Текст книги "Роман с фамилией"

В древних рукописях сказано, что судьба человека подобна реке. То несёт его бурный поток, кружит в водоворотах, бьёт об острые камни и пороги, а то вдруг забросит в тихую заводь, где ни волн, ни омутов, и песчаные отмели прогреты тёплыми солнечными лучами. Но стоит только человеку расслабиться, поверить в короткую передышку, как в вечную благосклонность богов, и снова подхватит его клокочущий водоворот, повлечёт по стремнине жизни к той неизбежной для всех смертных пристани, где уже ожидает перевозчик Харон…

Пёстрые события прошедшего дня подвигли меня снова задуматься о том, ради чего живу почти отшельником, лишив себя обычных человеческих радостей, даже не пытаясь обустроить семейный быт.

Вспомнив песнопение, адресованное Гименею, представил, что было бы, если бы я привёл в свой дом женщину.

Но свободных женщин, готовых разделить со мной судьбу, мне не встретилось. Вокруг меня жили одни простолюдинки. Они в мой дом не заглядывали. Разве что соседка – вдова жестянщика, которая за скромное вознаграждение изредка приходила прибраться, постирать, приготовить еду. Но она была такой невзрачной, вечно растрёпанной, так приставала с ненужными расспросами и глупыми советами, что я и представить не мог совместное проживание с ней.

К тому же я оставался сыном моего отца – потомственного князя Сасана. И представление о женской красоте, достоинстве у меня было прежнее. Образ зрелой и мудрой женщины, каковой, вне всякого сомнения, была моя славная матушка, всегда жил во мне как женский идеал. Я ещё помнил девичью скромность и целомудрие моих милых сестёр и их подруг…

Возможно, по-настоящему я мог полюбить только женщину знатного происхождения, образованную и воспитанную, чей внешний облик пленял бы красотой, а душа излучала нежность и благородство…

Такие женщины встречались мне в библиотеке, я видел их во дворце у Цезаря. Но нас разделяла бездонная пропасть…

Конечно, в прежние годы я ловил на себе заинтересованные взгляды знатных горожанок. Возможно, я даже нравился им и мог бы рассчитывать на взаимность…

Но, связав себя со знатной матроной, я обрёк бы её на позор и унижение, ибо настоящие римлянки не могли выходить замуж за вольноотпущенников, не говоря уже о рабах. Такой неравный брак грозил бы моей возлюбленной потерей своего имени, имущества, положения в обществе. Даже простая связь с вольноотпущенником или рабом, будучи обнародованной, повлекла бы за собой суд и строгое наказание, а в отдельных случаях даже смерть…

К тому же, ожидая своего освобождения, я заметно постарел. Мои ровесницы за это время успели выйти замуж, нарожать детей, овдоветь, утратить былую привлекательность.

Мне иногда встречались постаревшие матроны, которых я знал молодыми и прелестными девушками. Время безжалостно обошлось с ними. Они обрюзгли, тела их расползлись, лица утратили былую прелесть. Меня же по-прежнему привлекала красота. Но она сияла на лицах тех, кто годился мне в дочери. Эти красавицы в мою сторону даже не глядели, их интересовали молодые мужчины…

Ах, если бы вдруг одна из них полюбила меня?!

Луций Анней Сенека, получивший прозвище Старший, однажды написал, что счастье старика, обретшего молодую жену, равно наказанию.

И представить страшно, как измучился бы я, женившись на молоденькой. Конечно, я бы поначалу бодрился и хорохорился рядом с юной красоткой, цветущей и благоухающей всеми ароматами весны. Но вскоре, подобно другим несчастным старикам, вынужден был прибегать к разным ухищрениям: мазям, притиркам, массажам, только бы скрыть морщины, обвислый живот и дряблые мышцы. Заставлял брадобрея выщипывать по волоску седые дебри растительности у себя на груди, животе и спине, заглатывал пищащих устриц и давился кусками полусырого мяса с кровью, опивался настойками из экзотических трав, способных усилить угасающее влечение…

Но всё напрасно! Соседи, увидев меня с молоденькой женой, тыкали бы мне в спину пальцем и не смеялись, прикрыв рукой рот, над моей старостью, а ещё хуже – над ветвистыми рогами, растущими над лысеющей макушкой…

О, постыдная участь старого ревнивца, молодящегося и безуспешно пытающегося заставить Парок сматывать клубок судьбы в обратном направлении! Чтобы угождать прихотям молоденькой жены, у него нет уже ни сил, ни времени. И хотя ночами ему ещё снятся пылкие объятия и сокровенные ласки, но всё чаще просыпается он в полном ощущении своей неспособности к ним, а значит, и в невозможности сохранить честь своего имени и незапятнанность репутации молодой жены…

Вот и начинает он каждое утро с придирок к ней, без вины виноватой, румяной и свежей без всяких румян, дышащей розами и лавандой без ароматных масел и полосканий. В каждом её шаге, в каждом слове, каждой улыбке и каждом вздохе, вырвавшемся из упругой груди, силится старый ревнивец углядеть скрытое унижение, предвосхитить угрозу не только своему семейному гнезду, но и своей собственности, а то и самой жизни…

Дальше – больше. Терзаясь явными и вымышленными страхами, день за днём культивируя в себе неуверенность, муж-старик запрещает молодой женщине выходить из дому без сопровождения служанок, которых после каждого выхода подвергает унизительным допросам: куда ходила госпожа, в какой лавке она останавливалась, к какому торговцу обращалась с вопросами, какой прохожий бросал на неё восхищённые взгляды…

Он неизменно сопровождает жену в цирк и театр. Находясь с ней на многолюдной трибуне, этот добровольный мученик, напрягая подслеповатые глаза, глядит не на отважных гладиаторов, истекающих кровью на арене под восторженный рёв толпы, не на театральных трагиков и комиков, обливающихся потом в самозабвенном служении высокому искусству, а на сидящих вокруг и алчно взирающих на его юное сокровище молодых соперников, всех, как на подбор – розовощёких, поджарых и мускулистых. И не приведи Гименей, если он поймает ответный, кокетливый взор, случайно или намеренно брошенный его супругой на одного из этих красавцев…

Из страха быть униженным и оскорблённым, не веря в искреннюю добродетель супруги, старый ревнивец откажется от услуг здоровых рабов, мужчин-поваров и даже мужчин-врачей. Своими фантазиями и подозрениями он сам себя изнурит и сведёт в могилу, вернее любых ядов или коварных планов измученной недоверием и придирками спутницы…

Размышления обо всех несчастиях, сопровождающих брак, в очередной раз убедили меня в благотворности избранного мной одиночества.

«Да разве так уж плохо моё холостяцкое житьё? – снова вопрошал я и сам себе растолковывал: – Вовсе не плохо. Есть крыша над головой, есть кусок хлеба и сыра на каждый день, найдётся и вино в день праздничный. Вино куда добрее, чем жена: и успокоит в час тревог, и сладкую грёзу на сон грядущий навеет. А жена: молодая иль старая, умная или глупая, ещё неизвестно, что она привнесла бы в мою отлаженную жизнь?»

…За окнами дома стемнело. Притихли дневные птицы, и ещё не начали свою монотонную песнь цикады.

Я добавил масла в светильник и начал приготовления ко сну, утомлённый собственными думами.

Внезапно со стороны проулка, ведущего к Палатину, раздался шум: громкие голоса, топот ног и бряцанье металла.

Наш район никогда не отличался спокойствием. Здесь находилось несколько лупанариев и таверн, завсегдатаи которых часто устраивали потасовки. Но это были обычные пьяные драки, которые, как правило, заканчивались бескровно. Вооруженных стычек никогда не случалось.

Именно бряцание оружия и заставило меня выглянуть в окно.

Ярко мерцали факелы, освещая искажённые лица и блестящие мечи. Поодаль стояли носилки, в каких обычно передвигаются представители знати. К ним пытались прорваться вооружённые люди. Им упорно сопротивлялись шестеро рабов. Истошно визжала женщина…

Голос разума подсказывал мне затворить окно и не ввязываться в чужую драку. Но я вырвал из стенного крепления факел и бросился к выходу.

Обогнув угол дома, я сразу наткнулся на двух сражающихся. Дюжий детина сучковатой дубинкой охаживал одного из рабов. Тот из последних сил заслонялся коротким мечом, но пропустил очередной удар и рухнул с проломленным черепом.

Детина резко развернулся ко мне, взревел, как медведь, и занёс дубинку для нового удара.

Я инстинктивно ткнул ему в лицо факелом. Он взвыл, выронив дубинку, закрыл заросшее щетиной лицо руками и отпрянул в темноту.

Ко мне кинулся другой разбойник с фракийским мечом. В ноздри ударила смесь запаха пота и крови. И этот почти забытый запах битвы больше всех иных обстоятельств пробудил во мне дух воина.

Мой новый противник оказался опытным бойцом: он точным ударом меча выбил мой факел. Не раздумывая, я применил приём, которому учил меня доблестный Артаксий. Применил так ловко, точно все прошедшие годы оттачивал его. Поднырнув под меч врага, я сделал шаг в сторону, схватил его за тунику и, проведя подсечку, бросил через бедро. Он перевернулся в воздухе, плашмя грохнулся оземь, нанизавшись на собственный клинок.

На земле валялись тела убитых. Ещё два разбойника вели бой с рабами-носильщиками. Через несколько мгновений, вонзив своё оружие друг в друга, пара противников упала замертво. В схватке с последним нападавшим верх явно одерживал раб. Раненный в руку, он всё дальше оттеснял своего противника от носилок. Когда тот увидел, что остался один, кинулся бежать. Раб с криком последовал за ним, и оба скрылись в темноте.

Я подошёл к носилкам. Подле них, раскачиваясь из стороны в сторону, как кобра перед заклинателем, на земле сидела женщина. Она, обхватив голову руками, с завываниями повторяла одно и то же:

– О моя госпожа, о моё бесценное сокровище! Зачем ты покинула нас!..

Отдёрнув занавеску, я заглянул в носилки. В них на подушках лежала женщина, лица которой было не разглядеть. Она была неподвижна, но крови и ран я не увидел.

Я взял свесившуюся руку. Она казалась совершенно безжизненной и холодной, как у покойницы, но еле слышный ток крови под моими пальцами свидетельствовал, что женщина жива.

Я повернулся к служанке:

– Перестань выть! Твоя госпожа жива. За углом есть водовод… Сходи намочи свой платок!

Она перестала причитать, послушно убежала и вскоре вернулась с мокрым платком.

– Разотри виски своей госпоже, – снова распорядился я, уступая ей место. – И дай ей понюхать благовоний, если есть…

Служанка безропотно повиновалась и склонилась к своей матроне.

Я поднял с земли факел, начинённый смесью горючей серы с известью. Он ещё мгновение назад казался почти потухшим, но тут разгорелся с новой силой.

Раздались быстрые шаги, и в круг света вбежал раб. Его левая рука свисала плетью и сильно кровоточила. Смуглое лицо было бледным. Увидев меня подле носилок, он приготовился к бою.

Я успокоил его:

– Я не враг… Живу по соседству…

Раб опустил свой меч, но глядел на меня с недоверием.

– Ты догнал того, кто напал на вас? – спросил я.

Он отрицательно покачал головой.

– Это плохо. Если он вернётся с подмогой, нам несдобровать.

Тем временем старания служанки увенчались успехом. Её госпожа застонала, пришла в себя.

Осветив её лицо, я остолбенел.

– Здравствуй, Юлия, – пробормотал я.

Она приподнялась на локте, вглядываясь в меня:

– Учитель, ты? Какие боги привели тебя?

– Госпожа, этот человек защитил нас, – подала голос служанка.

Юлия оглядела поле недавней битвы:

– Кто эти негодяи? Кто посмел напасть? – Её лицо исказила судорога гнева.

– Прости, Юлия, но этот район плохое место для ночных прогулок… – неосторожно заметил я.

Она уловила мой менторский тон и усмехнулась:

– А ты не переменился, учитель… Но я уже не твоя ученица! – и неожиданно добавила с лёгкой иронией: – Неужели ты умеешь драться? Это крайне удивительно для того, кто всю жизнь провозился со стилом и восковыми табличками…

– Я не всегда был ритором и грамматиком… – пробурчал я.

Она недоверчиво вздёрнула атласные брови:

– Неужели ты воевал? Никогда бы не подумала… Впрочем, – она окинула меня изучающим взглядом, – руки у тебя довольно крепкие. И плечи. И торс. Да ты, пожалуй, прав: у тебя фигура воина, а не мыслителя… Как это я прежде не замечала… И всё же довольно странно: я волею Венеры очутилась здесь, эти подлые разбойники, и вдруг… возникаешь ты, учитель, в роли моего спасителя…

У меня едва не вырвалось, что куда более странно – видеть её, дочь повелителя мира, здесь в плебейском квартале, в такой неурочный час, но я ответил выспренно и велеречиво:

– Счастлив оказаться тебе полезным, достопочтенная Юлия, дочь Цезаря.

Юлия снова усмехнулась:

– Ты говоришь, учитель, как герой греческой трагедии. Я помню, как ты учил нас…

– Однако здесь не самое лучшее место для воспоминаний… В нашем квартале знатным людям даже днём небезопасно бывать без охраны. К тому же нападавшие могут в любой момент вернуться… – Я старался говорить спокойно, хотя тревога нарастала во мне. – Ты можешь укрыться в моём скромном доме, пока не прибудет новый эскорт…

Юлия вышла из носилок, оглядела остатки своей свиты, на мгновение задумалась.

– Ступайте и приведите сюда стражу… – распорядилась она.

Но раб и вольноотпущенница остались на месте, нерешительно переминаясь с ноги на ногу.

Юлия нахмурилась:

– Неужели я должна повторять приказ?

Служанка промямлила:

– Я не могу вас покинуть, моя госпожа. Оставить здесь одну с незнакомцем…

– Я знаю этого человека. Он предан мне. Ступайте же! – Она даже притопнула ногой.

Раб и вольноотпущенница покорно удалились, а Юлия решительно направилась в сторону моего дома, как будто не однажды бывала здесь.

По-хозяйски оглядев моё скромное жилище, в котором атриум был столь мал, что преодолевался в несколько шагов, а таблинум и триклиний соединялись воедино, Юлия сразу же подошла к стеллажу со свитками. Развернув первую попавшуюся рукопись, она сдула пыль и, поморщившись, сделала вывод:

– Значит, ты живёшь один, учитель.

– Один… – подтвердил я, всё ещё держа в руках керамическую белуквию, взятую у входа, чтобы освещать путь.

Она удивлённо воздела брови:

– Как же ты обходишься без слуг? Кто поддерживает в твоём доме порядок, кто готовит еду?

– Женщина, живущая по соседству, готовит обед и убирает в доме, когда я могу ей заплатить…

Юлия звонко рассмеялась:

– И высока плата за услуги?

Я смотрел на повзрослевшую ученицу, осознавая, что совсем не знаю её. И дело не в том, что она была не похожа на себя прежнюю, на ту девочку-подростка, какой я её помнил. Она разительно отличалась даже от той Юлии, которая сегодня шла в праздничной процессии с видом весталки.

Передо мной стояла уже не целомудренная жрица, а опытная женщина, циничная и развязная, как гетера, всё знающая про свои чары. Прямой, призывный взгляд, полуоткрытые, припухлые губы, алая полупрозрачная туника и золотистая стола, которые не столько скрывали, сколько подчёркивали её наготу, обрисовывая крутые бёдра и узкую талию, небольшую, но правильной формы упругую грудь. Весь её облик говорил о том, что слухи о плотских похождениях дочери Цезаря вовсе не беспочвенны.

Зачем она оказалась среди ночи в одном из самых опасных районов Рима? Почему её не сопровождали преторианцы? Я не смел задавать такие вопросы, невольно любуясь свежестью её кожи, молодым блеском глаз, розовым и нежным, как внутренняя поверхность морской раковины, ушком, которое обнажалось, когда она грациозно и непринуждённо поправляла свои золотистые волосы. Какими же нелепыми и досужими показались мне в этот миг недавние мысли о браке старика с юной матроной: «Разве возможность день и ночь любоваться юной красотой не достойная плата за муки ревности?»

– У тебя есть вино? – не дождавшись ответа, поинтересовалась она.

У меня в доме было недорогое италийское вино.

Я поставил на стол кувшин, налил вино в глиняную кружку. Она отпила несколько глотков.

– Ты по-прежнему увлекаешься Еврипидом? В том пыльном свитке – его стихи… Я помню их наизусть… – И, приняв артистическую позу, прочла:

 
Тот, по-моему, смертный счастлив,
Который, до жён не касаясь,
Детей не рождал; такие
Не знают люди…
Сладки ль
Дети отцам или только
С ними одно мученье…
 

Во время чтения лицо её менялось. Пропали цинизм и призыв. Передо мной снова была милая и любознательная девочка.

Она заметила перемену во мне, улыбнулась застенчиво и мягко:

– Я помню все твои уроки, учитель. И Еврипида могу цитировать часами. Вот послушай:

 
В колчане соблазнов две
Бог златокудрый стрелы хранит —
Ту, что блаженным навек человека творит,
Рядом с той, что и сердце и жизнь отравляет… —
 

произнесла она с неподдельным чувством.

Я затаил дыхание, дивясь её метаморфозам. И тут в одно мгновение она вдруг резко расхохоталась.

Я снова почувствовал себя обманутым и устыдился умилению, проступившему на моём лице.

Юлия, оборвав смех, заговорила голосом низким, грудным:

– О боги, лёгкий даруйте мне нрав, светлые мысли, благую способность жить беспечально сегодняшним днём… Сегодня ты спас меня, учитель! Думаю, ты вполне достоин награды…

Едва уловимым движением руки она расстегнула серебряную застёжку у плеча, и невесомые одежды с легким шелестом упали к её ногам.

У меня потемнело в глазах от ослепительной красоты молодого женского тела, которое в свете лампы казалось отлитым из красного золота. Непропорциональность её фигуры: очень маленькие груди с тёмными сосками плохо гармонировали с тяжёлыми детородными бёдрами и коротковатыми ногами – сполна искупалась золотом волос, светом лучистых глаз, зелёных при дневном освещении, а сейчас казавшихся жёлтыми, как у тигрицы.

– Я изнемогаю от желания, учитель… Возьми меня! – почти простонала она.

Я уже забыл, что это такое – обладать женщиной, дарить ей свои ласки и испытывать ответные. Будучи воином, я бездумно терзал плоть захваченных в плен чужестранок, став рабом, испытал на себе поцелуи продажных девок из лупанария. Получив свободу, стал сторониться женщин, предпочитая одиночество. Ни одна женщина не пленила меня, не пробуждала во мне желания обладать ею…

Прелести Юлии впервые за многие годы пробудили во мне мужские желания, заставили напрячься, приложить усилия, чтобы сохранить внешнее спокойствие и невозмутимость.

Но Юлия расценила иначе.

– Ты меня презираешь… – пробормотала она. Щёки её пылали. От всего её тела исходил пламенеющий жар. – Ты поверил этим мерзким слухам, которые распускают обо мне мужчины, потерявшие способность любить, и уродливые старухи, так и не познавшие власть Купидона… А может, ты боишься моего отца?! Этого мерзкого распутника, натянувшего на себя маску святоши, издающего законы о благонравии и бесчинствующего с молоденькими подругами своей жены, этой ядовитой гадины Ливии, готовой задушить меня только за то, что я – дочь Цезаря?

Она перевела дыхание и продолжала так же горячо обвинять отца и весь свет, забыв, что стоит передо мной совершенно нагая:

– Какое право имеет этот обожествляемый всеми человек, что зовётся моим отцом, судить меня? Меня, не знавшую материнской ласки, трижды отданную им замуж за нелюбимых мужчин, один из которых был совсем мальчик, не умеющий обращаться с женщиной, второй – грубый солдафон и развратник, а третий – Тиберий – любил да и продолжает любить другую… Да, родной отец отдал им на растерзание мою юность, он продавал меня, как публичную девку, ради сохранения своей единоличной власти, любимой им больше всех женщин Рима. Власть Цезаря, а вовсе не его нимфетки и даже не эта смрадная Ливия является его страстью… Вот ради чего он готов перешагнуть через меня, свою единственную дочь, через мои страдания, мои чувства! Он готов поступиться своей честью, чтобы только навсегда остаться принцепсом, а значит – первым. Я знаю: это ведь он способствует гнусным слухам обо мне, которые его соглядатаи и шпионы разносят по ушам римлян… Неужели ты, учитель, веришь тому, что говорят обо мне?

– Подними свою одежду, Юлия, – тихо и ласково сказал я. – Я не верю слухам. А если бы и поверил, то и тогда не посмел бы судить тебя, мою патронессу. Я по-прежнему люблю тебя как мою лучшую ученицу… Телесные соблазны недолговечны. Вечны только боги и наши души.

– Разве боги не учат нас любить и ненавидеть? – воскликнула она.

– Подними свою одежду, Юлия, – повторил я как можно мягче. – Прости меня, но я уже старик… – произнеся эти слова, я уже сам верил в то, что говорю, и мои прежние размышления о старом муже и молодой жене уже вовсе не казались мне такими абсурдными. Переведя дух, я закончил свою отповедь: – Мне уже нет смысла менять привычки. Поверь: у кого меньше всего желаний, у того меньше всего нужды.

Юлия слушала меня молча, всё больше наливаясь гневом.

Прежде я читал у Энния Квинта о женской натуре, дескать, когда ты хочешь, они не хотят, когда же ты не хочешь, их охватывает страстное желание. Публий Сир утверждал, что женщина любит или ненавидит: третьего у неё нет. У Горация почерпнул я мысль, что неистовствовать свойственно женщинам. Но одно дело – книжные премудрости, и совсем другое – разъярённая женщина рядом!

Лицо Юлии покрылась пунцовыми пятнами. Она стала похожа на дикую кошку, которая вот-вот кинется на меня.

– Как я ненавижу тебя, отца, мужа, вас всех! – зло прошипела она.

В этот момент в двери дома забарабанили. Раздались грубые голоса:

– Немедленно отворите!

– Откройте, именем Цезаря!

– Я, помощник префекта претория, требую немедленно открыть дверь!

– Прошу тебя, Юлия, прикрой свою наготу, – взмолился я и распахнул дверь.

На пороге стоял помощник префекта личной гвардии Цезаря Валерий Легур. Из-за его спины выглядывала вольноотпущенница Юлии, у входа в дом толпилось с десяток преторианцев в полной амуниции.

– Где госпожа, что с ней? – не удостоив меня приветствием, сурово спросил Валерий Легур.

Я не успел ничего ответить, как из-за моей спины вышагнула вперёд Юлия. Руками она придерживала порванную на груди столу. Волосы были растрёпаны, лицо раскраснелось, а глаза метали молнии, точно так же, как у её отца, когда он был в гневе.

– Арестуйте его, – указав на меня, приказала она Легуру. – Этот человек пытался силой овладеть мной!