Текст книги "Тысячеликая мать. Этюды о матрилинейности и женских образах в мифологии"

Кто же были «агенты» патрилинейности в Европе? Для М. Гимбутас ответ совершенно ясен: индоевропейцы. Про них она пишет следующее: «Как показывают сравнительные исследования индоевропейских языков, исторические документы и данные археологии, протоиндоевропейская культура была связана с патрилинейной структурой общества и патриархальной системой власти, во главе которой стоял вождь-воин» (Гимбутас 2006: 437).

Здесь необходимо поправить Гимбутас. По сравнительно-лингвистическим и историко-этнографическим данным, в протоиндоевропейской социальной матрице сакральных вождей было два, и свои властные функции они разделяли с народным собранием. Протоиндоевропейское общество было в целом военно-демократическим (Иванов-Гамкрелидзе 1984). Но продолжу цитирование тех выводов М. Гимбутас, с которыми я полностью согласен. «Браки носили экзогамный характер и заключались между малыми подвижными патрилокальными семьями, которые были частью более обширного клана или племени. Женщины имели более низкий статус, который могло повысить лишь родство с занимающими высокое положение мужчинами» (ibidem).

Возможно, что до обоснования на своей второй прародине, в северном Причерноморье, и широкого освоения коневодства индоевропейские группы и не были патрилинейными. Но что они были патрилокальными – это точно. Иначе что же иное позволило им пройти сквозь «строй» воинственных горцев на пути от восточной Анатолии к Северному Причерноморью? Скорее всего, они проделали этот путь вдоль побережья Каспийского, а не Черного моря (Григорьев: 1999). Здесь необходимо социологическое пояснение. Патрилокальность – это очевидное военное преимущество. Экзогамность родственных групп – также скрытое военное (генно-демографическое) преимущество, оно увеличивает генетическое разнообразие дема.

В классическом матрилинейно-матрилокальном обществе взрослый женатый мужчина находится в несколько «параноидальном» состоянии. И уж, во всяком случае, он не хозяин ситуации там, где живет. Патрилокальность способствует концентрации братских групп и образованию (в результате конкуренции между ними) вертикальных структур власти. Даже без коней в период своего существования южнее Кавказа индоевропейцы имели, при прочих равных условиях, важное преимущество перед неиндоевропейскими группами, с которыми они вступали в военные столкновения. Эти неиндоевропейские группы были северокавказцами по языку и были либо билатеральными, либо матрилинейными по социальной организации. В плане локальности брачного поселения они были либо матрилокальны, либо матри-патрилокальны – как, например, тробриандцы. Патрилокальность индоевропейцев была серьезным военным преимуществом. При прочих равных условиях, повторю. Но то, что индоевропейцы достигли Северного Причерноморья и заняли его (до них там жили люди, говорившие на северокавказских языках), показывает, что прочие условия были более или менее равными.

Вообще говоря, общие соображения подсказывают нам, что индоевропейцы могли быть патрилинейными и в период своего первоначального языкового единства (складывания протоиндоевропейской культурно-социальной матрицы). Этот период можно назвать периодом протоиндоевропейского этногенеза.

Если предположить, а к этому имеются некоторые основания, что унилинейный десцент уже существовал к периоду начала указанного этногенеза, то (у протоафразийцев или протосеверокавказская) был матрилинейный десцент. Тогда протоиндоевропейцы в условиях контактов с протосемитами 7-го тысячелетия до н. э. (у которых индоевропейцы позаимствовали производящее хозяйство) могли создавать свои десцентные структуры как зеркальные антитезы матрилинейной социальной матрице (как это, по-видимому, случилось, например, у папуасов, столкнувшихся с матрилинейными меланезийцами) – если к этому имелись предпосылки еще на стадии охотничье-собирательского, ностратического горского общества северного Курдистана, Западного Азербайджана и Армянского нагорья. Согласно С. А. Григорьеву, первые индоевропейские культуры это – Тель Магзалия и Хассун (Григорьев 1999: 384–386).

Создателями номадического специализированного скотоводства были, по всей очевидности, протосемитохамиты (протоафразийцы). В начале керамического неолита их маргинально-восточные группы перешли к специализированному скотоводству вследствие жесточайшего хозяйственно-экологического кризиса, охватившего зону первоначального земледелия (Rollefson 2000: 185; Rollefson 1987; Simmons 2000). В частности, во второй половине VII тыс. до н. э. в крупном поселении ’Айн Газаль произошла быстрая смена состава стада домашних копытных: доминация коз сменилась доминацией овец. Возможно, это означало начало специализированного скотоводства и увеличение интенсивности культурных контактов с восточными соседями ’Айн Газаля – группами охотников-собирателей степей-полупустынь (Rollefson 2000: 185; Perrot 1993; Rollefson and Köhler-Rollefson 1993). Не исключено, что подобные контакты стали также началом выделения из протоафразийской языковой общности ее кушитской семьи, так как в Африке кушиты появились в V тыс. до н. э. как специализированные скотоводы каменного века (Phillipson 1985: 156–159).

После смены состава стада в ’Айн Газале стали происходить очень серьезные социальные изменения. Прекратились перезахоронения черепов. Общие пропорции перезахоронений показывают, что большая часть населения в ’Айн Газале была транзитной, то есть находилась в поселении не постоянно. Постоянное население ’Айн Газаля значительно сократилось (Simmons 2000: 223; Rollefson 2000: 187; Rollefson and Köhler-Rollefson 1993; Kafaf and Rollefson 1995; Rollefson 1997). Ничто не вечно под луной. Начался скотоводческо-кочевой период в истории человечества, период, оставивший в его ментальности значительные шрамы, от которых мы не можем избавиться до сих пор (при всем моем уважении к туарегам и любви к их музыке).

Крушение ранненеолитической экономики и социальных структур было связано в первую очередь с внутренними причинами – с экологической деградацией, вызванной значительным увеличением плотности населения, укрупнением поселений, дефорестацией, вызванной подсечно-огневым способом земледелия и потребностью в топливе (в частности, для пережига гипсового порошка, который интенсивно использовался в строительстве и в ритуальных целях). Поскольку природный запас прочности в данном регионе был довольно велик (первоначально это была зона дубово-фисташковой саванны с обильной травяной подстилкой, включающей дикорастущую пшеницу), постольку его экстенсивное использование могло продолжаться около тысячи лет, не вызывая экологического кризиса (Simmons 2000: 223).

Особо подчеркнем следующее обстоятельство: первоначальное становление земледелия привело к резкому увеличению плотности населения в Леванте и широкой экспансии земледельческих постнатуфийских культур. С этой экспансией А. Ю. Милитарев и В. А. Шнирельман связали распад протоафразийского языка и широкое распространение афразийских языков в Передней Азии и Северной Африке (Милитарев, Шнирельман 1984). Таким образом, конкретные данные по миграциям ранних земледельцев можно представить в виде первой части приведенного выше тезиса Ди Вэйла о зависимости между матрилинейностью и фактором недавних миграций. Из этого логически напрашивается вывод: ранние земледельцы, ввиду своих миграций, связанных с демографическим давлением (demic front, согласно Л. Кавальи-Сфорцу (Ammerman, Cavalli-Sforza 1973)), имели повышенную вероятность развития матрилинейности.

Рассмотрим более подробно следствия повышения плотности населения у ранних земледельцев по сравнению с предшествующим охотничье-собирательским временем. Плотность населения в первый, докерамический период левантийского неолита возросла примерно в восемь раз (Bar-Yosef 1998: 170). Поскольку уже в натуфийский период средние размеры охотничье-собирательских общин были в этом районе довольно велики (особенно в долине реки Иордан, которая в «момент зарождения» земледелия служила общелевантийским рефугиумом), постольку в неолите эти общины имели все шансы превратиться в эндогамные племена средней численностью по нескольку сот человек. Напомним, что минимальная численность дема, т. е. наименьшей закрытой популяции, достаточной для биологического воспроизведения, составляет примерно 500 человек. То, что ранненеолитические «племена» Леванта представляли собой сообщества генетически близкородственных особей, подтверждается палеоостеологическим анализом (Belfer-Cohen, Bar-Yosef 2002: 23). С высокой вероятностью мы можем предположить, что именно в таких сообществах, имевших более надежную, по сравнению с охотниками-собирателями, продовольственную базу, а также более высокую рождаемость, и происходило упрочение ментальных систем, обеспечивавших квазипопуляционное (этническое) самосознание.

Этнографические аналоги таких форм группового самосознания мы, вероятно, можем видеть в традиционных культурах папуасских племен Новой Гвинеи. Численность некоторых племен, говорящих на отдельных языках, составляет там именно несколько сот человек. Наряду с этим на Новой Гвинее имеются крупные лингвистические группы, так называемые «племена», насчитывающие по нескольку десятков тысяч человек. Таковы, например, энга, дани, мелпа, живущие в центральной и восточной части Новогвинейского нагорья. Этнические формы группового самосознания сопряжены в этих районах со значительно более дробными, чем лингвистические общности, социумами, то есть группами общин, деревень, кланов. Это не должно нас смущать, поскольку именно в центральной и восточной частях нагорья Новой Гвинеи в культурах папуасов имеются очевидные следы воздействия австронезийских культур: возделывание сладкого картофеля (батата), развитая система ритуального обмена, мужских союзов, посредничества в регуляции внутренних конфликтов (see eg. Heider 1970: 101–104, 310–313; Brown, Brookfeld 1959). Для восточной же части нагорья, где не возделывается высокопродуктивный батат, характерны этническая дробность, высокая интенсивность военных конфликтов и замкнутость общин (см., напр.: Feil 1987: 62–89; Berndt 1966). Здесь, по замечанию австралийского антрополога Дж. Меджита, в традиционных условиях выход за пределы территории родной деревни чаще всего был равноценен самоубийству. Об этом же пишет М. Мид в отношении племени мундугумор (Mead 1935: 173).

Сравнимые с новогвинейскими формы этнического партикуляризма были широко распространены в традиционных культурах горных районов Юго-Восточной Азии, у даякских племен Калимантана, «монтаньяров» Индокитая, игоротов Филиппин и других этнических групп. Указанные районы, так же как и Новая Гвинея, входили в обширный ареал, в пределах которого была распространена охота за головами. Интересный пример этнической замкнутости привел мне в частной беседе на конференции «Иерархия и власть в истории цивилизаций» летом 2002 г. Джеймс Онгкили, племянник верховного вождя народа кададзан из малайзийского штата Сабах. Там отдельные племена будущей народности кададзан (более известной под именем «дусуны») вели – до того, как усилиями британской администрации вооруженным конфликтам и охоте за головами был положен конец, – относительно изолированное существование. Представители разных племен не могли свободно путешествовать по территории чужих племен. После «замирения» племен и введения обязательного школьного обучения люди разных племен стали посещать территории друг друга и с удивлением обнаружили, что все племена обладают, по сути, сходной культурой и обычаями. Это осознание послужило одной из основ создания народа кададзан, в настоящее время обладающего общностью самосознания, но сохраняющего подразделение на племена и локально-племенные культурные различия.

Собственно формированию народа кададзан и был посвящен доклад Джеймса Онгкили на конференции. Сам он происходит из племени леват, что не мешает ему свободно владеть английским и малайским языками и вообще быть высокообразованным, весьма вежливым, по европейским критериям, человеком. В этом же макрорегионе – Юго-Восточной Азии – у мотыжных земледельцев нагорий и островов сохранились древние элементы социальной организации, возможно восходящие еще ко временам неолитической культурной диффузии. Например, у нгаджу, даяков и кададзанов Калимантана, тораджей Сулавеси (Ревуненкова 1992: 57, 39–40, 68–73, 101; Williams 1965; Онгкили, личное сообщение) хранительницы сакральных текстов – жрицы. То же самое – у жителей островов Окинавы.

П. Хаге пришел к выводу, что исходная социальная матрица протоавстронезийцев была матрилинейной. Почему же тогда большая часть горных австронезийских народов Филиппин и почти все бидаю Калимантана билатеральны? Дело, как нам представляется, во внутренней войне (internal warfare). Матрилинейно-матрилокальная социальная матрица, как уже говорилось выше, несовместима с внутренней войной. Мужчина должен воспитывать детей своей сестры, для этого он не должен селиться после женитьбы далеко от прежнего места проживания. В такой дистанционной близости связанных домохозяйств вражда между членами одного племени – очевидное безумие, взрывающее всю социальную структуру. Поэтому в обществах со структурой М2 внутренняя война отсутствует. Но что делать в горах, джунглях или на относительно мелких островах с их ограниченностью ресурсов и постоянной угрозой перенаселения? Охота за головами здесь просто необходимый элемент демографической регуляции, избавления от угрозы перенаселения, иными словами – она вынужденно необходима. И для ее утверждения также необходима постепенная деволюция матрилинейной организации, или, как уже говорилось, утверждение принципа авункулокальности брачного поселения. Лапитоидные же культуры, возможно, с самого начала были амбилинейными в связи с тем, что их происхождение связано с продвижением в Юго-Восточную Азию, очевидно, непатрицентрических культур лонгшаниодного горизонта.

Приведем, наконец, еще один выразительный этнографический пример. Наговиси (Nagovisi) – одно из трех племен Южного Бугенвиля, большого тропического острова, самого южного из тех, что принадлежат Папуа – Новой Гвинее. Географически это скорее самый северный остров из группы Соломоновых островов. С 1969 по 1973 г. полевые исследования среди наговиси проводили антропологи Джил Нэш и Доналд Митчелл. Нэш замечает: «Каждая взрослая женщина имеет неотчуждаемое право использовать определенный участок из земли, принадлежащей ее десцентной группе, и передавать его в наследство своим дочерям». Основу питания наговиси составляют овощи, корне-и клубнеплоды и фрукты, выращиваемые женщинами на их огородах. Мужчины зависят от женщин как производительниц пищевых продуктов, а женщины гордятся таким положением. Если муж с женой ссорятся – муж прекращает есть кокосы с деревьев, принадлежащих его жене, иногда потому, что она запрещает ему делать это. Для примирения необходим специальный подарок со стороны мужчины, обычно это свинья. Жена в свою очередь компенсирует стоимость свиньи продуктами из огорода или чем-нибудь иным. Отказ мужа есть что-либо из огорода жены означает развод. Для наговиси хороший брак означает прилежную работу на огороде, выращивание возможно большего числа свиней и организацию больших пиров потлачеобразного типа. Брак достаточно подвижен, его признаки – это то, что пара спит в общем доме, ходит всюду вместе и муж работает на огороде своей жены. Сексуальные отношения рассматриваются как удовольствие в равной степени и для мужчин, и для женщин. Наговиси разделены на две тотемические матрилинейные половины, а те в свою очередь – на множество землевладеющих матрикланов. Матрикланы делятся на локализованные матрилиниджи, использующие участки земли для выращивания доместикатов. Брак уксорилокальный. Короче, это классическое матрилинейное общество неолитического типа в тропической зоне. Единственное, чего ему не хватает (на самом деле – не хватает мне для полного счастья), это того, чтобы матрикланов было четыре, как у тробриандцев.

Наговиси, конечно, интересует не только пища и секс. У них есть раковинные деньги, которые кардинально важны для проведения ключевых ритуалов и вообще для «политического» влияния. Раковинные деньги хранятся в виде связок. Самые драгоценные их образцы передаются матерями своим дочерям.

Эндогамия неолитических земледельцев Передней Азии подтверж дается палеоантропологическими исследованиями, которые показывают высокую и равномерно распространенную встречаемость в некоторых их популяциях генетически передаваемых заболеваний. Об этом же свидетельствуют и соответствующие материалы по палеоантропологии неолитических земледельцев Европы. Здесь с этими данными смыкаются археологические указания на эндогамность неолитических общин (культуры линейно-ленточной керамики, например. – Marchiniak 2005, Chapter 1). Косвенно об этом свидетельствует характерная гомогенность гончарных традиций общин.

«Весьма любопытные результаты были получены ван де Вельде при изучении глиняной утвари из индивидуальных домов культуры линейно-ленточной керамики. Поскольку известно, что ее изготовлением занимались женщины, можно ожидать, что каждая большая семья в такой родовой системе будет производить однообразные изделия. Так и есть: раскопки индивидуальных домов показали, что набор изготавливаемых изделий оставался постоянным на протяжении приблизительно тридцатилетнего периода обитания, что и является аргументом в пользу превалирования матрилинейных родов. Аналогичное исследование было проведено П. Филлипс на юге Франции в долине Вердон. В данном случае факт существования производивших керамику семей или родов удалось продемонстрировать путем анализа глиняных изделий и последовательности напластований. Полученные результаты косвенно указывают на то, что это были эндогамные и матрилокальные обиталища. Кроме того, во многих других местах Древней Европы, которые, судя по их стратиграфии, были заселены на протяжении нескольких сотен или тысяч лет, можно наблюдать поразительную устойчивость керамических традиций. Особенно отчетливо это заметно по большим теллям культурных групп сескло, караново и бутмир…» (Гимбутас 2006: 362–363).

Строго говоря, описанная выше гомогенность керамических традиций говорит только о матрилокальности. Но трудно представить себе матрилокальных неолитических земледельцев вне матрилинейной социальной матрицы. Однородность керамических изделий долж на быть выше в селениях, где женщины не меняют места жительства по сравнению с такими селениями, в которые женщины приходят извне (при нематрилокальном правиле брачного поселения).

Вообще говоря, трудно представить себе условия, в которых матрилокально-матрилинейная группа общин (деревень) ранних земледельцев не была бы в значительной степени демом, то есть генетически гомогенной популяцией. Если мужчина обязан воспитывать детей своей сестры, а поселение матрилокально, то он не может выбирать себе жену, которая живет на значительном удалении от его родной деревни, т. е. деревни, в которой живет его сестра (сестры). Кроме того, возможно, что на старших мужчин матрикланов лежали некоторые обязанности по отправлению культа (как это было, например, у многих народов банту в Африке, имевших традицию матрилокального брачного поселения), что также должно было вынуждать их, при матрилокальном поселении, жить поблизости от резиденции своего матриклана. Эти факторы должны были вести к преимущественной эндогамии и правилу заключения кросскузенных браков.

В высокой вероятности наличия матрицентричности (и очевидно, матрилинейности) у неолитических этносов Европы и Передней Азии легко убедиться, изучив специальную литературу. Мы предлагаем краткий список работ, в которых излагается материал, позволяющий нам сделать такой вывод (Титов 1996; Титов 1969; Bogucki 1998; Hershkovitz, Zohar et al. 1995; Levy 1995; Mellaart 1967a, 1967b, 1975; Kuit 2000, 1996; Wason 1994: 162–163, 169; Henry 1995; Noy 1986; Maringer 1960: 133; Монгайт 1973: 224–240; Погожева 1983; Мовша 1971 и все работы M. Gimbutas).

В своей основополагающей работе «Боги и богини древней Европы: 7000–3500 лет до н. э. Мифы, легенды и культовые образы», изданной в Лондоне в 1974 году, Мария Гимбутас писала:

«Ранее некоторые из ученых делили европейскую историю дописьменного периода на две эры: матриархальную и патриархальную. “Начало психологически матриархального времени теряется в дымке древности, но его конец и начало нашей исторической эры величественно разворачивается перед нашими глазами” (Neumann 1955: 92). Эта первичная эра была впоследствии заменена патриархальным миром с иным символизмом и иными ценностями. Это был маскулинный мир индоевропейцев, который развивался не в Европе, а был наложен на нее. Встретились два совершенно разнородных круга мифических образов. Символы маскулинной группы вытеснили образы древней Европы. Некоторые из старых образов влились в новую символическую систему в качестве замещающих элементов, теряя при этом свой первоначальный смысл. Некоторые из старых и новых образов продолжали существовать бок о бок друг с другом, превращая прежнюю гармонию в хаос. Посредством утрат и добавлений возникали новые комплексы символов, лучше всего известные на примере греческой мифологии. Порой исследователю трудно различить старые и новые элементы, поскольку все они трансформированы или искажены. И тем не менее удивительно, насколько долго сохранялись мифические концепции старой Европы. Изучение мифических образов предоставляет надежные доказательства того, что древний европейский мир не был протоиндоевропейским и что путь от него к миру современной Европы был не прямым, а включал ряд препятствий. Ранняя европейская цивилизация была безжалостно уничтожена патриархальной системой и больше не возродилась, но ее наследие долго существовало в виде субстрата, который питал дальнейшее европейское культурное развитие. Плоды древнего европейского воображения не были утеряны, трансформированные, они безмерно обогатили европейскую душу.

Изучение западной цивилизации обычно начинается с Греции, и редко люди задаются вопросом, какие силы были скрыты за этим началом. Но европейская цивилизация не была создана за несколько столетий; ее корни простираются в глубину времен на шесть тысячелетий. Иными словами, остатки символов, мифов и художественных концепций древней Европы, которые были живы с седьмого по четвертое тысячелетие до рождества Христова, были переданы современному западному миру и стали частью его культурного наследия» (Gimbutas, 1974: 238, см. также, например, Nilsson 1950).

По словам другого видного исследователя, «Истоки артуровского цикла были кельтскими. Однако под слоем кельтского фольклора лежит широко распространившееся по миру мифологическое и ритуальное наследие. Оно создавалось постепенно, большими периодами, приблизительно в 7500–2500 гг. до н. э., в самых ранних сельскохозяйственных общинах и городах-государствах центральной части Ближнего Востока и в итоге стало представлять собой важнейшее духовное наследие любой высшей цивилизации. Распространение из ядра – я называю его мифогенной зоной, – где оно впервые сформировалось в качестве глубокой и вдохновенной интуиции всевластного космического порядка, разнесло его богатую образность по всем уголкам возделанной земли. Поэтому кельтские мифы о Великой Богине и ее супруге, обитающих в чудесных холмах, о Подводной стране, о Стране юности или Острове женщин (артуровский Авалон) стали частью мировой традиции, где они представляют ее самое крайнее северо-западное ответвление» (Кэмпбелл 1997: 129). О неолитических культах матери-богини можно прочитать подробнее, например, в книгах Джеймса (James 1959), Меллаарта (Mellaart 1967) или Бликера (Bleeker 1963). Весьма информативен также русский перевод наиболее объемного труда Марии Гимбутас на данную тему: «Цивилизация Великой Богини: Мир Древней Европы» (2006).

В попытках найти подкрепление вышеприведенным высказываниям М. Гимбутас и Дж. Кэмпбелла снова обратимся к данным археологии.

Одно из наиболее знаменитых неолитических поселений – Чатал-Хююк в юго-восточной Анатолии на равнине Конья, в южной части Центральной Турции. Оно существовало примерно с 7250 по 6159 г. до н. э. Это самое крупное из известных ранненеолитических поселений, можно сказать город, в котором «по некоторым подсчетам… одновременно могло жить до 7000 человек. ‹…› Там “Под полом святилищ и под украшенными росписью стенами находят захоронения женских скелетов, окрашенных охрой. В самом большом из святилищ (Е VII, 4) было обнаружено богатое захоронение женщины, вокруг головы которой лежали три нижних клыкастых челюсти диких кабанов. На самой крупной фреске этого святилища изображен город (возможно, сам Чатал-Хююк), позади которого виден извергающий лаву вулкан. Размеры святилища и находившейся в нем стенописи, а также необычный погребальный инвентарь заставляют предположить, что это захоронение женщины, занимавшей высокое положение в обществе (подобно кандаке нубийцев или матери аменокала у туарегов. – А. К.), возможно главной жрицы. По этому и по другим европейским (с выделенным нами словом, возможно, связан неточный перевод. – А.К) погребениям отчетливо видно, что немолодые женщины и девушки занимали важное положение в обществе: их хоронили под полом (как прародительниц. – А. К.), рядом с домом, под длинными земляными насыпями или в могильниках. Ни одна из мужских могил не обладала столь значительным символическим инвентарем” (Гимбутас 2006: 17-19).

Чатал-Хююк был тесно застроен, многие жилища возводились вплотную к уже существующим постройкам, открытые дворы встречались редко… Каркасы этих домов с плоскими кровлями были деревянными, стены – из необожженного кирпича. Дверей не было, люди проникали в свои жилища через отверстия в кровле… Исходя из того что площадь жилища равнялась примерно 25 кв. м, а также из количества лежанок, Мелларт заключил, что ни в одном из раскопанных домов не могло жить более восьми человек» (жилища были соединены между собой. – Mellaart 1967: 59). Покойников обычно закапывали под платформами, но перед этим они подвергались экскарнации (то есть скелет освобождали от мягких тканей и внутренних органов, для чего тела выставляли на поживу птицам, возможно на открытых башнях. – Гимбутас 2006: 17).

Любопытно, что в другой неолитической культуре, значительно более поздней, чем Чатал-Хююк, и расположенной за более чем тысячу километров от юго-восточной Турции, а именно в южной Швеции, экскарнация скелетов продолжалась. Там в святилище из Алвастре «Наличие человеческих останков зафиксировано лишь на последней фазе существования святилища. Поскольку располагаются они не в анатомической последовательности, то можно сделать вывод, что покойников выкладывали на особые платформы, сооруженные специально для проведения экскарнации» (ibid.: 290–291).

«На протяжении многих веков как в Европе, так и в Анатолии превалировало погребение в два этапа. Это означает, что разрозненные кости, в первую очередь – черепа, собирали и перезахоранивали после того, как они, в результате разложения или каким-либо другим путем, были избавлены от плоти. ‹…› Перед тем как вновь присоединиться к сообществу предков, мертвое тело должно было полностью освободиться от плоти путем экскарнации (как правило, его выставляли на поживу хищным птицам) или кремации. Очищенные кости помещали в могилу того рода, к которому принадлежал покойник.

В эпоху раннего неолита (VIII – середина VI тыс. до н. э.) на Ближнем Востоке и в Европе не выявлено особых мест для погребения за пределами жилья. Младенцев, детей и женщин хоронили под полом дома, однако в целом виде археологи находят только скелеты новорожденных, которых зарывали в позе эмбриона. Черепа, как правило, погребали отдельно, а у расчлененных костяков часто недостает тех или иных частей. Мужские захоронения просто отсутствуют: по всей видимости, их тела отдавали грифам, а кости затем хоронили где-то за пределами поселения.

Убедительное и зримое свидетельство существования экскарнации можно видеть на стенах храмов Чатал-Хююка, где Богиня представлена в образе грифа, спускающегося на обезглавленное тело (см. рис. 7–26). Судя по этой фреске, череп, считающийся важнейшей частью тела, отделялся от туловища еще до экскарнации. В докерамическом Иерихоне (долина реки Иордан) эпохи неолита под полом жилищ были найдены черепа, у которых лицевая часть воссоздана из гипса, а вместо глаз вставлены раковины. В Северной Европе покрытые слоем синей глины черепа были обнаружены в могильнике Звейниекс (Латвия) VI–V тыс. до н. э.; в их глазные впадины были вставлены янтарные кругляки.

Культура может развиваться в довольно разнообразных направлениях со значительными степенями свободы, и, если ареалы сходных культурных явлений складываются явно неслучайным образом, это по крайней мере должно заставлять исследователей напрягать свои мыслительные способности, а не говорить, что все дело в “архетипах сознания”.

Напоминаем, датировка Чатал-Хююка – примерно 7250–6159 гг. до н. э. Это почти на тысячу лет позже, чем начало земледелия в Леванте (и Евразии вообще) – докерамический неолит фаза А (Левант) – 8500–8300 гг. до н. э. (Kuit 2000: 6). “Но Чатал-Хююк возник не на пустом месте. Под ним скрыты и другие напластования – двенадцать строительных горизонтов культуры, еще не знавшей керамики. Нижние слои относятся к докерамическому неолиту и поздней натуфийской культуре, а обнаруженные там материалы связаны с культурами Сирии и Палестины» (Mellaart 1989; Гимбутас 2006: 17).

В данной работе я стремлюсь показать, а где возможно – и доказать, что в Старом Свете весь неолит, начиная с некоторого момента, был матрилинейным или, по крайней мере, матрицентрическим, потому что таковой стала – с некоторого этапа и довольно рано – исходная матрицентрическая структура неолита в Леванте и золотом полумесяце. Теория же многих совершенно независимых друг от друга центров возникновения производящего хозяйства в Старом Свете не имеет сколько-нибудь солидных доказательств.

Относительно Юго-Восточной Европы есть данные о диффузии неолитических элементов культуры (и населения) из Анатолии (ibid: 13). Рассматривая наиболее ранний в Европе неолит Северной Греции (Фессалийская и Македонская равнины) и его связи с более поздними неолитическими культурами Юго-Восточной Европы М. Гимбутас пишет: «Между культурами Эгейской области (Греция) и Анатолии (Турция) существовала теснейшая связь. Не меньшим постоянством отличался культурный обмен между юго-востоком и Дунайской равниной, включая прилегающие к ней с севера и запада районы. Распространение земледелия шло с юго-востока на северо-запад с отклонениями на запад и восток» (ibid.: 22). Фессалийскую культуру сескло (6500–5500 гг. до н. э.) характеризует, в числе прочего, расписная керамика и статуэтки беременных женщин-богинь (ibid.: 30–33).