Текст книги "Роман с фамилией"

Глава третья

В год своего седьмого консульства, осуществляемого совместно с Марком Агриппой, Октавиан получил от Сената полномочия цензора. Это давало ему право контролировать всю финансовую жизнь в государстве, следить за строительством и содержанием общественных зданий, надзирать за нравами, но главное – исключать из сословия патрициев и всадников всех неугодных. В том же году впервые за сорок лет провели ценз и составили новый список сенаторов, в котором имя самого Октавиана значилось первым. Так Октавиан стал принцепсом пожизненно.

Принцепс – первый среди равных по старинному римскому обычаю не обладал особыми должностными полномочиями. Но это звание считалось почётным, давалось только представителям старших патрицианских родов: Эмилиев, Клавдиев, Корнелиев, Фабиев, Валериев…

Казалось бы, влияние принцепса невелико, но при ежегодно сменяемых магистратурах он, постоянно стоящий во главе сенаторов, становился определяющей фигурой. И хотя само звание принцепса вовсе не равнялось титулу императора, а как бы напоминало о далёких временах аристократической республики, на самом деле первый шаг к созданию новой империи был сделан. А приверженность республиканским идеалам, которая подчёркивалась Октавианом при каждом публичном выступлении, являлась не более чем фарсом и ловушкой для простаков.

Далее последовали новые шаги. Уже в январские иды следующего года на заседании Сената Мунаций Планк предложил назвать Октавиана Августом, и все сенаторы единодушно одобрили это.

С этого времени мой господин Гай Октавиан Фурин сменил имя, полученное при рождении, и стал официально именоваться: Imperator Caesar Augustus divi filius – император Цезарь Август, сын бога.

Звание «сын бога» ко многому обязывало.

Чтобы закрепить свой новый титул в глазах сограждан, Август начал строительство десятка новых храмов, за год отремонтировал в одном только Риме восемьдесят культовых мест – значительно больше, чем за всё предыдущее десятилетие.

Демонстрируемая набожность принцепса самым невероятным образом сочеталась с компанией по возвеличиванию «сына бога». И если прежде Октавиан отличался личной скромностью, то теперь в городе как грибы стали множиться его статуи и бюсты. Его непритязательность в быту уступила место тяге к роскоши. На Паллатине началось строительство нового грандиозного дворцового комплекса, куда вошли личные апартаменты принцепса и покои членов его семьи, церемониальный дворец для государственных приемов, храм Аполлона с алтарём и портик Данайди, который замышлялся как новый Форум. Здесь же были спланированы библиотека, санктуарий – святилище и просторная терраса с видом на цирк Массимо.

Место для будущего строительства, как объявили об этом глашатаи, определила молния, ударившая в землю во время первой в этом году невиданной по мощи грозы. И этот знак Август посчитал прямой волей богов.

Однажды о его будущей библиотеке со мной заговорил Агазон:

– Полагаю, что принцепс приложит все усилия, чтобы его собрание свитков стало лучшим и затмило все остальные библиотеки, как солнце затмевает свет звёзд, как сам Август затмил всех в Сенате… Да, уже совсем скоро Поллиону придётся смириться с тем, что его библиотека – не единственная в своём роде, и далеко не самая первая… Равно как мне придётся свыкнуться с тем, что ты больше не будешь работать в этом зале… Думаю, что Август уже присмотрел для тебя важную должность в своей библиотеке… А следовательно, расставание наше неизбежно…

Мудрый Агазон оказался прав: нам и в самом деле вскоре пришлось расстаться. Но произошло это совсем по иной причине.

В конце весны Август неожиданно заболел. Острый приступ неведомой болезни случился у него в тот день, когда я проводил занятие с детьми.

В класс посреди урока вбежал Талл. Он передал приказ Ливии занятие немедленно прекратить и увёл детей в их комнаты, сказав мне отправляться в библиотеку.

Я, недоумевая о причинах срыва уроков, быстро прошёл к выходу для слуг, но там меня остановил центурион из личной охраны Цезаря и приказал мне возвращаться в таблинум, где собирается вся прислуга.

В коридорах дома царила необычная суматоха. Туда-сюда сновали рабы с сосредоточенными лицами. У лестницы, ведущей на второй этаж, к личным покоям Августа, появился вооружённый дротиками и мечами караул преторианцев. Обычно гвардейцы охраняли только наружные двери, а проход по всему дому оставался свободным…

Тут же переминались с ноги на ногу несколько эскулапов. Мне были хорошо известны, как завсегдатаи библиотеки Поллиона, Антоний Муса, ученик целителя Темиссона, и его не менее знаменитый брат Евфторб, личный врач нумидийского царя Юбы, который прибыл в Рим по приглашению Августа. Именно за Юбу была недавно сосватана взятая в плен юная дочь Клеопатры и Антония – Селена.

До меня донеслись обрывки фраз озабоченных врачевателей:

– …пропустите нас немедленно! Сама госпожа… мы обязаны…

– …такая слабость, это, возможно, от перенапряжения…

– …нет, брат, думаю, что это печёночные колики…

– …да с вас шкуру сдерут, если…

Преторианцы, преграждавшие путь, так и не вняли мольбам, пока из покоев не выглянул Пол и громко не распорядился пропустить врачей. При этом всегда самодовольное лицо Пола выражало крайнюю степень испуга.

Врачи взбежали по лестнице и скрылись за дверями спальни цезаря.

Вслед за ними туда же поднялись мрачные Меценат и Агриппа.

В таблинуме, куда я прошёл, собрались домашние рабы и те немногие посетители, кто, подобно мне, оказался в доме Августа в этот час. Нам объявили, что всем запрещено покидать домус до особого распоряжения, а подошедший Талл определил каждому гостю место, где ему предстоит находиться. Мне он приказал идти за ним.

В канцелярии, где располагались личные секретари Августа, Талл объявил:

– Ты будешь помогать мне, пока снова не начнутся занятия… Это распоряжение госпожи…

В доме Августа я безвылазно провёл почти две недели.

Всё это время врачи боролись за жизнь Цезаря, а я помогал секретарям разбирать и переписывать бумаги.

Августа никогда не отличался особо крепким здоровьем, но на этот раз болезнь его оказалась крайне опасной и, похоже, даже смертельной.

Мне поручили сделать копии списков родословной самого Августа, его дочери Юлии, супруги Ливии и её детей. А это верный признак того, что ближнее окружение Цезаря всерьёз озаботилось вопросом о наследнике.

По римским законам единственная дочь Цезаря Юлия наследовать власть не могла, это право принадлежало лишь родным сыновьям, которых у него не было… Да, у Августа были пасынки, но к кому из них перейдёт власть в случае смерти Цезаря, оставалось неясным. Август до сего дня не определился с завещанием, что могло вызвать волнения в народе, кривотолки в Сенате, а то и привести к государственному перевороту.

Необходимо было срочно сделать выбор.

Уже через пару дней Пол, под диктовку Ливии, написал текст указа о назначении принцепсом своих преемников, и Август слабеющей рукой подписал указ и передал свой перстень с печатью Агриппе…

Мы с Таллом делали копии с этого указа, поэтому раньше других узнали, что своими наследниками Август определил Друза и Тиберия, а до их совершеннолетия полноту управления государством поручил верному Агриппе.

Наследники указывались именно в такой последовательности: сначала – младший пасынок Друз, а старший – Тиберий только во вторую очередь. И хотя в этом просматривалась явная несправедливость, но даже Ливия, всегда отдававшая предпочтение старшему сыну, приняла завещание как должное.

Жрецы уже начали подготовку к похоронному обряду, и всё в домусе погрузилось в траур, но Август неожиданно пошёл на поправку.

Перелом наступил тогда, когда Антонию Мусе пришла мысль лечить больного не общепринятыми горячими ваннами, а, напротив, ледяными. Вторым действенным и спасительным средством оказалось голодание. Цезаря несколько дней кормили только свежими листьями салата и давали обильное питьё. И Август вдруг пошёл на поправку.

Придя в себя, он первым делом приказал Агриппе вернуть его императорский перстень…

А ещё через несколько дней, когда угроза жизни Августа вовсе миновала и он начал вставать с постели, всем невольным гостям домуса позволили покинуть его.

На улице я, как будто впервые, увидел небосвод – голубой и яркий, вдохнул всей грудью свежий ветер, порадовался ласковому шелесту листвы на серебристых тополях.

Меня окликнул Тит – мой давний знакомый, переписчик из римского зала библиотеки Поллиона. В дни, когда я вёл уроки, он обычно помогал Агазону.

– Слава богам, ты наконец объявился… Уже третий день караулю тебя и прошу вызвать… А эти солдафоны, – он кивнул в сторону преторианцев, стоящих на часах с каменными лицами, – всё время отказывают…

– А что случилось? – Его тревога передалось мне.

– Старый Агазон очень плох. Несколько дней не встаёт со своего ложа, отказывается от еды и питья, бредит и клянёт всех богов… А когда приходит в себя, всё повторяет твоё имя, зовёт, боится, что не успеет проститься навеки…

Агазон прощался со мной «навеки» уже в который раз. Случалось это тогда, когда старый грек выпивал лишнего.

Надо сказать, что в последнее время он стал ярым поклонником идей Эпикура. Однако из обширного философского наследия своего земляка, включающего и учение о природе, и канонику, и этику, культивировал любовь к уединению и к питию…

Следуя этому принципу, пил он всегда в одиночку, употребляя вина без разбору: дешёвое ретийское и дорогое цекубское, редкое для здешних мест масикское и популярное среди римлян фалернское. Не отвергал и слегка горчащее иберийское, привезённое из солнечной Испании, и кисловатые на вкус вина с севера. Если же он чему-то и отдавал хоть какое-то предпочтение, так это греческим винам: белому косскому, за целебные качества называемому «эскулаповым», и нежному на вкус линдскому с острова Родос. Но и тут говорить о пристрастии не совсем верно – выпивал Агазон столько, что вряд ли мог разобрать вкус и цвет того, что поэты воспевают как забродивший сок янтарной лозы.

В первый раз, узнав, что мой старший друг и наставник находится при смерти, я помчался к нему со всех ног. Я бежал с такой скоростью, что обогнал бы, наверное, знаменитых олимпийцев.

Запыхавшись, примчался в библиотеку и сразу прошёл в его «закуток» – небольшую комнату, примыкающую к дальней стене греческого зала и служившую Агазону жильём.

В стеснённом воздухе замкнутого пространства витали винные пары, такие густые и тяжёлые, что мне стало дурно. Я распахнул окно и огляделся.

В комнате царил жуткий кавардак. На трёхногом столике подле кровати стояли пара пустых кувшинов, глиняная кружка с вином, рядом лежали несколько маслин, корка ржаного хлеба и надкусанное яблоко. Ещё два опустошённых сосуда валялись на полу среди груды брошенных тут же одежд.

Агазон, явно навеселе, безмятежно возлежал на узкой кровати в углу.

– А-а-а, пришёл… – увидев меня, заплетающимся языком пробормотал он и тут же выдал цитату из своего любезного Эпикура: – Всегда работай, юноша! Всегда! Л-люби работу и веселье! Не жди от людей благодарности и не огорчайся, когда тебя не благодарят… Предпочитай наставление вместо ненависти, а улыбку вместо презрения… Из колючей крапивы извлекай нитки, из горькой полыни – лекарство… Нагибайся только затем, чтоб поднять павших… Зап-помни: ум выше самолюбия. Спрашивай себя каждый вечер, что сделал ты хорошего. Вещами не дорожи. Вещи – пр-рах! Имей перед собой книгу, цветок в саду и амфору с вином в погребе…

Он начал жаловаться на свои болезни, вдруг сбившие его с ног, на внезапную слабость, слепоту и глухоту, предлагал мне попробовать вина и обиделся, когда я отверг это предложение…

Когда он протрезвел, я спросил:

– Зачем ты губишь себя, учитель?

Он даже не заметил столь почтительного обращения и сердито пробубнил:

– Ты ничего не понимаешь… У старости есть одно непреложное право – не стыдиться потакать своим слабостям, ибо завтра этой возможности у неё может и не быть вовсе…

– А как же быть с рассуждениями о свободе, которую даёт нам победа над страстями и привязанностями?

Он коротко и хрипло хохотнул и произнёс без тени всякого смущения:

– Ты забываешь ещё об одной привилегии моего возраста – не помнить даже то, что говорил накануне… Давай-ка лучше прямо сейчас простимся с тобой, юноша! – Он по-прежнему именовал меня так же, как в день нашего знакомства. – Простимся навеки! Ведь даже Зевс-громовержец не знает: удастся ли нам сделать это завтра… – И заключил меня в свои сухие объятия: – А теперь послушай, что надлежит тебе сделать в день, когда я отойду к праотцам…

Так мы с ним прощались за разом раз, и всегда навсегда. Я терпеливо выслушивал одни и те же указания, которые должен исполнить после его кончины. Суть их сводилась к немногому: какие его рукописи мне надлежало взять себе, кому раздать его нехитрые пожитки, как именно проводить его в последний путь…

Признаюсь честно, при всём уважении к Агазону эти пьяные и похмельные прощания изрядно надоели мне. Мне казалось, что Агазон просто издевается надо мной, шутит, как тот мальчик-пастух из легенды, который всё кричал про волка, ворующего овцу, когда никакого волка и в помине не было.

В конце концов я рассердился не на шутку:

– Однажды ты умрёшь по-настоящему, а я возьму и не поверю в твою смерть!

…Всё это припомнилось мне, пока мы с Титом скорым шагом шли к библиотеке Поллиона.

Агазон лежал на кровати в своей комнате.

Но одного взгляда хватило мне, чтобы понять: на этот раз всё происходящее уже не плод его фантазии и совсем не шутка: богиня смерти прекрасная Либитина уже присела на краешек его ложа и своим тёмным, прозрачным покрывалом провела по его челу… Щёки и без того худого Агазона ввалились, лицо приобрело землистый оттенок, а под глазами проступили тёмно-синие полукружья.

Он был абсолютно трезв и серьёзен.

– Ты долго шёл, юноша… Я мог и не дождаться тебя… ноги стынут… – посетовал он вместо приветствия.

Говорил Агазон медленно, отделяя слова, одно от другого, чувствовалось, что они даются ему с трудом.

Я присел на ложе и взял его холодеющую руку.

– Жизнь прошла… А для чего? Всё бессмысленно… – тяжело вздохнул он.

– Вы не правы, учитель. А ваши знания, ваши мысли, ваши рукописи…

– Люди глупы… Они живут бессмысленными надеждами, живут, полагая, что однажды достигнут своей цели… Они не понимают главного: никакая цель не имеет значения… Важно только движение к ней…

Он закрыл глаза и надолго замолчал. Потом еле слышно произнёс:

– Под подушкой… возьми… это тебе, юноша…

Я послушно извлёк жёлтый свиток, туго перевязанный алой бечевой, и отложил в сторону.

Агазон, собрав последние силы, чуть слышно пролепетал:

– Прощай, юноша… Помни меня… А я там, куда иду, тебя не забуду… Никогда…

Он снова закрыл глаза. Дыхание его пресеклось, а когда возобновилось, стало вырываться из груди всё реже и реже, пока совсем не угасло. Мышцы его ещё мгновение назад живого лица расслабились, придавая лику Агазона некую завершённость. Именно такими бывают лики у статуй героев и богов. И вместе с отстранённостью и величием проступило в нём что-то неуловимо детское, безмятежное…

Я поднёс к губам Агазона бронзовое зеркало. Оно осталось чистым, незамутнённым…

Слёзы сами собой покатились по моим щекам. Я заплакал навзрыд и не стыдился своих слёз. Умер мой единственный друг, мой учитель, мой второй отец… И я оплакивал его так горько, как будто отдавая долг всем тем, кого не смог оплакать прежде: своим родным и наставникам, погибшим от рук наёмников Фраата, моим боевым товарищам, павшим на поле боя и пропавшим в застенках у римлян…

Когда поток слёз иссяк, я отыскал среди вещей Агазона сестерции, отложенные им для похорон, и отправил Тита в храм Венеры Либитины, где хранились погребальные принадлежности. Он понёс жрецам заявление о смерти вольноотпущенника Агазона и необходимые деньги для подготовки тела к кремации.

Конечно, я не мог проводить учителя в последний путь так, как провожают знатного римлянина – с пышной похоронной процессией и многочисленными плакальщицами, но и позволить ему быть похороненным как последнему бедняку я тоже не хотел.

Мне доводилось не однажды видеть, как обыденно и неприглядно это происходило. На узких носилках в виде открытого сундука с ручками тело бедняка в жалкой, истёршейся тоге четыре раба выносят в поле за Эсквилинские ворота и сбрасывают в один из множества склепов. Из-за круглой отдушины, сделанной в верхушке свода, эти склепы в народе зовут «маленькими колодцами». Каждый вечер один из таких «колодцев» открывается для всех покойников, которых принесут в этот день. Кладбищенские служители бросают туда тела усопших, предварительно сняв их утлые одежды, и не гнушаются взять у покойника изо рта triens – мелкую монету, положенную для уплаты Харону за переезд на тот свет. Когда склеп наполняется доверху, его закрывают каменной плитой, припечатывают её снаружи смолой и открывают склеп только через год, когда трупы в нём уже высохнут. Потом высохшие останки сжигают целыми кучами, прах развеивают по ветру, а опустевший склеп заполняется снова.

…Агазона похоронили достойно. Тело его обмыли, забальзамировали и на третий день предали огню на костре, разожжённом близ Аппиевой дороги. Урну с его прахом я, получив разрешение у Ливии, поместил в двухэтажном колумбарии, устроенном ею для вольноотпущенников здесь же, неподалёку. На мраморной плите, закрывающей ячейку в стене, выгравировали имя Агазона и слова так любимого им Эпикура: «Смертный, скользи по жизни, но не напирай на неё».

Только исполнив свой долг, я развернул свиток, оставленный мне Агазоном. Он оказался совершенно чистым. Сначала я подумал, что это тайнопись, сделанная соком льна или козьим молоком. Но и подержав свиток над открытым огнём, никаких записей не обнаружил.

Что хотел сказать старый грек этим чистым свитком? Может быть, давал понять, что процесс познания бесконечен, что я и впредь должен учиться у великих мудрецов, чтобы однажды заполнить чистый лист моего сознания? Или же намекал, чтобы я сам взялся за стило и записал на свитке свои размышления о мире?

Но, увы, боги не дали мне ни таланта Гомера, ни способностей Страбона…

Поразмыслив, я предположил, что подарок Агазона – это подсказка. Моё будущее остаётся открытым, ибо ни греческий Зевс, ни парфянский творец Горомаз, ни римский небожитель Юпитер ещё не прочертили до конца на пергаменте жизни линию моей судьбы…

Некоторые события оставляют в памяти зарубки, подобные отметинам от плети надсмотрщика на теле раба. Эти следы сохраняются надолго, с той лишь разницей, что со временем уже не причиняют физической боли…

Любимый ученик Сократа Антисфен утверждал, что для человека самая необходимая наука – умение забывать ненужное. Но он не разъяснял, что должно считать «нужным», а что можно отнести к «малозначимому» и напрочь вычеркнуть из памяти…

Память моя, как лавка торговца из солнечного Индостана, переполненная сладостями и специями, благовониями и пёстрыми тканями, под завязку оказалась забита цитатами из древних греческих рукописей и сюжетами собственных воспоминаний. Обрывки случайных разговоров, мозаика картин из близкого и далёкого прошлого, грёзы о будущем…

С каждым годом моя «копилка» всё больше наполнялась фактами, событиями, мыслями… Они не давали мне покоя. Чтобы избавиться от их власти надо мной, я стал записывать всё значимое на восковую табличку, взяв за отсчёт день смерти Агазона.

Спустя год Юл Антоний достиг совершеннолетия и перестал ходить на уроки. Принцепс доверил ему жреческую магистратуру и пообещал руку своей племянницы Клавдии Марцеллы Старшей. Вместе со своими сестрами, Юлией, Тиберием и Друзом она до поры до времени ещё продолжала учёбу, но упражнения в греческом и латыни её интересовали куда меньше, чем предстоящая свадьба. Ещё бы – такой красавец, как Юл Антоний, достался ей, а не этой задаваке Юлии…

Прежде я замечал особое расположение Юлии к Юлу Антонию. Но решение о предстоящем замужестве двоюродной сестры она восприняла на удивление спокойно. Вполне возможно, что её детская влюблённость тут же закончилась, как только предмет воздыхания исчез из поля зрения.

Она за последнее время изменилась. Под её девичьей столой явно обозначилась грудь. Однажды на занятиях Юлия вдруг потеряла сознание. Рабыни унесли её в покои, и несколько дней Юлия не приходила в класс. Эскулап успокоил, что ничего страшного нет, что такое нередко бывает, когда девочка взрослеет.

И правда, через несколько дней Юлия, пышущая здоровым румянцем, появилась на уроках.

Вскоре Талл, ставший главным секретарём вместо Пола, впавшего в немилость, сообщил, что Цезарь собирается выдать Юлию замуж за своего племянника Марка Клавдия Марцелла.

Это была уже третья её помолвка. Ещё малым ребёнком Юлию обручили с сыном Марка Антония и Фульвии – Антиллом, в ту пору десятилетним мальчиком. Однако после поражения Марка Антония наречённый жених Юлии был обезглавлен по приказу несостоявшегося тестя. Вторым претендентом считался гетский царь Котизон, но и он неожиданно погиб при неясных обстоятельствах.

Мне стало страшно за судьбу нового жениха, которому едва исполнилось шестнадцать.

– А сам Марцелл желает стать мужем Юлии? – спросил я у Талла.

Он усмехнулся с чувством явного превосходства надо мной, ничего не понимающим в большой политике:

– Сливу никто не спрашивает, кем она хочет быть съедена за обедом. Цезарю нужен наследник, связанный с ним родственными узами теснее, чем его пасынки. Этим наследником вполне может стать законный супруг его родной дочери и к тому же – сын его любимой сестры. Всё остальное – эмоции, а они в вопросах государственных никакой роли не играют…

Юлия вскоре оставила класс. Уроками с ней занялась Ливия, наставляя падчерицу всему, что необходимо замужней матроне: умению ткать, вышивать, вести домашнее хозяйство, воспитывать детей, наказывать рабов…

Незадолго до этого случился один памятный разговор.

Тиберий, превратившийся из угловатого, замкнутого мальчика в коренастого и вечно угрюмого подростка, однажды после урока негромко спросил меня:

– Учитель, а всем обязательно жениться?

На неожиданный вопрос я не сразу нашёл нужный ответ.

– Конечно, Тиберий. Все свободные граждане Рима обязаны иметь семью, – стараясь говорить как можно уверенней, заметил я. – Ещё сто лет назад цензор Метелл Македонский утверждал: «Если бы мы могли жить без жён, не было бы у нас никаких хлопот. Но коль скоро природа установила так, что с жёнами жить трудно, а без них невозможно, думать следует скорее о продолжении рода…» Одним словом, когда придёт твой час, женись, Тиберий, женись непременно. Если попадётся хорошая жена, будешь исключением из правил, а если плохая – станешь философом…

Тиберий исподлобья вперил в меня проницательный светло-серый взгляд:

– Я знаю и слова Метелла Македонского, и изречение Сократа, учитель. Но я вовсе не хочу стать философом. Я буду воином. Сначала великим воином, а потом…

Он сделал паузу, словно размышляя, продолжать ли откровения.

– Он хочет стать Цезарем, учитель… Я точно знаю! Не правда ли, Тиберий? – вдруг из-за его спины выпалила Юлия.

– Ты что подслушиваешь? – возмутился Тиберий.

– Ха-ха! Ты хочешь стать Цезарем! Ты никогда им не станешь! Потому что ты не родной сын моему отцу… – Она презрительно поджала свои пухлые губки, точно так же, как Ливия, когда была раздражена.

– Ты ничего не понимаешь, девчонка! Я буду Цезарем! – зло парировал Тиберий. Лицо его побелело, а глаза метали такие молнии, что позавидовал бы сам Юпитер-громовержец.

Юлия продолжила как ни в чём не бывало:

– Ты никогда не будешь Цезарем, мой бедный и не родной братец Тиберий! Напрасно стараешься! Никакими стараниями не получить того, что тебе не дано… А я – подлинная дочь Цезаря и буду женой Цезаря! Правда, учитель? Скажи ему! – перевела она на меня свой искристый взгляд, моментально утративший колкость.

Я уклонился от прямого ответа:

– Конечно, Юлия: зачастую царями мужчин делают женщины. Но помни, о чём предостерегают мудрецы: они же царей и губят…

– Я помню, учитель, глупые слова Гомера: «Нет ничего пагубнее женщины…», но я так не считаю! И вообще, что мог этот слепец знать о нас, женщинах? – Она горделиво повела плечами и стремительно удалилась.

Я попытался успокоить Тиберия, но он не стал меня слушать. Сжал кулаки и выбежал из класса вслед за ней.

«Женишься ты или нет, всё равно раскаешься… Не приведите боги, чтобы этих двоих судьба когда-нибудь свела вместе!» – подумал я.

Боги уготовили им разное: Юлия окунулась в подготовку к свадьбе, а Тиберия гораздо раньше положенного возраста Август назначил квестором и поручил инспектировать тюрьмы для рабов и контролировать поставки зерна.

К моей учительской гордости, Тиберий в качестве квестора несколько раз удачно выступил с обвинительными речами в суде и перед Сенатом и даже снискал славу подающего благие надежды молодого оратора.

Не успели сыграть пышную, семидневную свадьбу Юлии с хилым и болезненным Марцеллом, как Август отправился в испанские провинции, где вспыхнуло очередное восстание кантабров и астуров. В этот поход Цезарь неожиданно для своего окружения взял Тиберия, назначив его военным трибуном.

Я ещё некоторое время продолжал давать уроки риторики младшему сыну Ливии Друзу и его ровесницам-кузинам. Но вскоре был освобождён от этих занятий и назначен заведовать греческим залом в библиотеке принцепса.

Эта библиотека, как и предсказывал незабвенный Агазон, превзошла по своей красоте, величию, а также по числу хранимых здесь рукописей отошедшую на второй план библиотеку Поллиона.