Текст книги "Роман с фамилией"

За стремительной горной рекой начинались земли Парфии. Вернее, земли её союзника и сателлита – Армянского царства.

Август разбил свой походный лагерь на берегу.

Римские воины умеют просто и практично обустраивать свой быт, возводить полевые укрепления и организовывать внутренний распорядок жизни в них таким образом, чтобы поддерживать постоянную готовность к отражению врага.

Идеально ровные ряды полотняных шатров, обнесённые заострёнными кольями и рвом, занимали всю речную пойму на левом берегу. Между палатками пролегали прямые, посыпанные золотистым песком дорожки. Участок каждого легиона и каждой когорты обозначали вознесённые на шесты золотые орлы и штандарты с нумерацией и эмблемами. В центре огромного лагеря находился форум, подле которого стояли просторные шатры Августа, Тиберия и других военачальников. Они круглосуточно охранялись легионерами. В лагере ежедневно меняли пароль и выставлялись дозоры на дальних подступах, хотя ни одного вражеского отряда поблизости не наблюдалось, а до ближайшего армянского города или крепости оставалось несколько дней пути. Столица Армении – Арташад вообще находилась в двух недельных переходах.

Трудно сказать, почему Август привёл свои войска в эти дикие места, а не направился прямо к Ктесифону, куда первоначально нацеливался.

Я предположил, что, возможно, решение повернуть в армянские земли пришло к нему из-за того, что когда-то именно здесь Марк Антоний потерпел сокрушительное поражение от парфян и победа самого Августа явилась бы ещё одним ударом по уже мёртвому сопернику…

Более прагматичным, конечно, выглядело предположение, что здесь наиболее слабое место парфянской обороны: армянские цари и население, истомившееся под гнётом парфян, окажутся для Фраата ненадёжными союзниками.

Впрочем, подлинные намерения хитроумного Августа не были известны никому, да и все перспективы грядущей кампании оставались пока туманными…

Однажды утром, ещё до звука сигнальной трубы, зовущей к подъёму, я вышел из своей палатки, расположенной в дальней, тыловой части лагеря, рядом с загоном для лошадей и мулов.

Снежные вершины гор опоясывали долину. Они, словно дымками дежурных костров, подёрнулись лёгкими облаками. Эти горы снова, уже в который раз за последние дни напомнили мне время юности. Как живые встали перед глазами мать, братья, учителя… Если переправиться через реку и двинуться на юг, то непременно попадёшь на земли, некогда принадлежавшие моему отцу Сасану, деду Аршаку, прадеду Приопату – всем пращурам, чьи славные имена хранились в летописи нашего рода до тех пор, пока узурпатор не отнял всё: власть, земли и саму жизнь…

«Кто теперь хозяйничает в нашем дворце, сохранились от него хотя бы стены?»

Мои печальные размышления прервал легионер, принёсший приказ немедленно прибыть к Тиберию.

Он встретил меня у входа в шатёр, окружённый легионерами:

– Ты умеешь держаться верхом, учитель?

– Умею, Тиберий…

– Поедешь со мной… В разведку… – И повелел: – Дайте ему коня!

Мне достался пегий, крупный жеребец галльской породы, мосластый и, очевидно, выносливый. Почуяв чужого, он тревожно заржал. Но я крепко взял его под уздцы и, хотя много лет не ездил верхом, довольно ловко взобрался на него.

В сопровождении двух десятков всадников мы мелкой рысью выехали за ворота лагеря. И только миновали караульных на валу, как трубачи-буцинаторы протрубили общий подъём.

Около двух миль мы проскакали вдоль реки, не встретив никого, кроме конного патруля. Кавалеристы отсалютовали Тиберию мечами и указали нам место брода.

Поднимая фонтаны холодных брызг, мы переправились через реку. Тиберий, переведя коня на шаг, подозвал меня:

– Где ты научился так управляться с конём?

– В прошлой жизни, Тиберий…

Он одобрительно кивнул и спросил неожиданно:

– Как ты думаешь, для чего он спрашивал о Спасителе?

Я не сразу понял, что Тиберий вспомнил о разговоре с Августом, случившемся в Греции.

Тиберий заговорил, быстро и горячо. Если молчаливые от природы люди начинают говорить о том, что их волнует, то говорят именно так – быстро и горячо:

– Он боится. Да, он боится потерять то, что имеет. Он ведь ходил к сивилле, когда Сенат предложил ему именоваться «сыном бога». Альбунея Тибуртинская явила ему образ женщины, сошедшей с небес с младенцем на руках, сияющим и солнцеликим… И тогда он испугался и отказался от звания, предложенного Сенатом… Понял, что никакой он не сын бога! А теперь видит во мне соперника, претендующего на место Спасителя… А я не устрашился бы именоваться так! – воскликнул он и замолк, сделался мрачнее обычного, как будто разозлился на себя за этот внезапный приступ откровенности.

Он погнал коня вперёд. Мы устремились за ним по речной долине, пока горы впереди не раздвинулись, открывая нашим взорам довольно обширное плато, поросшее редкими дубами и можжевельником.

На краю плато мы остановились, всматриваясь в даль.

Неожиданно впереди из зелёной рощи на открытое место выехало несколько конников. До них было довольно далеко. И мне пришлось напрячь ослабевшее от работы над рукописями зрение, чтобы разглядеть их. Я узнал кафтаны и алаксериды – широкие штаны, подвязанные у щиколоток. Эти одеяния, так же как налобные повязки, достались парфянам от прапредков – скифов. Армяне одеваются иначе. Вне всякого сомнения, перед нами – парфянские воины.

Они тем временем также напряжённо вглядывались в нашу сторону.

Тиберий вынул из ножен короткий меч и приказал:

– Вперёд!

Мы помчались. Парфяне стали разворачивать своих коней и пустились наутёк.

Это подзадорило Тиберия и его кавалеристов, столь же молодых и неопытных, как их предводитель.

Зная тактику моих соотечественников, я уже не сомневался, что впереди западня. Знакомый с юности манёвр – знаменитый парфянский выстрел, вот-вот должны были продемонстрировать искушённые в сражениях парфяне. Я зримо представил, как на всём скаку они вот-вот обернутся и выпустят в Тиберия свои смертоносные стрелы.

Мне вспомнилось вдруг, как однажды во время урока разразилась жуткая гроза. Тиберий в страхе бросился ко мне, уткнулся лицом в живот, зажав уши руками. Я обнял его дрожащего, крепко прижал к себе. Но он успокоился только тогда, когда Юпитер перестал метать громы и молнии…

Желание защитить, спасти его всколыхнулось во мне. Единственное, что я мог сделать сейчас, – попробовать уберечь его от парфянского выстрела…

Я резко ткнул калигами в бока жеребца. Увы, это был не Тарлан! Как я ни взбадривал его, он не мог скакать быстрее…

Тогда, не помня себя, я выхватил из сумки отточенное стило и безжалостно вонзил в круп скакуна. От боли он рванулся вперёд, в несколько огромных скачков догнал коня Тиберия и пошёл с ним бок о бок.

Тиберий бросил на меня сердитый взгляд. Он и здесь хотел быть только первым!

И в этот момент ближний от нас парфянский воин, обернувшись, натянул тетиву своего лука с навострённой стрелой.

Отчаянно вогнав обломок стила в тело жеребца, я рывком направил его наперерез стреле, пущенной в Тиберия.

Я ещё успел разглядеть светлоглазое, перекошенное ненавистью лицо парфянина, когда хлёсткий удар в грудь сбил меня с коня.

Глава четвёртая

Я – Кердан Тиберий, вольноотпущенник великого понтифика, многократного консула и трибуна Тиберия Клавдия Нерона, зятя могущественного и богоподобного Цезаря Августа и несчастного мужа его единственной дочери Юлии, которая своей скандальной славой затмила не только воспетую Горацием порочную Лидию, красавицу римского полусвета, но и «всеобщую подругу» и «наглую распутницу» Клодию, чей бесстыдный образ под именем Лесбии увековечил Катулл.

По числу диких слухов о любовных похождениях и оргиях любой обитательнице лупанария трудно соперничать с Юлией. Впрочем, прав Публилий Сир: злой язык – признак злого сердца. А у меня нет на сердце зла по отношению к той, кого помню я беспечным и смешливым ребёнком, угловатой девочкой-подростком, впечатлительной, хрупкой девушкой, одарённой быстрым умом и способностями к наукам.

Да и кто я такой, чтобы судить дочь Цезаря? Кто я такой, чтобы осуждать любую, пускай и самую падшую из женщин, обитающую в самом ничтожнейшем из притонов?

Я – раб, освобождённый волею Тиберия и обязанный теперь до конца своих дней благодарить его за это, вечный клиент, не имеющий ни подлинного гражданства, ни родины. Римское гражданство мне не положено как вольноотпущеннику из числа военнопленных, а Рим так и не стал для меня второй родиной, хотя много лет я мечтал, что однажды это случится.

Только теперь, когда волосы на висках стали белее, чем ослепительный каррарский мрамор, а на затылке изрядно поредели, сделав меня похожим на Агазона, пришло ко мне запоздалое понимание, что родина у каждого человека одна, как мать…

Мать, равно как и родину, у меня отняли более тридцати пяти лет назад. В ту пору я был готов умереть за своё отечество, отдать ему кровь до последней капли…

Но боги, действуя по своим, высшим рассуждениям, обрекли меня на дальнейшую жизнь.

Смерть караулила, но упустила меня, восемнадцатилетнего, в сражениях с римлянами. Она проявила неожиданное милосердие на мельнице Публия Вентидия Басса, не дав мне погибнуть от плетей и голода.

Я не должен был выжить после попадания в грудь стрелы, выпущенной в Тиберия. Семь дней пребывал между небом и землёй после смертельного ранения…

Лихорадка чуть не отправила меня к праотцам на обратной дороге в Рим.

Но я не умер, выжил вопреки судьбе и мрачным лекарским прогнозам, чтобы Тиберий даровал мне свободу, о которой я так долго мечтал.

Призрачная свобода вольноотпущенника поначалу опьянила новыми надеждами, но ничего не изменила в моей жизни…

Я продолжил работу в библиотеке Августа, но, коль скоро теперь мне пришлось самому заботиться о пропитании и быте, начал давать уроки риторики и греческой грамматики в школе у римского всадника Луция Аннея Сенеки Старшего.

Небольшое жалованье и мои незначительные потребности позволили скопить кое-какие средства. Спустя пять лет я приобрёл дом. Скромный, одноэтажный, он располагался на углу одной из улочек в плебейском Авентине. Я полюбил свой дом искренне, как любит дитя новую игрушку. Полюбил, забыв советы мудрых стоиков – не привязываться к земному, не дорожить бренным…

За последующие два десятилетия случилось многое.

Август и Тиберий возвратились из восточного похода с победой. Они вернули в Рим штандарты Красса, смыв позор давнего поражения в битве при Каррах. Там, полвека назад, парфянский полководец Сурена Михран наголову разбил сорокатысячный римский корпус, а самого Красса пленил и жестоко казнил, залив в глотку расплавленное золото.

Особый восторг у плебса и аристократов вызвало то, что Цезарю удалось заключить мир с парфянами и решить все восточные проблемы, не проведя ни единого крупного сражения.

Август умело сыграл на противоречиях в стане врагов. Он посадил на армянский трон царя, нужного армянам, совсем ненужного парфянам и очень удобного для Рима. Лишившись армянского союзника, Фраат IV вынужден был заключить с римлянами мир.

Этому способствовала ещё одна хитроумная комбинация Августа. Он вернул узурпатору Фраату сына, похищенного Тиридадом, и подарил в обмен на штандарты Красса италийскую красавицу рабыню по имени Муза.

Эта рабыня сумела стать любимой наложницей царя, а затем его законной женой и матерью нового наследника. Она сообщала Августу обо всём, что творится во дворце Фраата, и приложила немалые усилия, чтобы добиться от него лояльного отношения к римлянам. Муза сумела убедить Фраата отправить в Рим на обучение его детей от прошлых браков, и теперь парфянские царевичи – почётные заложники у Августа.

Вскоре Муза отравила своего царственного мужа и возвела на трон под именем Фраата V их малолетнего сына, став при нём соправительницей.

Вот так бесславно закончил свой век мой злейший враг – узурпатор Фраат. Он издох, как собака, съевшая отравленное мясо. И хотя это случилось без моего личного участия, я испытал радость в тот миг, когда узнал о его кончине. Месть богов свершилась в точном соответствии с восточной мудростью, утверждающей, что сидящий на берегу реки и глядящий на воду однажды увидит, как мимо по течению проплывёт труп его врага…

Однако после перемирия с Парфией число врагов у римлян не уменьшилось. Мой патрон Тиберий, вернувшись с Востока, получил пост претора и отправился со своими легионами к границам с Галией.

Туда же последовал и его младший брат Друз – вечный любимчик Августа. Желая оправдать доверие Цезаря, он стал храбрым и удачливым полководцем.

Оба брата провели блестящие кампании. Друз одолел галлов в Нарбоннской Галлии. Тиберий в Трансальпийской области покорил несколько местных племён и достиг истоков Дуная, очертив тем самым новые рубежи римской ойкумены.

После их совместного триумфа Тиберий ещё не раз покидал Рим, сражаясь в различных областях Германии, где основал новую провинцию Паннонию. Теперь в Риме он появлялся только изредка и по важному поводу. То для принятия консульской власти, разделяемой им с Павлом Квинтилием, то в связи с необходимостью участия в похоронах тестя, то для развода с любимой женой Випсанией – дочерью Агриппы и женитьбой на дочери Августа Юлии…

Я с ним за эти годы ни разу не встречался.

Все подробности о жизни своего патрона узнавал от римских глашатаев да от Талла. Он, по старому знакомству, заглядывал ко мне в библиотеку, рассказывал новости, хвастался очередным подарком от Цезаря, полученным за безупречную преданность.

Однажды у нас зашёл разговор о Тиберии, и Талл открыл, что послужило причиной столь скорой свадьбы Тиберия и Юлии.

После смерти верного Агриппы Августу потребовался новый зять и сторонник, на которого он мог бы рассчитывать в трудных обстоятельствах. А Юлия возжелала законного супруга, для зачатия новых наследников Цезаря…

Впервые за долгие годы Август обратил свой взор на Тиберия как на своего вероятного преемника. Конечно, к этому приложила руку Ливия, всегда хлопотавшая за старшего сына. Но на этот раз её хлопоты обернулись для Тиберия бедой. Август заставил его развестись с любимой женой Випсанией Агриппой, которая в этот момент ждала второго ребёнка, и обязал его жениться на своей взбалмошной дочери.

Тиберий тяжело переживал свой неожиданный развод. Он очень злился на Юлию, считая её главной виновницей его бед. Тем не менее ослушаться Августа он не решился, и брак с Юлией заключил.

Однако после свадьбы Тиберий продолжал тайно встречаться с бывшей женой и детьми, и этим вызвал гнев у Цезаря. Ни в чём не повинной Випсании предписали навсегда покинуть Рим и отправиться в ссылку.

Юлия с Тиберием совсем недолго прожили вместе. Их на какое-то время сблизило рождение сына. Но он умер в самом раннем возрасте. С той поры супруги перестали жить под одной крышей.

Тиберий по-прежнему предпочитал проводить время в походах, куда он, в отличие от Агриппы, никогда не брал с собой Юлию.

А когда через четыре года в стычке с германцами погиб Друз, Тиберий и вовсе перестал появляться в столице.

Август вновь охладел к Тиберию и переключил внимание на сыновей Юлии от Агриппы. Он усыновил их под именами Гай Юлий Випсаниан и Луций Юлий Випсаниан и публично объявил своими наследниками, а Юлию отстранил от воспитания детей, считая её поведение не лучшим примером.

Она же пустилась во все тяжкие прегрешения: кутила, развлекалась и, не стыдясь общественного мнения, изменяла Тиберию то с одним, то с другим аристократом. Впрочем, злые языки утверждали, что Юлия не брезговала и любовниками из низших сословий и даже посещала лупанарии для рабов.

Когда это стало известно Тиберию, он, не желая терпеть позора, в 747 году от основания Рима удалился в добровольную ссылку на остров Родос.

А вскоре после этого произошли события, разом перевернувшие размеренный уклад моей жизни.

О, Парки, зачем вы так запутали путеводную нить моей судьбы? Зачем переплели её с судьбами сильных мира сего? Неужели я дожил до этого дня только для того, чтобы убедиться в бессилии обычного человека перед волей богов и их земных ставленников?

День основания Рима традиционно совпал с апрельскими Парилиями – чествованием пастухов и пастушек и покровительствующей им богини Палес. Он пользовался у римлян особой любовью.

В год тринадцатого консульства Цезаря Августа этот праздник проводился особенно торжественно.

С раннего утра улицы и площади Рима заполнились разношерстной гомонящей толпой, где смешались патриции и простолюдины, обитатели городских кварталов, рабы, вольноотпущенники, гетеры и приехавшие поглазеть на празднество жители окрестных поселений.

Яркими пятнами то тут, то там мелькали разноцветные женские одежды: алые и голубые, золотистые и розовые столы, палы и туники. Сегодня их поспешили надеть обычные римские модницы, которым всё это многоцветие разрешалось носить только в дни праздников Виналии Приория. В иные дни уделом матрон-патрицианок и дочерей приличных всаднических семейств оставались неброские одежды, а цветные наряды могли носить одни только обитательницы лупанариев.

Но желание привлекать к себе внимание ежегодно оказывалось сильнее закона о нравственности и благопристойности одежд, принятого Сенатом и утверждённого Цезарем ещё шестнадцать вёсен назад. Призванные следить за его соблюдением, особые отряды вигилов и преторианцев в честь дня основания Рима закрывали на эти нарушения глаза.

На рыночной площади беднякам раздавали хлеб. В городских цирках начались первые зрелища – соревнования атлетов и гладиаторские бои. Многие молодые горожане и приезжие поспешили ринуться туда и занять лучшие места на залитых ярким солнцем трибунах, дабы, глядя на всё сверху, будоражить нервы видом пролитой крови, наслаждаться иллюзорным правом решать участь побеждённых и иступлённо вопить: «Аве, Цезарь!»

Но старожилы Рима отдавали предпочтение другому зрелищу, которое традиционно в этот день проходило за воротами города.

Туда поспешил и я, хотя обычно сторонился публичных празднеств, предпочитая им затворничество и пищу духовную. Однако на этот раз некая неведомая сила помимо моей воли повлекла меня вслед за римскими обывателями.

За Лавернскими воротами, выходящими к роще, где находилось святилище богини Лаверны – покровительницы воров и обманщиков, толпа горожан притиснула меня к Сервиевой стене.

Эта стена – первая каменная твердыня, построенная в далёкой древности, сполна испытала на себе разрушительную силу времени и непогоды. Трещины и выбоины на ней многократно заделывались смесью песка и глины, а кое-где от стены просто ничего не осталось, кроме высокого земляного вала.

Тем не менее Сервиева стена всё ещё сохраняла не только историческое значение, но и служила естественной границей между центральными кварталами города и его пригородами.

К шестнадцати воротам, пробитым в Сервиевой стене – Колинским, Эсквилинским, Невиевым, Капенским, Дубовым, Тройным, Приречным, Целимонтанским, Виминаским, Карментским, Соляным и всем прочим, стекались, согласно римской поговорке, все дороги мира, а в день основания Рима сама стена и ворота в ней становились полноправными участниками праздничного действа.

Церемония, символизируя верность идеалам предков, являлась точным, до мелочей, повторением обряда, проведённого Ромулом 751 год тому назад.

По легенде именно основатель Рима пропахал охранную борозду вокруг первого поселения, наметив тем самым его границы. В центре очерченного круга он возжёг алтарь, обозначающий домашний очаг и нерушимость устоев Рима.

И теперь каждый год, славя отца-основателя, жители в своих домах возжигают очаги, подле которых они хранят лары и чествуют богов – покровителей своих пенат.

На том месте, где прошёл с плугом Ромул, римляне впоследствии возвели Сервиеву стену, а ежегодное проведение борозды, защищающей Вечный город, с момента его основания остаётся кульминацией праздника.

Напряжение в толпе всё нарастало. Люди переминались с ноги на ногу и переговаривались, нетерпеливо всматриваясь в сторону Раудускуланских ворот.

Вдруг вдалеке зазвучали трубы. Волнение передалось всей толпе. Она загудела, рванулась вперёд и тут же попятилась, теснимая вигилами и их добровольными помощниками.

Подпираемый соседями, я неожиданно оказался в первых рядах, откуда мог хорошо видеть всё происходящее.

Торжественная процессия приближалась к нам.

Впереди в белых, как первый снег, одеяниях шествовали авгуры и весталки. Они размахивали зелёными лавровыми ветками и стройным многоголосием пели гимны богине Палес.

Вслед за ними, тяжело переставляя могучие ноги, выступали белый бык и такая же белая, без единого чёрного пятнышка корова, волочащие за собой огромный медный плуг. Его рукояти сжимал префект претория Публий Сальвий Апер в жреческой тоге и с белым покрывалом на голове.

В толпе стали перешёптываться: обычно право проведения священной борозды принадлежало только префекту города. По крайней мере, бывший префект Тит Статилий Тавр никому и никогда не уступал эту почётную миссию. Но Тавр ушёл на покой, и должность городского префекта пустовала.

Управление городскими нуждами временно исполняли разные субпрефекты. Цезарь Август возложил на себя обязанности префекта анноны, никому не доверяя водоснабжение Рима. Появилась новая должность – префект претория, которому надлежало следить за порядком в городе, обуздывать рабов и утихомиривать мятежников.

Однако Август, будучи предельно осторожным и подозрительным, не рискнул доверить столь важный пост одному человеку и разделил его между упомянутым Публием Сальвием Апером и Квинтом Асторией Скапуллой. Эти выходцы из всаднического сословия теперь соревновались друг с другом в преданности Цезарю, а заодно и в доносительстве один на другого.

Вот и сегодня Скапулла шествовал сразу за Апером, всем видом подчёркивая, что это он здесь главная фигура, а вовсе не обливающийся потом от жары и непривычной тяжёлой работы его соперник по магистрату.

Вослед двум префектам претория в почтительном молчании шествовала римская знать: патриции, всадники и их разряженные матроны. Все они внимательно следили за тем, как лемех плуга взрывает комья чёрной, ещё не успевшей закаменеть от зноя земли, старательно нагибались и бросали разлетевшиеся комья внутрь, дабы ни одна частица священной римской почвы не осталась вне оберегаемого богами и предками круга.

В этой процессии я увидел дочь Цезаря и мою патронессу Юлию. В отличие от окружающих пёстро одетых женщин она была в скромной столе, столь же белоснежной, как одежды весталок. И держалась Юлия строго и неприступно, как настоящая весталка.

Рядом особенно вызывающе выглядели те, кому людская молва приписывала близость с ней: и сын Марка Антония – атлетически сложенный Юл Антоний, и суровый патриций Тит Квинкций Криспин Сульпициан, чья угловатость и грубость черт неприятно резали глаз, и светлокожий, с жёсткими льняными волосами, рыхлый и женоподобный Аппий Клавдий Пульхр, и обаятельный Семптоний Гракх, единственный из всех шествующих, кто позволял себе игриво улыбаться и бросать вокруг насмешливые взоры…

Юлия и её поклонники казались инородными в этом священнодействии. В толпе раздались недвусмысленные смешки в их адрес. Кто-то громко и непристойно выругался.

Вигилы из оцепления бросились на поиски крикуна.

Насмешки неожиданно больно отозвались во мне. Захотелось призвать грубияна к ответу. Но я не сдвинулся с места, а Юлия и её спутники прошествовали мимо – важно и отстранённо. Патрициям нет дела до простолюдинов.

Я смотрел им вслед, не замеченный и не узнанный – один из многих плебеев, безымянных зевак, не достойных ни высокого внимания, ни приветливого взгляда. А в ту пору, когда Юл и Юлия были моими учениками и я читал им в классе трагедии греческих поэтов, как живо откликались их юные сердца на простые слова любви, сочувствия и сострадания… Мне казалось тогда, что они навсегда запомнят мои уроки, будут добры, чисты и прекраснодушны. Неужели всё это предано забвению и все наставления канули в Лету?

Вдруг Юлия на мгновение обернулась и скользнула взглядом по толпе. Мне даже показалось, что она увидела меня. Но Юлия тут же устремила свой взгляд вперёд и продолжила движение в процессии.

У Лавернских ворот Апер остановил упряжку.

Плуг выпрягли. Вигилы на руках перенесли его через Соляную дорогу. Там быка и корову опять впрягли в плуг, и торжественная процессия медленно и величаво двинулась дальше.

Вместе с толпой я дошёл до ворот Карменты, названных в честь богини предсказаний и рождений, свернул направо и влился в поток горожан, перетекающий за Сервиеву стену и распадающийся на отдельные ручейки, струящиеся по улицам города.

Встреча с моими бывшими учениками взволновала меня.

Вспомнилось вдруг, как Тиберий однажды спросил: надо ли ему жениться?

Удачно жениться – всё равно что вытащить с завязанными глазами безобидного ужа из мешка, полного гадюк…

Тиберий как будто знал, что его ждёт невесёлая участь: по воле приёмного отца покинуть любимую женщину и связать свою жизнь с той, которую на дух не переносишь…

Но словно наперекор моим безрадостным размышлениям из открытых настежь окон особняка, мимо которого я проходил, полилась торжественная свадебная песня – эпиталама.

 
Девушка так же невинна, пока бесплодно стареет.
Если ж, для брака созрев, достойно в супружество вступит,
Мужу дороже и меньше родителю в тягость.
Гимен, о Гименей, Гимен, явись, Гименей! —
 

под аккомпанемент флейты стройно выводил хор юных девичьих голосов.

«О, святая наивность! Разве всякое супружество равно любви… Но благо свято верящим!»

Перед домусом, чьи двери и окна были увиты весенними цветами и убраны широкими белыми лентами, толпились горожане.

Послушать песнопение остановился и я: в нашем квартале такие богатые свадьбы, где церемонии празднуются пышно и с музыкантами, большая редкость. Только очень богатый жених может отмечать введение новобрачной в дом с такой пышностью. Должно быть, он из патрицианского сословия.

Плебейские свадьбы проводятся гораздо скромнее. Они, по сути, представляют торговую сделку – отец просто продаёт невесту жениху в присутствии магистрата и пяти свидетелей.

Тем временем девушки, допев свой куплет, смолкли. Но флейта продолжала выводить мелодию, и свадебную песню продолжили юноши:

 
Девушка, ты не перечь такому супругу. Нельзя ведь,
Право, перечить тому, за кого сам отец тебя выдал.
Мать и отец заодно – их воле должна быть послушна.
Девство не все ведь твоё, а отчасти родителей также:
Треть в нём отцовская есть, материнская треть в нём другая,
Треть лишь одна в нём твоя. Потому не перечь ты обоим,
Тем, что права передали свои и приданое зятю…
 

Затем грянул общий хор, которому принялись радостно подпевать и некоторые зеваки, стоящие рядом со мной:

 
Гимен, о Гименей, Гимен, явись, Гименей!
Обитатель Геликонского холма, сын Венеры Урании,
Ты, который к супругу нежную деву влечёшь…
 

Я вдруг вспомнил, что на моей родине, в Парфии, поющие стихотворцы – госаны и актёры-трагики своё выступление на свадьбах начинают с воплей и плача, а встретить свадебный кортеж считается недоброй приметой, и поспешил в сторону дома.