Текст книги "Сказания о Гора-Рыбе. Допотопные хроники"

Сказание о Шаманихе

Не так, как думали унхи, поступил Уйго, когда деревню оставил. Не ушёл он жить на Гора-Рыбу, а стал обходить озеро, разглядывать места разные да запоминать, где речка течёт, где горка поднимается. Сам не знал, зачем это делает, – сердце так велело. Там, где появлялся Уйго, облака расходились, птицы петь начинали и цветы распускались. Одни лишь волки ему не радовались, будто бы боялись они его.

Так дошёл Уйго до речки, что южный берег Таватуя пополам разрезала. Нагнулся он к воде, чтобы жажду утолить, и услыхал голос:

«Кто из моей реки воду пьёт, тот моим сделается».

Обернулся Уйго и увидел на камне старуху седую да беззубую. В одной руке старуха бубен большой держала, а на другой у неё сова полосатая сидела – глазищами хлопала.

Уйго и раньше слыхал, что в лесу живёт колдунья, но ни разу не встречал её. Говорили, что колдунья та может и вылечить, и порчу напустить, да не за это её Шаманихой прозвали. Ударит будто бы в свой бубен старуха и видит, что завтра случится или через три луны. Боялись её за это, потому как человеку прошлое знакомо, а будущее – страшно.

«Разве ж это твоя река? – спрашивает Уйго, не открывая рта. – А я думал, что у рек не бывает хозяев. Чьи же тогда рыбы, что в ней плывут? Чьи птицы, что над ней летают? Чьи травы, что по берегам растут? Тоже твои?»

Рассмеялась старуха беззубым ртом:

«Ты и вправду умён да пригож, как о тебе говорят, Уйго. Немой, а красноречивый! А верно ли, что на тебе знак рыбий есть?»

Скинул рубаху Уйго, и засияла на солнце чешуя, что грудь и спину ему покрывала. Зажмурилась Шаманиха от такого блеска.

«Так значит, ты и на самом деле Рыбий Сын?» – спрашивает.

«Нет, – отвечает Уйго. – Я сын матери моей Сийтэ, зачатый во чреве Гора-Рыбы от духа деда моего Кали-Оа, а отец мой – Уйрал, хоть и нет у нас с ним общей крови».

«Богато тебя одарили, – говорит старуха. – Кали-Оа – благодатью земною, Рыба-остров – спокойствием воды, мать твоя – светом лунным, а отец – солнечным. Нет равных тебе в этой стороне и не будет, пока ты жив. А жить ты будешь втрое дольше прочих унхов. Всю жизнь свою долгую ты будешь к свету и добру людей вести, миром и справедливостью суд свой вершить, а Рыба-остров тебе в том верно служить будет. Непобедим будешь ты, а тот враг, что задумает исподтишка на тебя напасть, в камень превратится. Но печальны будут дальние дни твои: никого из твоего племени живым не останется, а ты ещё жить будешь. И ещё: ты пил из моей реки, так что суждено тебе стать моим мужем. Как я сказала, так и случится».

Рассмеялся Уйго:

«Ну и небылиц ты наговорила мне, бабка! Может, я и молод ещё, но уж не так глуп, чтобы поверить в твои сказки. Да и откуда тебе знать всё это?»

«Я знаю это, потому что уже жила в тех временах, которые для тебя ещё не наступили, – ответила Шаманиха. – Тот день, что для тебя с восходом солнца начнётся, для меня вчера прошёл. Когда-нибудь ты поймёшь, о чём я говорю».

«Раньше сосна эта рухнет, чем я поверю тебе!» – воскликнул Уйго.

«Это твои слова», – усмехнулась старуха и ударила в бубен трижды.

Сова захлопала крыльями и улетела в лес, а Шаманиха исчезла, будто её и не было. Только эхо от бубна ещё долго скиталось между сосен.

Стало смеркаться. Вымылся в речке Уйго, подстелил себе хвою и заснул крепким сном. Может, вода в той речке и впрямь не простая была, потому что в эту ночь сбылось то, о чём он давно мечтал: увидел он мать свою, Сийтэ. Будто бы идёт она босиком по заснеженному озеру в одной рубахе и обнимает бережно круглое чрево своё. И будто бы он сам внутри матери своей, ещё не рождённый. Гладит его Сийтэ и приговаривает:

«Живи не умом, а сердцем, сын мой. Смотри сердцем и слушай сердцем. Бывает, ум подводит, а сердце никогда».

Сделал Уйго, как мать велит. Стал смотреть он сердцем и увидел, что вокруг не лёд холодный, а луг, цветами покрытый. Увидел он Шаманиху, что шла по лугу ему навстречу, и будто бы не старуха она вовсе, а юная красавица. Удивился этому Уйго. Стал он слушать сердцем, и услышал треск громкий, будто лёд на озере лопнул.

Очнулся он ото сна и видит, что над Таватуем молнии блещут и гром гремит. А ветер такой, что деревья к земле пригибаются. Вскочил на ноги Уйго, и вовремя. Сосну-то, под которой он спал, вывернуло вместе с корнем и бросило оземь, так что его едва стволом не придавило. А наверху сова заухала, словно старая Шаманиха над ним смеялась.

С той ночи жил Уйго по материнскому наказу – сердцем жил. Искал он по лесам старуху, чтобы поговорить с ней, да не нашёл. Видать, не пришло ещё время для новой встречи. К слову сказать, речку ту и доселе Шаманихой зовут. Так-то вот.

Сказание о пастухах и волках

Обжились с годами кержаки беженцы на таватуйском берегу. Скит по-прежнему хоронился за горой Большой Камень, а скотину гоняли на выпас к соседней горе, где луга светлее да травостойнее считались. Пастушили в основном недоросли Тришка Кабаков да Митрофанка Зелютин. Брали мальчишки узелок со снедью и с рассветом гнали стадо по узкой тропе через лес.

Пастушье дело-то вроде нехитрое: полежал на солнышке, коров сосчитал – и домой. Но последнее время не только пастухи скотину считали. Волки окрестные про пастбище прознали и стали свой счёт вести. После того как стадо двух коров лишилось, снарядили мальчишек ножами да пугачом самодельным. Хоть пугач тот не пулял, а грому от него было предостаточно. Бахнул – и волки врассыпную. Правда, скотину перепуганную выстрелом, потом приходилось по всему склону собирать.

Вот как-то раз по осени погнали пастухи стадо на заветное место. Не успели расположиться, как окружили волки поляну. Митрофанка стрельнуть собрался, а пугач осечку дал, видать, порох от росы отсырел. Стали тогда мальчишки кричать да палками размахивать. Вроде сперва волки в лес отступили, а потом по опушке обходить стали. Не успели пастухи понять, что волки задумали, как те быка рыжего от стада отрезали и погнали его вверх по склону. Бык не корова какая-нибудь, потерял быка, считай, что полстада лишился.

«Ты за коровами следи! – крикнул товарищу Тришка. – А я попробую рыжего отбить».

Бросился он в погоню, думал, что испугаются его волки. Да не тут-то было. К быку Тришка прорвался, а волки не отступают. Машет он палкой да ножом, кричит в голос, а волки не боятся, того и гляди бросятся. А пуще прочих наскакивает одноглазый волчара с седой холкой, по всему видать – вожак. Видит Тришка – худо дело, то ли ему вместе с быком рыжим к волкам на обед готовиться, то ли шкуру свою спасать. Еле успел он на дерево запрыгнуть, как бросились волки на быка. Зажмурился Тишка, чтобы страстей-ужастей не видеть, только всё вокруг тихо стало. Открыл Тишка сперва один глаз, потом другой – и подивился. Волки поджавши хвост в лес пятятся, а рядом с быком большой человек стоит. Волос у человека чёрный да длинный, одежда будто бы чешуёй рыбьей расшита, а на шее ожерелье из рыбьих костей красуется. Догадался Тришка, что это унх с калиновского берегу, только как он тут оказался, в толк взять не может.

А унх посмотрел на Тришку и улыбнулся. Тришке почему-то сразу спокойно сделалось. Будто бы сказал ему унх:

«Не бойся, слезай. Не тронут волки ни тебя, ни быка твоего».

Слышит Тришка слова, однако видит, что унх-то рта не открывает. Чудно! Не спешит Тришка с ветки слазить, глядит, что дальше будет. А дальше вот что: подкрался одноглазый волк со спины и бросился на унха. Глаз жёлтым огнём горит, шерсть седая дыбом, зубы оскалены – ну, чёрт как он есть!

«Задерёт!» – кричит Тришка.

Оглянулся унх, увидел, что волк прыгнул на него, а в глазах даже страха не появилось. Протянул унх руку, ухватил волка за горло, будто бы не волк это здоровенный, а перепёлка малая, и надел его прямо на бычий рог.

«Вот так силища!» – удивился Тришка. А бык помотал головой, стряхнул волка наземь да копытами по нему прошёлся так, что из волка дух вон. Тут за деревьями митрофанкин пугач грянул – волки врассыпную.

Слез Тришка с дерева, а унх протягивает ему хвост волчий и говорит, рта не открывая:

«Если ты будешь с собой этот хвост носить, волки тебя за версту обходить будут и стадо твоё больше не тронут. А про то, что меня видел, ты своим людям лучше не рассказывай».

Взял Тришка хвост и спрашивает, мол, кто ты таков, дядька?

«Зовут меня Уйго, а кличут Рыбьим Сыном», – отвечает унх. Тут разглядел Тришка, что не одежда это вовсе расшитая, а прямо на груди чешуя у унха того растёт.

«Это не той ли Рыбы каменной сын, про которую слухи ходят?» – спрашивает Тришка, а сам крестится на всякий случай.

«Может, и той, да только не твоего это ума дело, – слышит он в ответ. – Помог бы лучше товарищу своему стадо собрать».

Тут услыхал Тришка, что Митрофанка его кличет. Спешит Митрофанка на помощь, через кусты ломится, думает, что быка рыжего и товарища его волки на косточки разобрали. Как увидел он Тришку живым-невредимым рядом с быком, да как увидел он страшного волка мёртвым, так очень обрадовался. Спрашивает он у Тришки, мол, что тут случилось-то, но тот лишь головой по сторонам вертит, унха ищет. А того и след простыл, будто бы и не было унха никакого.

Вернулись пастухи со стадом в скит и рассказали, как рыжий бык волчьего вожака на рога поймал. Пошли скитники наутро поглядеть на убитого зверя, а на месте только камень нашли. Камень как камень, только на волка бесхвостого похож. Он и по сей день там лежит. Бывало, наткнётся на него случайный грибник, подивится и дальше пойдёт.

А рыжий бык стал героем, даже кличка к нему приклеилась – Волкодав. Гору же ту стали звать Бычихой. Каждое утро пастухи по-прежнему гоняли туда стадо, только волков на Бычихе больше никто не встречал. Кто говорит, что смерть одноглазого вожака их напугала, кто говорит, что они рыжего быка страшиться стали. Только с того дня Тришка-то Кабаков с волчьим хвостом никогда не расставался. Про унха никому не сказывал. Молчал до поры до времени, а потом всё-таки проговорился, но про это дальше будет.

Сказание об убиении старцев

Немало лет прошло с той поры, как первые староверы у Таватуя-озера поселились. Уж не землянки, а срубы добрые стояли на месте панкратьева-то скита. Община староверская и числом и достатком тогда укрепилась. Многие уголь жгли для Невьянска и Екатеринбурга. Скотина на лугах траву жевала. А вот птицу, в отличие от других уральских сёл, не разводили. Считали староверы так: зверь-птица, что на когтистой лапе стоит, – нечистая и в еду негодная. Поезжайте в Таватуй, сами услышите: здесь и теперь тишину по утрам петухи не будят.

Вовсе стал дед Панкратий стар, а ума-разума не потерял. Уважали его и скитники, и береговые первоселенцы. Ежели какой вопрос – прежде к нему бежали, а уж потом своим умом думали. По наказу Панкратия жили поморы скромно, тихо, чтобы излишнего интересу к себе со стороны заводского управления не вызывать. Ежели начальство какое до Таватуя добиралось, то никто из панкратьевских носу на берег не казал, будто бы и не было за Большим Камнем скита никакого. Тихо-то тихо, пока не вышло лихо…

Как-то под вечер пропал старый Фёдор Силантьевич Орлов. Пошли его сыновья искать и нашли на опушке мёртвым. Вся борода седая в кровище, а под бородой кость рыбья воткнута. Такого злодейства таватуйские берега ещё не знали. Столпились скитники вокруг тела, слёзы в горле застряли, слова никто сказать не может. Кому ж это безобидный старец поперёк стал, что его словно скотину забили? Сходом решили дознание самим учинить. Панкратий самолично каждого таватуйца допросил, а толку мало. Никто подозрительного в тот вечер не заметил. И вроде не врёт никто.

Одна лишь кость рыбья на убивца указует. А костями такими калиновские унхи пользовались, это каждый таватуйский знал. Горячие головы под началом орловских-то сыновей решили на тот берег немедля плыть, чтобы с унхами разобраться. Да Панкратий их укоротил: мол, негоже суд чинить, пока вина не доказана.

«А чего тут доказывать? – кричит Васька Орлов. – Кроме дикарей калиновских, никто такими бирюльками не играет! Если их сейчас не тряхнуть, как следовает, то они, гляди ж, ещё кого пришпилят».

Выпустили пар, успокоились немного, решили до утра повременить.

Васька-то Орлов словно в воду глядел: новое утро кровавым выдалось. Прямо на задворках скита старец Иван Пономарёв упал. Тут его и нашли. Похоже было, что выпил дед лишку да лёг проспаться. Но вот заковыка: кержаки хмельного-то не знали, устав у них строгий был. Перевернули его на спину, а из горла кость знакомая торчит. Вера Ивановна, дочь старикова, по земле руками шарит, словно кровь отцову с земли собрать хочет, причитает, как безумная, а рядом внуки стоят, мал мала меньше, и ревут в голос.

Горе настало в скиту.

В тот день молились дружно. По указу Панкратия все сидели по домам, чтобы никто без призору не остался. Особо было наказано про стариков: ни под каким предлогом их за порог не пущать. Только старым, что малым, наказы не писаны. Антип-то Седой, восьми десятков от роду, тот самый, из береговых первоселенцев, сговорил пастуха Митрофанку Зелютина на убивца охоту начать.

«Я впереди пойду, вроде как живец на рыбалке, – объяснял Антип. – А ты укромно будешь за мной следить. Как заметишь чужака, так начинай из своего пугача палить. Гони его проклятого в сторону скита, там его и повяжут».

А Митрофанка, даром что на голову Антипа перерос, ума в той голове не накопил, поддался на дедовы уговоры.

Вот пошли они вдоль берега: Антип впереди, а Митрофанка в отдалении за деревьями хоронится. Старался он как можно тише ступать, чтобы себя не выдать, а вышло плохо – подвернулась нога на камнях. Присел Митрофанка, зубы от боли стиснул, крикнуть не может, чтобы себя не выдать. Не знал этого старец и шёл себе дальше, а уж за ним будто тень бесшумная пристроилась. Как дошёл он до малого мыса, так тень та ему на спину бросилась и наземь повалила. Пытается старик крикнуть, а пальцы злодея, словно хомутом, ему горло стянули.

«Скажи, старик, не ты ли каменную Рыбу к себе привадил?» – шипит злодей.

Антип мотает головой, мол, нет, не я это.

«Все вы так говорите. Пока не дознаю, кто из старцев ваших рыбу вызывать умеет, буду убивать вас. А ну, говори, старый пень!»

Молчит Антип. Разозлился убивец, потащил старика к воде и стал бородой в озеро макать, так что тот едва не захлебнулся.

«Панкратий это…» – хрипит Антип.

«Панкратий, говоришь? – торжествует злодей. – Ну, спасибо тебе, старик! Уважил! Вот тебе за подсказку твою подарок от меня».

И с этими словами воткнул он острую кость Антипу в горло.

Опрокинулся на спину старец и глянул в лицо злодею. Глядит и глазам не верит: злодей-то – сын его пропащий, Пётр. Только изменился Пётр сильно, усох лицом, волос седой стал, кожа бледная, а глаза белёсые, словно рыбьи глаза-то сделались. Течёт красная кровь в Таватуй-озеро, а с ней вместе и жизнь антипова утекает.

«Прощаю тебя…» – хрипит Антип.

Ухмыльнулся Пётр:

«Мне твоё прощение без надобности, старик».

Плюнул ему в лицо да исчез среди сосен.

Тут наконец Митрофанка до берега доковылял. Как увидел Антипа в крови, так и закричал, стал из пугача в небо палить. Сбежался народ, бабы вой подняли.

«Тише!» – прикрикнул на них Панкратий, потому что увидел, что жив ещё Антип.

А тот успел только прохрипеть:

«Прости меня… Пётр это…» – и душу на волю отпустил.

Показалось скитникам, что Антип перед кончиной прощенья у сына пропащего просил, а никто в толк не взял, что это он имя убивца назвать успел.

Кровь антипову Антипову приняло в себя заветное озеро, растворилась она в глубину и до дальних берегов. Встрепенулась каждая рыба и каждый рак придонный, почуяв вкус крови. Содрогнулась Гора-Рыба, узнав, что совершилось в её владениях убийство человеческое, и второй раз вспомнила она пророчество Кали-Оа. В тот вечер печальным стало небо, а закат алым цветом воду покрасил, будто бы от берега до берега озеро кровью налилось.

Сказание о каменных столбах

Схоронили убиенных старцев за околицей у Большого Камня. В скале-то глубокой могилы не выроешь. Выдолбили с молитвой, сколько смогли, уложили гробы простые, а сверху камнем завалили. Кресты деревянные им справили о восьми углах, как у поморских староверов принято.

Чёрная печаль опустилась на таватуйский берег. Чёрные думы одолели скитников, а среди семей, что старейшин своих лишились, жажда мести проснулась. Стал разведывать Васька Орлов, не появлялось ли окрест унхов рыбарей али какого ещё народу бродячего. Тут-то и вывалил ему Митрофанка Зелютин, что якобы Тришка Кабаков на бычихинском пастбище унха какого-то видел, но ото всех скрывает. Призвали Тришку к ответу. Куда тут денешься? Пришлось рассказать ему и про унха в рыбьей чешуе, что рыжего быка спас, и про хвост волчий.

«Ясно тут всё, – нахмурился Василий. – Он-то злодей и есть, больше некому!»

И как не пытался отговорить их Тришка, стали мужики собираться на охоту за убивцем.

Изо всех лишь старец Панкратий Фёдоров поборол в сердце своём тоску да отчаяние, потому как отчаяние – это грех смертный. Отчаявшийся человек подобен цветку, что распускаться не хочет и жизнь отвергает. А ещё опасен отчаявшийся человек для других людей, потому как не ведает, что творит. Помолился Панкратий, взял двух сыновей своих старших в охрану и пошёл за большой мыс, чтобы с Гора-Рыбой совет держать. Как пришли на место, наказал он сыновьям поворотиться в сторону леса и следить, чтобы злодей не мог к нему со спины подобраться. Смотреть же в сторону озера строго-настрого запретил.

Стукнул Панкратий камнем о камень и явилась перед ним, как раньше, Рыба-остров. Не стала Рыба вопросов ждать, а сразу сказала:

«Знаю, беда большая у тебя случилась, только куда большая беда твоих людей впереди ждёт. Тот, на кого они зло подумали, не убивал стариков ваших. Три жизни этого человека защищают, и горе тому, кто тайно или явно намерится зло ему учинить».

«А знаешь ли ты, кто истинный злодей?» – спрашивает Панкратий.

«Ты сам знаешь, потому что названо тебе его имя».

Больше ничего Гора-Рыба не сказала, растворилась в тумане, словно и не было её.

Поспешил Панкратий с сыновьями в скит, а слова Рыбы из головы у него не идут: «Вроде перед смертью Антип Петра поминал, сына своего пропащего. Да могло ли так быть, чтобы тот спустя много лет объявился отца престарелого жизни лишить?»

Вернулся Панкратий, а в скиту волнение немалое, потому как Васька Орлов увёл людей за собой, чтобы унха бродячего поймать. Ушли с Васькой брат его младший Егор, три пономарёвских внука, мать их Вера Ивановна и Антипа Седого сыновья Прохор и Фрол. Увязался за ними и Митрофанка-пастух, что себя винил боле прочих в антиповой Антиповой смерти. Приказал Панкратий немедля вдогонку отправляться, чтобы вернуть мстителей. Да куда там, не догнали!

Васька Орлов был следопытом знатным, потому как много охотился с батюшкой своим покойным по окрестным лесам. Ухо на землю положил, веточку сломанную понюхал да и повёл отряд свой на север. К вечеру второго дня увидели они добычу свою. Не прячась, шёл унх среди сосен, спокойно, будто бы и не было у него на руках стариковой крови. Разглядел его Васька и понял, что силищи в этом унхе на семерых хватит.

«Нападём тайно, – сказал он своим. – Дождёмся, пока уснёт, и повяжем».

Только Митрофанка, который доселе из всех самый решительный был, вдруг засомневался, мол, а вдруг этот унх и не при чём вовсе, уж больно он мирно по лесу разгуливает. Злодеи-то, дескать, себя так не ведут.

«Трусишь?» – спрашивает его Васька.

«Ну, уж дудки!» – встрепенулся Митрофанка и про сомнения свои забыл.

Выбрал унх для ночлега лысую горку, подстелил себе хвою и прикорнул. Обождал немного Васька Орлов, убедился, что враг беззащитен, и стал руками махать, мол, окружай его, братцы! Бросились на унха скитники, того и гляди повяжут. Только чувствуют они, что ноги идти отказываются. Будто бы тяжестью каменной каждый шаг наливается. Закричал тут Митрофанка, разглядев, что каждый из нападавших по пояс каменным сделался. Вскочил на ноги Уйго, глядит, как вокруг него люди в камень уходят, а сделать ничего не может – так уж наречено, что всякий, кто тайно на него нападёт, в камень обратится. Вера Ивановна Пономарёва бросилась в сторону, а от заклятья ногами не убежишь. Пока сама камнем не стала, пришлось ей смотреть, как трое детей её каменными столбами делались. А от такого любая мать окаменеет.

Воздел Уйго руки к небу и просил небо вернуть жизнь человечью в каменные столбы, потому как не желал он зла тем, кто напал на него. Но ничего не ответило ему небо, и камни остались камнями – то, что на небе написано, человеку исправить не дано. Тогда стал молить он небо, чтобы даровало оно ему третий глаз, способность видеть то, что у него за спиной делается. Сжалилось небо, и с того дня обрёл Уйго внутри себя око недремлющее, что видело всё вокруг и во тьме ночной, словно при солнце ясном.

Как случилось это дело страшное, в кержацком скиту все свечи ветром задуло. Догадался Панкратий Клементьевич, что не вернутся мстители в скит и что судьба их свершилась. Так оно и вышло. Искали пропальцев всем миром, а без толку. С той ночи встали на лысой горке, что вниз по течению Нейвы, семь камней, к небу простёртых. Со временем окрестил их народ Семью Братьями, а восьмой камень поменьше, что на отшибе примостился, Сестрой нарекли. Стоят Семь Братьев и Сестра по сей день и напоминают, что злая память к добру-то не ведёт.