могла попрощаться, потрогать. Она потрогала, но ничего не поняла, умерла она, кажется, лет через пять, дожив чуть ли не до девяноста.

Но ладно, не будем о грустном. Расскажем лучше о битве с Титаном, потому что это именно была битва, а не жизнь, ибо жить с ним было совершенно невозможно. Кажется, в подобной битве тогда победили боги, но это было давным-давно и, возможно, неправда, возможно, сия битва еще не окончена и это вам не серпом по яйцам. Ну не боги мы, не боги, а Титан хоть и один, зато настоящий, и, судя по замашкам…

А вот не будем уточнять, на хрен всю эту культурку, все эти аллюзии, реминисценции, что, больно умный, что ли, книжек в детстве много прочитал! Давай про войнушку, про центуриона, про Германика, про орла, а то мы и в торец можем дать!

Ладно-ладно, как скажете, только подождите немного, там про подвалы тоже интересно будет, а потом я все расскажу про орла.

Можно, конечно, смеяться – разумные люди не могли одолеть этого стального безмозглого монстра. А пример соседей, а электрические водонагреватели для чего? Но спешу сообщить – не все так просто. Давайте по порядку. Во-первых, основание у монстра было чугунным, то есть стоял он на ногах прочно – не сдвинуть. Во-вторых, он был подключен к воде, и чтобы лишить его питания, нужны были сантехники. И в-третьих, и это самое главное, на его стороне был отец. Этому подлому предателю Титан очень нравился, хотя это сильно смахивало на стокгольмский синдром. Отец вообще заявил: в какую квартиру въехал – такую и сдам.

Дело в том, что Титан в этой квартире уже был, то есть он захватил квартиру раньше нас. Короче, его надо было выкинуть к чертовой матери сразу или с ним солидаризироваться. Но в первом случае жертв было не избежать. Восстать против замысла Строителя! Нет, что вы, боже упаси, лучше ничего не трогать. Пусть стоит, где стоял. Это ж надо ломать, выносить, покупать в магазине этот несчастный бойлер, который неизвестно еще, сколько будет жрать электричества, который неизвестно, куда подвесить и как подключить. Это же ремонт, это же вообще кошмар. К тому же Титан требует совсем немного, его кровожадное прошлое в далеком прошлом.

Специально для Титана отец содержал топорик со спадающим топорищем. Это как раз его и замачивали в ведре с водой, сделать нормальное топорище отец не мог, то было выше его плотницких способностей, это-то он с трудом выстрогал из какого-то полена, а готовых топорищ тогда в магазинах не продавалось, даже топоров в комплекте не водилось, одни металлические головки. Что мешало нашей промышленности производить топоры как единое целое, почему в магазинах из двух частей топора всегда была только одна? Великая загадка. Такая же великая, как загадка туалетной бумаги…

Специально для Титана отец бродил по окрестностям, собирал обрезки досок, выкинутые из магазина деревянные ящики и прочий пригодный для горения мусор и складировал его в подвале дома, где каждому жильцу была выделено по маленькой коморке. Там отродясь не было электрического света, и каждый ходил, кто со свечкой, кто с фонариком.

В подвале было страшно, настолько страшно, что натурально можно было обоссаться. Это был не просто подвал, это был какой-то адский лабиринт, натуральная преисподняя. Вот если у тебя нет фонарика, свечки или, на худой конец, коробка со спичками, туда лучше не соваться, потеряешься на хрен и сдохнешь там, и никто тебя не найдет и не хватится. Кричи не кричи – никого не дозовешься. Одному забраться в этот подвал было актом великой смелости, а уж выбравшиеся из него чествовались как герои.

В четырехподъездной пятиэтажке имелось два входа в подвал, расположенных с обратной стороны дома. По сути, это были два отдельных подвала, по полдома каждый. Сообщались ли эти подвалы между собой, было доподлинно неизвестно, но еще никому не удавалось войти в один и выйти из другого. А еще в подвале обитали лютые звери с горящими глазами, которые дико визжали и царапались. Они обычно предпочитали прыгать на спину с труб, где коротали время в ожидании жертвы. Они впивались в шею, их коготь легко вскрывал сонную артерию. Выжившие после встречи с этим зверьем демонстрировали свои раны и хвастались выигранным единоборством, а мальчик из первого подъезда, из квартиры № 7, все это записывал.

Ходили слухи, что в третьем подъезде живет пацан, который может ориентироваться в подвальном лабиринте вообще без света. Старшие пацаны перед отправкой его туда специально обыскивали карманы, а потом, закрыв дверь, стояли в подвале и ждали, и он, представьте себе, возвращался живым и невредимым. Ходили слухи, что он жульничает, прячет спички в ботинке, зажигает их об шершавые бетонные стены и только таким способом находит путь обратно. Но никаких доказательств не было. Спички… в подвале было столько дерева, что просто невероятно, как за все время их жизни в доме подвал ни разу не горел.

Марк хотел познакомиться с этим мальчиком, чтобы узнать, как научиться не бояться лабиринта, и находить из него выход. Но встретить его не удалось. Говорили, что он все-таки нашел проход между подвалами и с тех пор его никто не видел. Вместо этого Марк познакомился с мальчиком Сережей, у которого было две сестры – старшая и младшая. Младшая еще ходили в детский сад, а старшая вообще никуда не ходила, она была олигофренкой, сидела дома под его присмотром или присмотром родителей, изредка он выводил ее погулять. Сережа был старше. Ходили слухи, что после школы, до прихода родителей, он звал пацанов в гости, где они раздевали сестру-олигофренку и щупали ее, а потом он раздевался сам и что-то делал с ней на кровати, и позволял пацанам делать то же, но только за три рубля. Тут показания у всех путались и доподлинно ничего не было известно. Сережа тоже предложил заглянуть к нему в гости. Но сестра Марку не нравилась, а увидеть ее голой было так же страшно, как спуститься в подвал. И трех рублей у него не было.

Потом был какой-то скандал, мальчиков таскали по всей школе, во дворе шептались, а семья Сережи куда-то переезжала. А однажды из подвала вынесли труп. Чей это был труп – никто не знал, может, кто-то из дома, но потом оказалось – не из дома. Говорили, что бомж, или бич, как назвали их здесь. Обычно они съезжались сюда со всей страны летом на заработки, когда открывался северный завоз по реке. Одного такого отец встретил своим первым летом здесь. Вышел утром порыбачить перед работой, вытащил удочкой хилого пескаря, тут идет по берегу какой-то мужик и спрашивает – тебе эта мелочь нужна? Отец говорит – нет. Мужик – ну тогда дай его мне. Отец снимает с крючка, отдает. Мужик берет пескаря и молча, еще живого, глотает и идет себе дальше. Отец такое видел в первый раз.

А тогда, после случая с трупом, детям нашего дома было строго-настрого запрещено ходить в подвал.

Ну как же можно было не ходить, ну это было совершенно невозможно. Ну как же хотелось увидеть голой эту страшную на рожу девку, слюнявую девку, мычащую девку, девку-животное, девку с телом фотомодели.

Хлипкие деревянные двери, обитые железом, отделяли один мир от другого и никогда не закрывались на замок. В том мире был земляной пол и тьма, пахло пылью и канализацией, слышались странные звуки и водились страшные звери. Туда заходили девочки и не выходили обратно, а если и выходили, то уже не девочками…

Ой, какой ты остроумный, как пошутил, ну пошлятина же.

Отстань. Может, это и правда, неужели за все время там никого и не трахнули, не говоря уж о том, чтобы изнасиловать. В этом адском месте не могло не быть любви, я доподлинно знаю, что люди там целовались, летом там было прохладно, а зимой тепло…

Ладно, убедил, давай, сочиняй дальше.

И вот, раз в неделю Марк с отцом спускался в этот подвал. До их коморки под цифрой «7», нарисованной коричневой половой краской на хлипкой двери, было недалеко. От входа с небольшим тамбуром сразу направо. Если не дать подвальной двери захлопнуться, подложить камушек, щепку, кирпич, то дневного света было достаточно, чтобы разглядеть дорогу, не пользуясь никакими осветительными приборами. Навесной замочек, петли, по-моему, вырвать можно было даже голыми руками, хотя нет, кажется, гвозди с той стороны были загнуты.

Жаль, отсюда он это уже не видит, а как было на самом деле – забыл. Впрочем, это мелочи. Отец гордился маскировкой – запор хлипкий, значит, ничего ценного там нет, поэтому и не полезут. Ага, как бы ни так, кажется, из кладовки украли его первый велосипед «Школьник», на котором он учился кататься. Черт, ну почему нельзя было держать его в квартире… Нет, на самом деле после этого там ничего ценного и не было, ну, кроме титановой пищи. Некоторые же хранили в подвальных каморках соленья и варенья, какие-то вещи, но двери у них были крепче и запоры надежней. Хотя тоже воровали – ой, а у нас подвал вскрыли, валенки унесли, ножовку, телогрейку, все, что нажито непосильным трудом… а у кого-то там хранились лодочные моторы…