Текст книги "Русские хроники 10 века"

Сообедники утолили жажду, поели жарева. Алчба утихла, сменилась первой, лёгкой, не сонливой сытостью. Владимир отставил чашу, поведал лесные вести. В светлице за столом сидели верхние бояре, старшая дружина, свои люди на княжьем дворе, и вятичские события для большинства новостями не являлись.

– Что скажете, други мои?

Владимир зорко оглядел сидевших за столом. Едва князь произнёс последнее слово, поднялся галдёж.

– Ай мы обабились? Ай наши мечи ржа съела? Чего спрашиваешь? Веди на булгар, княже!

– Булгары не осенние утки, перевесищами не переловишь, – рассудительно заметил Путята.

Боярин Путята – мужчина в расцвете сил, коренастый, широкогрудый, с подстриженной русой бородой, широко расставленными серыми глазами, был мужем рассудительным. Меч из ножен вынимал, сперва обмыслив дело, чтобы бить супротивника наверняка. Но уж вынув меч, взад пятки не бегал, и руку имел твёрдую. Происходил из боярского рода, обосновавшегося в Киеве во времена самого Кия, а может, и того ране. Служил Путята ещё Ярополку. Когда между братьями пошла раздряга, взял сторону Владимира, ибо самовольство варягов, потатчиком коим был старший брат нынешнего великого князя, донимало боярина, как зубная боль. За то пребывал в доверии и милости у великого князя, и всесильный княжий уй к боярину благоволил.

– К Булгару надобно подойти со свежими силами, быть без роздыху готовыми к сече, а путь не близкий. И рать надо бы собрать, одной дружины маловато станет булгар одолеть, – продолжал Путята.

– Смердов наберём, – утвердительно изрёк Ждберн.

Ждберн, голубоглазый, жилистый варяг, пришедший в Киев семь лет назад во Владимировой дружине, остался верен великому киевскому князю, не ушёл к ромеям искать счастья. Выступающий вперёд квадратный подбородок, нижняя губа, прикрывавшая верхнюю, придавали его лицу с впалыми бритыми щеками надменное, постоянно брезгливое и алчное выражение.

Добрыня недовольно поморщился. Варяг всегда останется варягом. За дело Руси Ждберн стоял как за своё, кровное, а не хозяйское, за которое деньги платят, Перуна славил, а всё же русичем не был, хоть и говорил на их языке. Как для него всё просто! Не хватает кметов – из смердов воев наберём.

– У смердов своих забот хватает. Поход не на седмицу, на всё лето. Смердов от дела оторвём – кто хлебом накормит? Можно торков позвать. Народишко праздный, так и глядят, кого бы пограбить. На этот раз пускай на пользу Руси грабят.

Чаши с мёдом, кубки с вином, мисы со съестным были отставлены. Поесть, попить дружинники были горазды, но ласкосердием не страдали. Застолье, как уже не раз бывало, превратилось в военный совет.

– К торкам мужа надобно посылать благого, сладкоречивого, – молвил Волчий Хвост, по привычке наматывая на перст конец длинной узкой бороды, формой и неопределённым сивым цветом имевшей сходство с хвостом серого хищника. – Торки народишко дикий, конечно, сыроядцы, одним словом, а любят ласковые речи.

– Подарки они любят, – вставил Позвизд. – Слова – они и есть слова, а от щедрых подарков сердца у торкских ханов тают. Степняк – он что, он коня любит. Пообещать хану коней – на кого хочешь пойдёт, – предложил на свою беду молодой боярин.

– Добре дело разумеешь. Вот ты к торкам и поедешь, – изрёк Добрыня, к немалому изумлению боярина, никак не ожидавшего такого поворота событий.

От неожиданности у Позвизда покраснели даже уши, лопухами выглядывавшие из-под чёрных волос.

В отличие от вотчинника Брячислава, Позвизд не был лежебокой и домоседом. Его не страшили неудобства долгой зимней дороги – стужа, вьюги, ночлеги у костра, возможные схватки с диким зверьём или шишами. Ратному мужу то привычно. Ему до смерти не хотелось отрываться от юной боярыни, нежной и горячей, податливой и страстной. Вечерами Позвизд стремился домой, с нетерпением ожидая услышать милое воркованье, встретить сияние голубых глаз. И вот предстояло на долгие месяцы лишиться всего этого.

Обычное благодушие оставило боярина, спотыкаясь на каждом слове, пролепетал:

– Почто я-то?

– У тебя в челяди торки есть? – спросил Добрыня, сам же и ответил: – Есть. Двое или трое. Толмач, вож тебе не надобны. Выбери, который посмышлёней, чтоб к соплеменникам провёл, волю пообещай.

– Да квёлые они у меня какие-то, – продолжал лепетать несуразицу Позвизд. – Ветром качает. Куда им в такой путь.

– Что ж ты челядь голодом моришь? Подкорми, не завтра ехать. Мы подождём, – насмешливо ответил Добрыня и ехидно добавил: – Скажи лучше, с молодой боярыней не хочешь расставаться. Уж три месяца женатый, ай не притомился ещё? Пока ездишь, отдохнёшь, а то с лица спал.

Последние слова сопроводил дружный хохот.

Спор разрешил великий князь.

– Тебе ехать, Позвизд.

Быстро соображал великий князь, скороумен был. Как же забыл он Ростиславу? Гулял он на свадьбе у Позвизда, приглянулась наделённая всеми женскими статями молодая. Помнился взгляд, коим ожгла его Ростислава, уже замужняя женщина – голову венчала не девичья коруна, покрывал повой мужатицы. Непонятно было, столь скор был взгляд, приглянулся ли молодой боярыне князь, или же то был взгляд неопытной боярышни, вырвавшейся из-под родительской опеки и теряющей голову от мужского внимания.

Дела, заботы, сменявшиеся ночные утешительницы заслонили Ростиславу, и теперь Добрыня ненароком напомнил о ней. Как тогда, на свадьбе, кровь забурлила, и едва не пресеклось дыхание.

Позвизд, не подозревающий о помыслах своего повелителя, понял, что от поездки не отвертеться, входил в обязанности княжьего посла.

– С пустыми руками к торкам не поедешь. Добыча ещё когда будет. Ханов сейчас задобрить надо. Да и печенегов, коли встретятся, тоже одарить надобно. Ссориться с ними сейчас не ко времени.

Князь засмеялся.

– Да кто ж тебе велит с пустыми руками ехать? Завтра же и отберём подарки.

– Торкам однолезвийные мечи любы. Крыжатые им не надобны, – вставил Добрыня.

Владимиру нравились такие минуты, возникавшие на пированьях перед важным делом. Седобородые, с бритыми подбородками, но с длинными усами и пуком волос на затылке, с волосами до плеч, шрамами – свидетельствами мужественности и храбрости, – обветренными лицами, эти люди наперебой высказывали свои мысли и ждали его, великокняжьего решения.

Сыновец покосился на уя. Добрыня слушал каждого, кивал, запускал в бороду сильные, узловатые пальцы. Не поймёшь, о чём сам думает.

– Как пойдём? Торговым путём – дальняя дорога. За месяц не дойти. Надобно ладьями добираться. Торки с той стороны подойдут, на Итили встретимся, – предлагал Кривонос, старый дружинник с серебряным пуком волос на затылке и перебитым носом.

– Ладьями-то ладьями, – разгорячённый спором и медами, сверкнул молодыми не по годам глазами Сполох. – Да тут тоже поразмыслить надобно. Через Смоленск, Гривским волоком в Вазузу путь тож не ближний.

– А зачем Вазузой идти? Можно ближе – Десной, Сеймом, а там волоком в Оку, – раздалось с дальнего конца стола.

Не поймёшь, кто сказал.

– А он там есть, волок-то? – насмешливо прервал Путята.

– Ай у нас людей мало? До ледохода артель отправить, до нашего прихода изладят волок.

Теперь Владимир разглядел говорившего. То был короткошеий, с квадратным туловом Единец. Переглянувшись с усмехнувшимся Добрыней, Владимир ткнул в говорившего пальцем.

– Вот ты и пойдёшь волок готовить. В сечене езжай с полусотней кметов, с собой топоры, пилы, брашно возьми. Людей там, на Сейме, Оке наберёшь.

Глядя на Владимира преданными глазами, боярин Блуд перечислял:

– Надобно лодии пересчитать, паруса проверить. Чего не хватит, готовить зимой надобно. Тиунов послать по погостам, чтоб однодеревки рубили, лёд сойдёт, в Почайну перегоняли. Доски тож готовить, борта наращивать. Толстину ткать. К кресеню бы управиться да после Ярилиного дня выступить.

Всё то было ведомо, но Блуд торопился сказать своё слово, опасаясь охлаждения к нему князя. Владимир хмурился на надоедливость. Последнее слово молвил Добрыня.

– Завтра с утра решим окончательно.

Вновь застучали сдвигаемые чаши, зачавкали набитые рты.

Назавтра Добрыня переиначил намеченные планы. Дружина давно привыкла: последнее решающее слово за воеводой. Никто не перечил, ибо слово то бывало разумным. Великий князь своим словом скреплял слово воеводы.

– Позвизда к торкам отправим, без них не обойтись. Гляди сюда, – подозвал Добрыня молодого боярина, сидевшего в середине стола. Обмакнув палец в мёд, обозначил на скатерти две кривые линии. – Приведи торков в излучину Волги, где она с Доном сближается. Ты же, княже, из Киева выступай с комонной дружиной и сюда же её приведи, и вместе с торками иди вверх. Я же из Киева пойду в Новгород. С новгородской дружиной спущусь на лодиях, – опустив обе ладони поперёк медовой линии, Добрыня сблизил их. – Обложим Булгар, ты с полдня, я – с полночи. Ты отрежешь Булгар от печенегов, я – от вятичей и Муромской дружины. Хотя печенеги встревать в вятичские да булгарские которы не станут, они тебя великим князем признают, всё же след обезопаситься, печенеги – народец ненадёжный. К Булгару вышлем скрытые комонные дозоры, переймать гонцов, ежели Ибрагим почует неладное и помощи запросит. Да только ежели дело пойдёт по задуманному, помощи ему ждать будет неоткуда. Сноситься меж собой будем вершниками и к Булгару подойдём враз. Обложим город со всех сторон, Ибрагим без брани ворота откроет, одному ему против нас не выстоять. Наложим дань, чтоб никому обидно не было, ни киевской дружине, ни новгородской, ни торкам. С Ибрагима роту возьмём, чтоб вятичам боле не помогал, с Русью в мире жил. Иначе в другой раз придём и сожжём Булгар. Жечь-то Булгар не след, то и нашим гостям, и иноземным не на пользу.

Глава 15

Высокие тыны скрывали боярские дворы, не выпуская на волю самого тоненького лучика света. В скудном освещении звёзд и узенького серпа месяца смутно белели крыши с призрачными дымками из труб. Дымки, белеющие крыши указывали, что девушки идут по городской улице, а не забрались в кромешной тьме невесть куда. Мороз игриво щипал раскрасневшиеся девичьи щёчки, лез под платы. Девушки перешёптывались в темноте, хихикали. Хихикали, перешёптывались весело, а сердечки стучали тревожно. Сбудется, не сбудется? Как сбудется? Кто он, кто станет ближе отца с матерью, с кем жить, с кем детей родить? Так прародитель Род и мудрый Сварог-отец, и богородица Лада, и матушка Макошь велят – всякое живое существо должно потомство оставить, род свой продлить. Да как узнать, кто он, с кого чёботы снимаешь в первую ночь, кто отцом твоих детей станет? Будет ли он добрым и ласковым, весёлым да приветливым? Или всю жизнь тебе маяться? Потому и гадают девы и в святки, и в купальскую ночь, и в ляльники, и семик без того не обходится. Просят о том заветном рожаниц, и Макошь, и Ладу. Их всегда просят: суженого ждут – просят, придёт время замуж идти – с ними же говорят, настанет пора рожать – к ним обращаются, дитё захворает – от них же помощи ждут.

– Будьте здравы, девоньки! Всё ли вызнали? – голос звучал весело, с добродушной подковыркой.

– Рано пришёл! На таких длинных на тот год выпадет! – раздался в ответ бойкий голос.

– Ой, какие сердитые! А я вам гостинцев принёс!

Парень полез в карманы, высыпал в подставленные ладони орехи, медовики. Девушки хихикали, щёлкали орехи, ждали продолжения. Парень зубоскалил:

– Ой, какие вы пригожие! Всех бы в жёны взял, да одна нужна.

– Уж не я ли? – фыркнула востроносенькая, подталкивая парня плечом.

– Не скажу.

Делая вид, что хочет обнять всех хохотушек сразу, парень раскинул руки и, склонившись к невысокой пухленькой девушке с ямочками на щёчках, зашептал жарко:

– Зворунка, тебя ждал.

– Откуда знаешь меня? – спросила настороженно.

– Да уж знаю. Приглянулась ты мне.

– Э-э! Да он вон кого ждал! Рано, рано пришёл, Зворунке паздерик выпал.

Девушки хохотали, толкали и парня, и товарку. За воротами забухтел сиплый голос:

– Эй, сороки! Спать не даёте. Живо во двор, ворота запру – на улице ночевать останетесь.

– Пойду я, – молвила засмущавшаяся девушка. – Боярыня заждалась, поди, к ней приставлена, и воротник, вишь, серчает.

– Я завтра приду, – скороговоркой молвил парень и сунул в руку девушке платочек. – Вот, подарок тебе принёс.

Не знала, не ведала боярыня Ростислава: через две-три седмицы после святок каждый её шаг стал известен княжьему человеку.

Ой, берегись, боярыня! Не ходи из мужней хоромины. Да разве усидишь взаперти в восемнадцать лет? Муж бы ещё дома был, пил бы меды, с князем толковал о важных делах да любился с молодой женой. Так нет же, укатил невесть зачем за тридевять земель к чёрным клобукам.

Зиму просидела боярыня дома, по хозяйству хлопотала – хозяйка! – песни с девками пела, вышивала. На Масленицу разгулялась. Выпорхнула птичка из клетки.

Зима с морозами, вьюгами уходила восвояси. Солнце поднималось всё выше, лучи его, казалось, с каждым часом набирали силу, превращали вежи зимы в говорливые, неугомонные ручьи. День сравнялся с ночью. Скоро дрогнут, сломаются оковы на Днепре-Славутиче, и унесут их могучие воды в далёкое Русское море.

Душа томилась, тревожилась. Утром в кожухе нараспашку выходила Ростислава в сени, смотрела на голубое небушко. Хотелось раскинуть руки, словно крылья, и подобно вольной птахе взмыть вверх к солнцу, в бездонную голубизну. Вечером, свернувшись под одеялом, роняла слёзы. Одна она одинёшенька. Никто не приласкает, не приголубит, не скажет заветных словечек, от которых сердце заходится.

Не было у Ростиславы крыльев, чтобы уподобиться вольной птахе. Добрый, ласковый муж пропадал неведомо где, не слал ни весточки, ни поклона, забыл, видно, птичку свою.

На княжьем дворе шумно, весело, скоки да голки. Жгут соломенную, в цветастых лоскутках Масленицу. Ряжёные, скоморохи пляшут, поют, играют, представляют комоедицы. И старые, и молодые бояре, мужи, дружинники, все тут, от них и жёны не отстают. Недолго крепилась Ростислава – как на княжий двор идти, коли муж в отъезде. И самой того хотелось, и Зворунка, с которой толковала вечерами о всяких женских разностях, звала, уговаривала повеселиться. Было б хмуро на дворе, ненастно – осталась бы Ростислава дома. Но солнышко так пригревало, звало на волю из хором, о том же и пташки неугомонные щебетали.

Завихрила, закружила Масленица Ростиславу, заполнила голову туманом.

Великий князь был тут же, во дворе. Уперев руки в боки, хохотал над ряжёными, потешками скоморохов, потчевал нищих медами. Заприметил и молодую боярыню, попенял за затворничество, велел завтра непременно быть. Вспомнил и Позвизда. Рек: всяко судьба у ратного мужа складывается. Может сгинуть в чужой стороне, или в убогости и немилости дни коротать. А может прославиться, княжьим милостником стать, тогда – земли, подарки, дом – полная чаша. И жена мужу пособница в том. Пропустила Ростислава мимо ушей слова князя – праздник же, шутки да прибаутки – вечером те слова на ум пришли. Ойкнула про себя. По-другому княжьи слова зазвучали, всерьёз, или, захмелевши, князь на то самое намекал? Молва всякое о великом князе носила. Кто только не ночевал в его ложницах. Неужто и её к себе завлекает? Не пойдёт она на княжий двор, Позвизд вернётся, всё ему расскажет. А если не вернётся?

Утро, ясно солнышко разогнали чёрные мысли. И чего только ночью в холодной постели в голову не войдёт. Ноги сами понесли боярыню на княжий двор. Ночью думала одно, а днём глаза сами искали князя. Князь был приветлив, улыбчив. Улыбался словно не празднику, а ей одной. И она не могла не улыбнуться ответно, тоже ему одному. Владимир поднёс чару ромейского вина, баба подала блин. Как не принять из рук князя чаши? С непривычки голова закружилась. А кругом пляски, музыка, песни, и ей захотелось того же. И вот они уже вдвоём с князем в санях. Сани мчатся, только ветер посвистывает. Куда мчатся, непонятно, да и всё равно ей. Князь шепчет что-то ласковое, вот уже к устам прильнул, целует жарко. И она отвечает на поцелуи, томится в ожидании.

Ночью Владимир обращался в Позвизда, Позвизд во Владимира. Она и не пыталась сообразить, с кем она. Тело само льнуло к тому, кто ласкал, утолял женское томление.

Улеглось буйное масленичное веселье, остыла страсть князя к молодой боярыне. Сидя в своей светлице во втором ярусе, боярыня с ужасом вспоминала наваждение, владевшее ею седмицу. Зворунке, ведавшей о всех её похождениях, со злостью от страха, тонким, срывающимся голосом молвила:

– Боярин узнает – всю жизнь свиней будешь пасти, за последнего обеля замуж отдам.

Испуганная девка запричитала, замахала руками.

– Что ты, что ты, боярыня! Никто про то не узнает никогда.

Причитала, а сама глаз не сводила с перстенька с яхонтом, подарка князя. Боярыня поняла, сдёрнула с пальца перстень и, словно тот обжигал ладонь, сунула в руки девке.

– На, носи да помалкивай, – смягчившись, добавила: – Не обижу, одаривать буду. Только смотри у меня.

Зворунка отнекивалась, но взяла перстенёк.

Летом уже, потягиваясь вечером под одеялом, боярыня думала, было ли то наяву или приснилось ей в одиночестве, и желала себе ещё хоть разок увидеть такой же сон.

Глава 16

В утренний час – солнце едва поднялось над земной твердью – водная поверхность была спокойна, играла бликами, словно шлифованное серебряное зеркало. Вдали за западной оконечностью длинного узкого острова, делившего русло на две протоки – необъятную с севера и не более сотни саженей со стороны Булгар – речную гладь морщила мелкая рябь. Там же мельтешили крохотные пушинки чаек. Противоположный берег, высокий и обрывистый, с синеющим лесом на гребне, едва виднелся. Справа отмель заполнили новгородские лодии. Оттуда доносились голоса, конское ржание, тянуло дымком костров.

Налюбовавшись рекой, Владимир с Добрыней развернули комоней, пустили их малой рысью. Голубое полотнище, закреплённое на древке, удерживаемое крепкой рукой гридня, развернулось, и миру представилось красное солнце Русской земли.

Всадники ехали вдоль длинного обрывистого оврага, глубиной своей достигавшего десятка с лишним саженей и служившего природной защитой городу. По противоположному его берегу тянулась деревянная стена высотой сажени три. Из-за зубцов за вершниками следили настороженные чёрные глаза. Владимир ехал, поворотя голову вправо, пытаясь разглядеть город, скрываемый городницами от вражеского глаза. Но на близком расстоянии забрало скрывало внутреннее пространство, лишь кое-где между зубцов просматривались кровли изб, да одиноким перстом торчала башня ропаты.

Когда солнце поднялось в высокое голубое небо с медленными лебедями курчавых облаков и посылало на землю жгучие лучи, вожди русского воинства, собравшегося на берегах великой реки, закончили осмотр вражеской твердыни.

Город имел вид треугольника, основанием которому с северной стороны служила Волга, река после впадения в неё Камы делала поворот и против Булгара текла на запад. Срезанную вершину треугольника венчали южные ворота. Западную сторону, кроме стены, защищал ров с отвесными стенками, глубиной сажени четыре. Сейчас вдоль рва взад-вперёд на своих резвых лошадёнках, выхваляясь друг перед другом, носились торки в чёрных лохматых шапках, кричали что-то обидное защитникам города. Те отвечали резкими, пронзительными голосами. Слева располагалось купище, разгромленное необузданными союзниками.

Добрыня недовольно проворчал:

– То не торки, а тати.

Грабить торговых людей – то в повадках ночных татей, но не владетеля могучей державы. Какая молва пойдёт по миру о Руси!

Владимир, скрывая перед уем виноватость в своей промашке, раздражённо ответил:

– За ними разве углядишь? Предупреждал хана, чтоб гостей не трогали, разбой не чинили. Дак куда там!

– Как дань с Ибрагима получим, вознагради гостей, кои от торков убыток понесли. Нам потеря невелика, да гости по всему свету хулу на тебя не понесут, – проговорил Добрыня, принимая наедине с сыновцем назидательный тон. – Про вирников, что сотню гривен сдерут, забудут. У вирника служба такая. А про князя, что прилюдно десяток ногат подарит, по всему свету слава о его щедрости пойдёт.

Утренняя прохлада испарилась. Зной окутывал дрёмой. Рядом басил Путята, но Владимир слышал не членораздельную речь, а бухтенье: «Бу-бу-бу». Две последние ночи спать почти не пришлось. Прошлую ночь донимала мошкара, а прошедшая прошла в разговорах. Сказывался и многотрудный путь от Киева, который князь провёл в седле. Особенно измотал последний двухдневный переход от Сувара. Путь лежал через чащобу в тучах надоедливой мшицы. Коротко отдыхали дважды – при встрече с торками и в захваченном с ходу Суваре. Позвизд справился со своей задачей. Торков собралась тьма, хан расплывался в счастливой улыбке, приготовился к пированью. Печенеги пропустили беспрепятственно. Лишь сопровождали рать вершниками, маячившими вдали. С Добрыней сносились комонными вестниками. К Булгару надобно было подойти одновременно, дабы разом замкнуть кольцо и лишить хана всякой надежды на помощь. Как ни прельщал торкский хан пиром, Владимир остановился лишь на днёвку, не желая выслушивать попрёки строгого уя в случае опоздания. Государственной премудрости, без коей нельзя владеть Землёй, Добрыня учился у отца, светлого древлянского князя Мала, бранную науку осваивал в походах великого киевского князя Святослава. У обоих перенял любовь и преданность Русской земле. В походах, до свершения дела, по примеру Святослава, Добрыня бывал суров и строг. Не давал поблажки и державному сыновцу, не замечая, что у того вызревает протест. Перед Позвиздом, успешно выполнившим поручение и за то обласканным, Владимир не чувствовал вины. Масленичная седмица, сдобренная утехами с молодой женой боярина, ушла в прошлое. Забылась и сама Ростислава. Было – и словно не было.

Владимир с вожделением поглядывал на шатёр, где ждало удобное ложе из шкур, уй так и не смог в полной мере привить сыновцу отцовский аскетизм, но подремать князю не дали.

От городских ворот во весь опор скакал гридень. Спешившись, захлёбываясь словами, прокричал:

– Слы к тебе, княже, с дарами.

У Владимира радостно ёкнуло сердце. Не позволяя явно проявиться ликованию, спросил:

– От хана?

– Нет, от гостей. Их тут полнёхонький город набралось. И наши есть, и ромеи, и франки, кого только нет, – лицо гридня, впервые участвовавшего в столь дальнем и важном походе, излучало изумление и возбуждение. – Есть такие, каких сроду не видал. Глаза узкие, что твои щёлки, како глядят имя, сами жёлтые, что дыни, а лики – блинами.

Добрыня, поглядев на князя, так и норовившего свалиться на конскую холку, велел гридню:

– Пускай пождут, князю одеться надобно. Как увидишь у шатра княжий стяг, тогда веди.

За шатром Владимир с помощью отрока стащил с себя бронь, снял шелом, другой отрок вылил на пригнувшегося князя ведро речной воды, подал убрус. После умывания Владимир посвежел, душа возрадовалась, слы гостей – предвестники победы. Оделся не по-великокняжески, по-походному, но, блюдя достоинство – поверх рубахи из бели облачился в голубую аксамитовую свиту до колен, с нашитым на груди красным ликом солнца, препоясался поясом с крыжатым мечом. Однолезвийные мечи Владимир недолюбливал, хотя в конной рубке те были сподручней, крыжатые придавали больше уверенности. Обулся в опойковые остроносые сапоги, на шею повесил барму, покрыл голову парчовой шапкой с соболиной опушкой и довершил наряд багряным корзном.

Отроки расстелили у шатра красный ковёр с чёрным орнаментом, поставили кресло, рядом встал гридень со стягом.

* * *

Интересы торговых людей представляли полдюжины выборных. Остановившись в десятке шагов от ковра, гости поклонились большим обычаем. Рабы опустили на землю два сундука с подарками. Вперёд выступил гость лет сорока, одетый по-русски. Да и обличье выдавало в нём жителя Поднепровья – волос русый, нос репкой, голубые глаза смотрят прямо, без угодливости. Гость смахнул с головы шапку, вдругоряд поклонился.

– Здрав будь, княже! Гости, что собрались в Булгар на торговище, кто проездом тут остановился, просьбу к тебе, великий князь, имеют.

– Ты сам-то кто таков?

– Я-то? Я киевский гость Вышата. От персов путь домой держу. Паволоки в Киев везу.

– Далеко ж тебя носило. Поди-ка и велблюдов видел?

– И видал, и ездил на них.

– И каково оно, на велблюде верхи?

– Удобно, – Вышата блеснул зубами. – Как на мягкой бабе.

Дружинники стоявшие полукругом за креслом, загоготали.

– Весёлый ты человек, Вышата, – князь усмехнулся, не столько грубоватой шутке, сколько заражённый жизнерадостным хохотом. – А скажи-ка мне, весёлый человече, велика ли рать у хана Ибрагима?

Вышата поскрёб затылок, поглядел в небо, будто ждал оттуда подсказки, повертел головой, словно пересчитывал для сверки собравшихся поодаль кметов.

– В половину твоей, княже.

– Ой, блядословишь, скоморох!

– Правду реку, княже. Не устоять против тебя хану. Потому и пришли гости к тебе с просьбой.

– Ну, реки, о чём просят?

– Просят тебя гости не брать приступом город, не жечь Булгар. Они уговорят хана заплатить тебе дань. Ежели хан не сможет сам заплатить, они ему помогут, только не жги город. Так гости меж собой порешили. Дары тебе шлют.

Вышата обернулся назад, обеими руками показал на окованные узкими железными полосками сундуки. Рабы тотчас откинули крышки. В одном сундуке лежали разноцветные паволоки, в другом – всевозможная золотая и серебряная утварь. Владимир прищурился, всмотрелся в гостей. Толстогубые, щекастые, с тонкими чертами, горбоносые, гладковыбритые и бородатые лица гостей были повёрнуты к нему. Чёрные, зелёные, серые, голубые глаза выжидательно смотрели на него, следя за каждым его движением, стараясь угадать настроение. Здесь собрались гости со всего света. Уй, как всегда, прав, не стоит их обижать.

– Скажи гостям – их мы не тронем. Наши законы не велят гостей обижать. Сам знаешь.

Вышата обернулся к сотоварищам, залопотал что-то на незнакомом языке. Некоторые, это читалось по выражению лиц, и без перевода поняли смысл княжеской речи. Люди собрались бывалые, с русичами встречались не впервые, но заговорили бы сами – речь была бы малоосмысленной; но на слух чужую речь мал-мало понимали. Рядом с Вышатой встал высокий горбоносый гость в халате, с узкой посеребрённой бородой, с навёрнутым на голову зелёным убрусом. Говорил горбоносый длинно, разводил руками, закатывал глаза, взглядывал то на небо, то на державного собеседника. В переводе Вышаты речь его прозвучала много короче. Может, не знал толмач досконально иноземный язык, а может, решил не утруждать слух князя цветистым пустословием.

– Великий каган киевский! То так. Всему свету ведомо – на Русской земле обид гостям не чинят, и ты, великий каган, наш первый защитник. Но скажи, каган, можно ли удержать стрелу, выпущенную из тугого лука? Может ли лучник, отпустив тетиву, изменить полёт стрелы? Лучший из лучших лучников до последнего мига не уверен, попадёт ли его стрела точно в цель. Собьётся худое оперение, налетит ветер, полёт стрелы изменится, и она попадёт не туда, куда направил её лучник. Брать добычу – то право победителя. Но разве ваши воины, распалённые битвой, станут разбирать, где имущество булгарина, где иноземного гостя? Ты человек разумный, слава о твоей справедливости, щедрости идёт далеко за пределы Руси, ты не станешь проливать лишнюю кровь, обижать невинных. Потому просим тебя нижайше, великий каган. Не бери приступом город, договорись с ханом Ибрагимом миром, мы тебе в том поможем.

Обращение «каган», равное титулу «басилевс», льстило самолюбию. Угры, ляхи, германцы, степняки признавали его великим князем Руси, некоторые приравнивали к кагану, лишь надменные ромеи считали его мелким князьком варваров. Что ж, всему своё время.

– Добро. Я принимаю ваши дары, – то был знак. Владимир величественно посмотрел на посланцев торговых людей. – Пожду два дня, Говорите с ханом, пусть шлёт слов, но на третий день, ежели не запросит хан мира, начну приступ. Гостей, коих торки обидели, вознагражу за убытки.

Посланцы поклонились поясно и ушли в город.

* * *

Величину дани, которую следует наложить на Булгар, обсуждали ещё зимой в Киеве, и на пирах со старшей дружиной, и наедине с Добрыней. Многие кметы и, уж конечно, союзники-сыроядцы именно в богатой добыче видели главную цель похода. Но Русская земля жила не наживой с набегов. С иной целью привели русские вожди свои дружины на берега Волги. Мир на торговых путях установил ещё князь Святослав, разгромив Хазарию. Булгар имел выгоду от иноземных гостей, жил торговлей, потому не рушил торговые пути, не обижал купцов. Здесь сходились пути торговых людей с Западных стран, Руси, Византии, Персии, арабских стран, даже далёкого и неведомого Китая. На Руси было много дел и без Булгара. Путь печенегам к сердцу Земли, Киеву, оставался практически открытым. Некогда вал, стоявший неодолимой преградой на пути кочевников, под действием времени терял свою неприступность. Набеги степняков сдерживали лишь редкие крепости. Мир с печенегами зыбок и неверен, как погода в травне. Нужно ставить новые города, заселять их жителями, для обороны набирать дружины, обновлять вал. Но Булгар поддерживал неугомонных вятичей, дерзостно вмешался в дела Руси. Сегодня Булгар поддерживает вятичей, вторгается в Муромские земли, завтра заключит союз с печенегами против Руси. Чтобы развязать себе руки в борьбе с алчными степняками, на Востоке требовалось установить прочный мир.

Днём Добрыня вёл беседы с торговыми посланцами помимо князя, перекинулся словцом с Вышатой. Полученные сведения натолкнули на новый замысел.

За ужином вновь завязался спор о дани. Наиболее горячие головы предлагали непомерное.

– Наложить на Булгар ежегодную дань, чтоб платил Киеву по 500 гривен! – обтирая усы, заявил с довольным видом чернявый дружинник по имени Одинец.

Воевода возразил:

– Булгар город богатый, слов нет, свои ногаты чеканит. Да как бы нам от такой дани в убытке не оказаться.

Дело кмета – сеча. Следи за доспехом, комонем, оружием, чтоб всё в порядке, исправности пребывало. Наукой брани владей, исполняй приказы князя и воевод его. Вот твоё дело. За походы, брань требуй награды, то твоё право. Но всякий человек мысли имеет, и хочется ему те мысли и сотоварищам, и начальникам поведать. Выскажет и доволен, князь его слова услышал. А что таких слов много бывает говорено, да и князь с воеводой потом по-своему решат, и не заметит. В старшей дружине состоят не молодые гридни, у коих ещё и борода толком не растёт, от речей старших дружинников не отмахнёшься, не брехливая собачонка на ворон лает. Так уж повелось на Руси, не только с воеводами да ближними боярами князь совет держит, но и со старшей дружиной.