Текст книги "Роман с фамилией"

От первого лица

В детстве время воспринималось чем-то единым. Но лет в шесть во мне неизвестно почему возник вопрос, перепугавший маму: «Для чего я родился, если всё равно умру?»

Позже куда важнее стало: «Как прожить отведённое тебе время?»

Моя бабушка Ефросинья Павловна Возилова рассуждала просто.

«Будем жить, как набежит», – говорила она.

Так и жила, полагаясь на волю свыше, которую надобно принять смиренно, без ропота, как должное, пестуя в душе терпение, способность не унывать, радуясь каждому выпавшему на долю дню. Следуя традициям, почитать родителей, растить детей, работать от зари и до зари, стараться не делать людям худого, а придёт беда, перемогать её – вот исповедуемые бабушкой уроки крестьянской мудрости.

Раннее сиротство, пять войн, три революции, коллективизация, раскулачивание, ссылка пришлись на её век, на судьбы многих её ровесников. Из десяти бабушкиных детей – восемь дожили до преклонного возраста.

Она гордилась тем, что всех выучила, а четверым дала высшее образование.

Сама бабушка окончила только два класса церковно-приходской школы, умела решать простенькие арифметические задачки, читать по слогам и писать без всяких правил…

Я помню её незамысловатые письма, выведенные крупным, неровным почерком на листочках в косую линейку, с обязательной припиской в конце: «Щастя вам милые мои деточки…»

* * *

Мудрая бабушка Ефросинья Павловна серьёзно ошиблась только однажды, когда разрешила перестраивать свой коркинский дом.

Сподвиг её на это младший сын Геннадий. Бабушка выделяла Геннадия изо всех своих детей, гордилась им так, как никем другим, и к мнению его прислушивалась.

Дядя Гена и впрямь был человеком достойным – умным, сильным, решительным, однако имел характер порывистый и азартный.

Окончив с отличием факультет механизации и электрификации в Челябинском сельхозинституте, он приехал по распределению в Коркинский автопарк и вскоре, как молодой специалист, получил «двушку» на улице Ленина.

Прожив в ней какое-то время, надумал перебраться в родительский дом и решительно заявил бабушке:

– Мать, хватит тебе ютиться в халупе. Давай съезжаться!

– Да, куда ж, сынок? Как все поместимся?

– Строиться будем! Хоть на старости поживёшь в благоустроенном доме!

– А Тина-то что скажет? Дом-то на ней записан… – забеспокоилась бабушка. Мы с мамой в ту пору жили в коммуналке возле городского почтамта и стояли в нескончаемой очереди на отдельное жильё.

– Вопрос с квартирой для сестры решу, – сказал как отрезал дядя Гена.

Бабушка перечить своему любимцу не стала, и стройка началась.

За несколько месяцев на месте насыпного домика на улице Степана Разина дядя Гена возвёл каменный, большой, по-коркинским меркам, дом со всеми удобствами.

Выполнил он и вторую часть обещания – «пробил» нам с мамой однокомнатную квартиру в новой пятиэтажке.

Новоселье пришлось на мой седьмой день рождения – 11 января 1964 года.

В ту пору ещё никто не называл новые малометражки «хрущобами» – радовались! Немыслимой роскошью представлялась отдельная квартира, с комнатой шестнадцать с половиной квадратов, где есть и кухня, и туалет с ванной: не нужно занимать очередь с утра, как это бывало в коммуналке…

А ещё через год дядю Гену пригласили работать в Фергану главным инженером на строящийся химический комбинат. Он продал свой новый дом и уехал.

Бабушка поехала вместе с ним, но в Средней Азии ей не пожилось – жара, перепады давления… Вот и стала она жить по очереди у своих детей, то и дело меняя географию: Фергана, Медногорск, посёлок Роза, Днепропетровск, Коркино, снова Фергана…

Год с небольшим прожила бабушка и у нас с мамой. В связи с её приездом мне пришлось перебраться на кухню.

Там стоял старинный сундук ручной работы с певучим замком. В сундуке мама хранила отрезы ткани, клубки шерсти, нитки, иголки, пяльца, напёрстки и прочие принадлежности для рукоделия. В отдельном свёртке лежало «смертное»: длинные белые полотенца, красный и чёрный креп для обивки гроба, платье, косынка, бельё (а ведь маме в ту пору не было и сорока)…

Когда мама открывала сундук, мне нравилось глазеть, как она перекладывает в нём свои «сокровища». Мне тогда казалось, что сундук волшебный, что в его укромных уголках скрыты и скатерть-самобранка, и сапоги-скороходы, и ещё какие-то тайны…

Но волшебными на самом деле были мамины руки: именно они кроили, шили, вязали, мастерили не только красивые платья, рубашки, свитера, но и мои новогодние костюмы: зайца, мушкетёра, гусара, индейца… Костюмы эти были сделаны с такой любовью и так искусно, что я неизменно получал за них призы на школьных новогодних праздниках.

Бабушка Ефросинья Павловна такой рукодельницей, как моя мама, не была. Конечно, она умела связать из грубой шерсти простые носки и варежки, наложить заплату, подшить подол платья на швейной машинке (ещё одном вечном и недосягаемом объекте моего детского любопытства), но не более того…

Бабушка, когда жила с нами, уже плохо видела. Слабым её зрением я, бывало, пользовался. Играя с ней в «дурачка», передёргивал карту и ликовал, если удавалось таким образом бабушке прилепить «погоны». Она на свои проигрыши не сердилась, но любила повторять:

– Ты, внучек, меня не обижай, слушайся бабушку. У меня ведь тётка-миллионщица в Москве живёт. Она всё мне завещает, а я – тебе отпишу…

Конечно, никакой богатой тётки у моей бабушки не было. Но, очевидно, детство без матери, раннее замужество, тяжкий крестьянский труд, потеря всего нажитого в годы коллективизации, а затем долгая жизнь в ссылке, непрекращающаяся нужда и вечная забота о том, как прокормить, одеть и обуть многочисленную семью, на закате лет трансформировались у неё в мечту о неслыханном богатстве, которое однажды свалится на голову…

Короче говоря, в ту пору мы с бабушкой составляли вполне подходящую пару – старый да малый. И оба верили в сказки.

Бабушка на разные лады рассказывала мне сказку о мальчике с золотыми ножками, который вырос и стал настоящим героем…

* * *

Я рос без отца, и немудрено, что образцом мужского поведения, своеобразным эталоном стали для меня мамины братья – Пётр, Василий и Геннадий.

Мои дяди были не похожи друг на друга ни внешне, ни характерами…

Уже взрослым я вывел формулу, что все мужчины делятся на воинов и летописцев. В жизни необходимы и те и другие: воины совершают подвиги, а без летописцев об этих подвигах никто не узнает.

Так вот, дядя Гена, Геннадий Иванович Кердан, мастер спорта по боевому самбо, несомненно был воином. Ещё в институтские годы он организовал первую в Челябинске студенческую народную дружину, во главе которой гонял хулиганов в общежитиях и на танцплощадке в парке культуры и отдыха. Он не боялся ввязаться в самую ожесточённую драку и этот юношеский опыт быстрого разрешения конфликтов при помощи кулаков пронёс с собой через всю жизнь.

Портрет дяди может получиться несколько предвзятым, ибо я был очарован им, восхищался так, как мальчишка может восхищаться смелым, уверенным в себе мужчиной, и, конечно, в меру сил пытался ему подражать.

В моей памяти дядя Гена остался именно таким: рослым, ясноглазым, светловолосым, с выпуклым высоким лбом, широкими плечами и стальными бицепсами, отчаянно храбрым и бескомпромиссным.

Он появлялся в нашей квартирке всегда неожиданно. Громогласный и напористый, врывался в наш тихий быт, освещал его, как солнце, являя собой моё мальчишеское счастье. Дядя, казалось, заполнял всё пространство. Говоря одновременно и с мамой, и со мной, что-то рассказывая, жуя, выпивая, он попутно обучал меня упражнениям по накачке мышц и приёмам самообороны…

– Ты «пистолетик» делать умеешь? – вопрошал он меня, долговязого семиклассника, и, вытянув перед собой руки, начинал приседать на одной ноге. Без всякого напряжения выполнял это непосильное для меня действо несколько десятков раз, потом отжимался на кулаках или подкидывал играючи пудовую гирю, которую я, по его же совету, завёл для тренировок. – Повторяй за мной, племяш! Делай так сорок раз, и будешь мужиком! И ещё запомни: намечается драка, бей первым. И – всё!..

Окидывая меня оценивающим взглядом, дядя Гена интересовался:

– Ты что такой щуплый, Санька? – и тут же поучал: – Мужчина должен съедать в день стакан сметаны. Уразумел? Один стакан сметаны, и будешь в норме!

Про какую «норму» говорил дядя, мне было невдомёк, но я внимал и запоминал. Кстати, совет про стакан сметаны впоследствии спас меня от неминуемого гастрита, которым, вне всякого сомнения, наградила бы меня курсантская столовая с её неизменным комбижиром, поджарками и прочими трудноусвояемыми продуктами…

Главным же наказом дяди Гены стала поздравительная открытка на мой тринадцатый день рождения, где размашистым почерком значилось: «Расти большой – не будь лапшой!»

Впрочем, был и один практический урок, зимой семьдесят первого года.

Дядя Гена в это время жил уже в Фергане и в Коркино наезжал редко. Само собой разумеется, каждый его приезд превращался в непрерывную череду хождений по родственникам и знакомым. Я старался по возможности всюду сопровождать моего кумира. В один из таких визитов мы задержались допоздна и возвращались домой около полуночи по пустынной улице, носящей имя расстрелянного казаками южноуральского большевика Цвиллинга. Горожане в это время предпочитали сидеть по домам: случались разбойные нападения и хулиганство.

Было морозно. Мы шли широким шагом. Снег, с налётом угольной пыли, протяжно скрипел под ногами, и скрип этот гулко отдавался в стылом воздухе. Редкие фонари слабо освещали неширокий тротуар. Дядя что-то громко и весело рассказывал мне, затягиваясь табачным дымом.

Трое мужиков вывернули из-за угла. Крепкие, под стать дяде, они демонстративно преградили нам дорогу.

– Мужик, дай закурить, – не попросил, а потребовал один из них.

«Сейчас начнётся…» – содрогнулся я, да что там – душа ушла в пятки… Я вмиг забыл и про дядин разряд по самбо, и про свои подростковые фантазии совершить что-нибудь героическое. Только стыд навсегда опозориться перед дядей и удержал меня от того, чтобы тут же не броситься наутёк…

Вид незнакомцев не сулил ничего хорошего: угрюмые лица, руки держат в карманах… Что там у них: ножи, кастеты?…

Встречные держались по-хозяйски – перевес был явно на их стороне: трое против одного. Уверен, меня, четырнадцатилетнего хлюпика, они в расчёт не брали.

Я приготовился к самому худшему: «Сейчас будут убивать…», а дядя Гена бросил окурок в снег:

– А я не курю! – и вперился взглядом мужику в переносицу.

Что углядел мужик в дядином взгляде, сказать не могу. Но почему-то ни он, ни его друзья тут же не кинулись в драку. Может быть, почувствовали в дяде нечто такое, что обеспечивает победу даже над превосходящим противником.

Они молча расступились и дали нам пройти. Зябкой спиной я ещё долго ощущал опасность, исходящую от них…

Вскоре дядя уехал, и мы с ним больше не виделись.

Он погиб в тридцать шесть лет при довольно странных и даже загадочных обстоятельствах. Единственным свидетелем его гибели оказался часовой, стоявший на вышке у военного аэродрома в окрестностях Ферганы. Он и рассказал, что «москвич», за рулём которого был дядя Гена, мчался по дороге, отделяющей аэродром от кукурузного поля, совершая непонятные манёвры: то разгонялся до бешеной скорости, то резко тормозил, поднимая клубы бурой пыли. И снова – разгон, и опять – торможение. Так повторялось несколько раз, пока машину не занесло и она, кувыркаясь, не улетела в глубокий овраг.

Когда к месту аварии подоспели люди, дядя Гена был мёртв…

Бабушка Ефросинья Павловна в эти дни уже не вставала с постели. Она пережила любимого сына всего на несколько дней. Ей не рассказали о его гибели, и она так и угасла с мыслью, что Гена уехал в командировку…

Бабушку и дядю Гену похоронили рядом. Так они и лежат на ферганском кладбище, в чужой для нас теперь стране.

* * *

Сын дяди Гены, мой двоюродный брат Коля Кердан, тоже был воином. Я уверен в этом, хотя мы не встречались ни разу. Лишь однажды, в начале девяносто третьего года, поговорили по телефону: Коля звонил нашим родственникам в Москву из Санкт-Петербурга, а я как раз оказался у них в гостях…

Когда погиб дядя Гена, Коля был совсем мальчишкой. На фото он похож на меня – дошкольника: ручки тонкие, как прутики у вербы, шея как у гусёнка…

Недавно, перебирая старые письма, я наткнулся на послание от него. Наивное и непосредственное, оно отправлено в январе восемьдесят шестого года из Пушкинского высшего военного инженерного строительного училища, куда Коля только что поступил.

«Здравствуй, дорогой брат! – писал он. – Вчера получил от тебя поздравительную открытку, очень обрадовался. Спасибо. Я знал, что у меня есть два двоюродных брата, окончившие военные вузы, но не думал, что они знают обо мне, так как после смерти отца моя мать ни с кем из его родных не переписывалась.

Мне будет очень приятно познакомиться с тобой поближе, узнать побольше о военной службе, так как я тоже скоро стану офицером…

Ну, теперь немного о себе. Учился я до девятого класса хорошо, потом немного хуже – хотелось побыстрее стать взрослым, и учёба уходила на второй план. Десять классов окончил средне, в основном из-за неудовлетворительного поведения – ругался с учителями и с директором школы. Сперва вообще не хотели выдавать аттестат, хотя в журнале у меня не стояло ни одной текущей тройки…

Занимался до восьмого класса спортивной гимнастикой, выполнил программу кандидата в мастера спорта, потом ушёл из гимнастики по сугубо личным причинам и стал заниматься большим теннисом. Выполнил первый разряд. Сейчас в училище занимаюсь офицерским многоборьем, включающим в себя гимнастику, бег на три тысячи метров, плаванье и стрельбу из пистолета Макарова…

О Пушкинском училище я узнал в девятом классе, но до этого, как и все, хотел поступать в лётное, но боялся не пройти по здоровью, так как на гимнастике надорвался и заработал грыжу… В училище на первых порах было трудно перейти от гражданской (лоботрясной) жизни к военной. На курсе молодого бойца в наряды ходил чуть ли не через день, но сейчас меня от этой участи освободили, так как определили в сборную училища. Первый семестр закончил без троек. Наше отделение по итогам признано отличным, и нам добавили сутки к каникулярному отпуску…

Окончив училище, я стану военным инженером-строителем и получу звание лейтенанта. Наше училище приравнивается к академии, ну, в общем, я доволен выбранной профессией…»

Офицером Коля не стал. Со второго курса он был отчислен из училища: на танцах вступился за девушку и хорошо поставленным ударом сломал челюсть её обидчику. Тот оказался чьим-то «сынком». Так что отчислением дело не ограничилось. Коля угодил в дисбат. А выйдя оттуда, как писали в советских газетах, «с чистой совестью», он очутился совсем в другой стране, живущей совсем по другим законам.

Не знаю, каким образом, но в смутные времена «дикого» капитализма брат быстро «поднялся»: сделался генеральным директором какой-то фирмы, в считаные месяцы купил квартиру на Невском и новенький «мерседес»…

В тот наш единственный разговор с Колей он звал меня в гости:

– Приезжай, брат, поговорим, обсудим твои проблемы. Если нужны деньги на твою новую книгу, только скажи – помогу…

Я не смог сразу к нему поехать – был на сессии в адъюнктуре.

А вскоре Коля погиб. Погиб незадолго до своего двадцатипятилетия, при столь же непонятных обстоятельствах, как когда-то его отец. Сказали, что он выпал из окна своей петербургской квартиры. Когда же Колина старшая сестра Лена приехала вступать в права наследства, оказалось, что в квартире брата уже живут какие-то чеченцы и все документы на жилплощадь – у них…

– Хочешь жить, уезжай и дорогу сюда забудь! – пригрозили они. – В милицию не ходи! Не помогут…

Лена не послушалась, пошла. В милиции даже слушать её не стали. Так ни с чем она и уехала обратно в Узбекистан.

* * *

Мастерски владеть боевыми приёмами, как дядя Гена и Коля, бить первым, если намечается драка, я так и не научился. Но одну важную истину для себя уяснил: для воина способность одолеть врага при помощи мускулов – далеко не самое главное. Куда важнее – стойкость, нацеленность на победу.

Моя мама Христина Ивановна, человек сердечный и неконфликтный, по сути своей являлась настоящим воином.

Она всю жизнь боролась с тяжёлым недугом, полученным ещё в юности, когда их студёным февралём тридцатого везли сначала на санях, а после в теплушке в сибирскую ссылку. Туберкулёз кости тогда едва не свёл её в могилу, а залеченный после войны только что изобретённым пенициллином в старости аукнулся другими хворями…

С раннего детства я замечал, как маме нелегко даются самые обычные движения, как трудно ей нагнуться, чтобы поднять упавшую вещь, как медленно она спускается по ступеням лестницы. Конечно, в меру своих сил старался помочь ей: нёс сумку из магазина, мыл пол в квартире, колол дрова для титана…

Мама удивительно стойко переносила все выпавшие на её долю тяготы и невзгоды (так, как это записано в воинском уставе), никогда не жаловалась на недомогание.

Однажды, уже взрослому, она рассказала мне, что, когда начался воспалительный процесс, её мучили сильные боли. Ночью на тобольской пересылке, когда боль стала совсем нестерпимой, она не выдержала – заплакала. Проснулся дед Иван, строго приказал:

– А ну-ка, перестань хныкать!

– Больно, папа…

– Больно, ну и что? А ты зубы сцепи и терпи! Не хнычь, а то людей разбудишь!

…Я видел здание пересыльного пункта в Тобольске. Оно расположено напротив Кремля, справа от Прямского взвоза. Ссыльные переселенцы из разных уголков страны, все, кого ещё не успели отправить по этапу, жили на этой пересылке в трёхэтажной казарме. Каждой семье выделялись одни двухъярусные деревянные нары, отделённые от других ветошью. На этих скрипучих и жёстких нарах, как рассказывала мама, спали вповалку: взрослые, дети, старики и старухи. Вряд ли тоненький детский плач мог кому-то помешать… Но авторитет отца в семье был непререкаемым, и она сцепила зубы…

Науку терпения мама усвоила накрепко. Никогда, вплоть до глубокой старости, я не слышал от неё стенаний, ропота на судьбу, обид на недоброжелателей и на советскую власть. Она до последних дней оставалась оптимисткой, умела при любых обстоятельствах находить в жизни светлое и радостное.

Более того, сама много претерпевшая, мама не только не утратила способности к состраданию, но немедленно отзывалась на любую человеческую боль, всегда пыталась помочь тем, кому сейчас трудно, кого несправедливо обидели… Это были не только родные и близкие: сёстры, братья, их дети, но и незнакомые люди…

Помню, к нам на протяжении многих лет приезжал воспитанник Коркинского детского дома Олег Дмитриев. Его трёхлетним ребёнком эвакуировали из блокадного Ленинграда. Поезд попал под бомбёжку, и Олега сильно контузило. Это сказалось на его здоровье: он заметно отставал от других детей в развитии и в школе учился с двойки на тройку. Учительница Олега стала настаивать, чтобы мальчика как умственно отсталого отправили в Биргильды, в областной сумасшедший дом… Олег точно угодил бы туда, если бы не моя мама. Она работала тогда в детском доме бухгалтером и пожалела Олега. Когда вопрос об его отправке встал ребром, мама вместе с завучем Серафимой Ивановной Коноплёвой добилась, чтобы он остался в детском доме.

По выпуску из детдома они же устроили Олега в Копейский интернат для престарелых инвалидов (такой вот парадокс!), где он прожил ещё более полувека. Из этого интерната Олег и приезжал к нам в гости.

Невысокого роста, неуклюжий, застенчивый, нос – картошкой, растянутый в растерянной улыбке рот, широко распахнутые глаза, вечно всклоченная голова непомерно большого размера. В казённой одежде, сидящей на нём мешком, в ботинках с загнутыми, как у клоуна, носками, он в свои двадцать с небольшим лет казался мне старичком. При всём этом Олег был по-своему одарённым человеком: он много читал и умел хорошо декламировать, писал стихотворные поздравления на дни рождения всех знакомых, неплохо рисовал. Свою скромную, получаемую по инвалидности пенсию он расходовал на конфеты и печенье, которые щедро раздавал детям из родного детского дома, и навсегда сохранил благодарность моей маме…

И таких, как Олег Дмитриев, людей вокруг мамы всегда было немало.

Жизнерадостная и щедрая, она будто магнитом притягивала к себе нуждающихся и обременённых, подавала им пример стойкости в преодолении недугов и того, как при этом можно оставаться полезным обществу…

Весь свой долгий век, а прожила мама, вопреки всем болезням, девяносто лет, она работала: в годы войны – счетоводом в колхозе, потом – бухгалтером в детском доме и в интернате, в централизованной бухгалтерии детских учреждений нашего города, которую создавала и впоследствии возглавила…

Неустанная труженица, она, будучи нездорова, успевала всё: и вовремя сдать годовой и квартальный отчёты, и справиться с домашним хозяйством, и позаниматься со мной…

Мама готовила, стирала, гладила, кроила, шила, перешивала, вязала перчатки, шапочки и свитеры, плела половички и настенные коврики, делала из открыток и фотографий уникальные шкатулки, а ещё писала маслом картины, играла на аккордеоне, мандолине, балалайке и гитаре, замечательно пела, собирала русские, украинские, белорусские народные и современные песни в рукописные песенники, как заправский переплётчик, могла отреставрировать потрёпанные книги, а когда я стал сочинять стихи, переплела мой первый самодельный сборник…

Всё это делала мама с улыбкой и с любовью.

И, конечно, пока я не освоил грамоту, она читала мне книги. Одна из самых любимых – «Сильные духом». Это не только роман о земляке-уральце, герое-разведчике Николае Ивановиче Кузнецове, но и эпиграф ко всей маминой жизни, свидетельствующей о том, что настоящий воин он и есть в первую очередь воин духа…