Текст книги "Сказания о Гора-Рыбе. Допотопные хроники"

Сказание о строительстве Верх-Нейвинского ЗАВОДА

Вопреки всем тревогам Прохора Вяткина новые дни принесли таватуйцам одни радости. На девятый день после похорон девочки вода очистилась от тины, словно и не было её, а клёв такой пошёл, что рыбакам сидеть без дела было некогда.

Вскоре в посёлке появились люди из Верх-Нейвинска и рассказали, что заводчик Прокофий Демидов, Акинфия Демидова наследник, набирает рабочих для строительства нового железоделательного завода на речке Нейве, той самой, в которую Таватуй-озеро воду свою отдавало. Почти вся крепкая молодёжь Таватуя и соседней Аяти записалась на работы, ведь работа – это хлеб для семьи, тем более что Верх-Нейвинск-то вона – рукой подать.

Приказчиком по новому заводу Демидов назначил Евлампия Севостьянова, известного крутым нравом да преданностью хозяину. Вместе с питерским инженером Мюллером Севостьянов появлялся то тут то там на стройке, чтобы проверить соответствие чертежам ну и, само собой, на рабочих прикрикнуть словом ядрёным, без которого наш человек работать не умеет. Работали и днём и ночью, потому как Демидов приказал пустить завод по осени – срок для такой стройки невозможно малый. Израбатывались люди, калечились и дохли, словно загнанный скот. Когда несколько таватуйских дворов кормильцев потеряли, люди подняли голос: мол, разве можно так над людьми измываться, кормить гнилой картошкой и заставлять работать от утра до утра. Только приказчик Севостьянов к таким речам привычный, чай, не первый завод-то демидовский поднимал.

«Эй, вы, – говорит, – дрань лесная! Я вас на работу палкой не загонял, сами пришли. Вона, у меня под дверью конторы полсотни трудовых с Нейво-Рудянки прибыли, в очередь построились – молчат, ждут, когда вы, дурни, лопаты да топоры побросаете, чтобы места ваши занять да копейки ваши получать. Коли вам, лентяям, работа не нужна – скатертью дорога!»

Умолкли голоса. Ну что тут скажешь? А приказчик только знай покрикивает, сам-то он словно из железа сделанный, не спит, не ест, устали не знает, всякий час на стройке. Глянешь на Мюллера – очки набок, чертежи из рук валятся, того и гляди с устатку в грязь рухнет, а этому хоть бы хны! Потому приказчика верх-нейвинского все до единого боялись и уважали.

Возвращаясь в посёлок, таватуйцы страшные вещи о стройке рассказывали. Будто бы на работах умерших тут же под завод ночью зарывали, а заводской писарь по указанию приказчика наутро бумаги подправлял. Так и выходило по записям, что кто-то из мёртвых самовольно с работ сбежал в неизвестном направлении, а кого-то и вовсе не было. В те годы человек был, что иголка сосновая: ветер дунул – и нету человека. Так и начальству вроде спокойнее.

Слушали эти рассказы бабы, крестились да охали. Приказчика иначе как «бесом» не называли. Старики молчали и молчанием своим словно говорили: «Ну да, трудно. А кому легко в этой жизни было? Панкратию, который вёл подводы на Урал? Детям его, что прятались по подвалам да тайком скотину пасли? Внукам, что, не разгибаясь, возделывают каменистые таватуйские берега?»

Слушал эти рассказы и Прохор Вяткин. Слушал и мрачнел, потому как тревоги его день ото дня сбываться начинали.

Мудрые знают: далеко не всегда мы можем увидеть то, что у нас под носом. Знал это и кержацкий староста Прохор Вяткин, подозревая, что вся эта история со строительством завода таватуйцам боком выйдет. Как назло, главный советчик в делах, Уйго, после похорон младенца в скиту не показывался. Гаврила тайком посылал мужиков на поиски большого унха, но его не нашли даже в устье речки Шаманихи, где, по слухам, он обосновался.

Объявился Уйго самолично к концу лета прямо посреди скита. На груди его в три нити висели позвонки больших рыб, запястья и щиколотки были украшены браслетами из радужной чешуи, в волосы были заплетены разукрашенные плавники. На лбу его была нарисована рыба, внутри которой был человек, внутри которого была рыба с человеком внутри.

«Я знаю, что ты искал меня», – сказал унх и сделал жест рукой, по которому стало понятно, что он будет говорить только со старостой.

«Я искал тебя, чтобы ты предупредил меня об опасности, которой я не знаю», – сказал Прохор.

«Плотина», – сказал Уйго.

«Плотина?» – удивился Прохор. Он, конечно же, знал, что только сила воды сможет закрутить колёса нового завода. Он знал, сколько поселян в этот час работает, чтобы возвести плотину к сроку, назначенному заводчиком Демидовым. Но он никогда не думал о том, что завод и плотина грозят жизни всех береговых таватуйцев.

«Сильно ли подымется вода?» – с замиранием сердца спросил староста.

«На четыре человека», – ответил Уйго. Это означало, что с пуском плотины под воду должны уйти и молельный дом, и дворы береговых поселенцев.

«Когда?»

«До полной луны», – сказал Уйго.

«Ты поможешь мне, Уйго? Надо будет уговорить береговых переселиться на гору».

«Нет, Прохор Семёныч, – покачал головой тот. – Боле не смогу я помогать вам, потому что ухожу к своему народу – сделать то, ради чего я явился в этот мир. Прощай! Запомни только одно: слепые находят дорогу там, где зрячие ошибаются».

Сказал так большой унх и растворился среди сосен. С того дня никогда его не видели на этом берегу. Только сказки от него и остались: сказывают бабы таватуйские детишкам своим про огромного дикаря с чешуёй на груди, который говорил, не открывая рта, да врага своего мог в камень обращать. А детишки-то и не верят – разве бывают в жизни такие чудеса?

Сказание о Кáтюшке

Ребятишкам таватуйским рассказы про завод ох как нравились! Наслушаются и бегут на берег, чтобы из песка да камней свой завод построить. В том потешном заводе было всё, как в настоящем: и река с плотиной, и прорезы рабочие, по которым вода с плотины шла, чтобы колёса крутить. Рукастый Петруха Орлов даже колёса смастерил, маленькие, конечно, но совсем как всамделишные, со спицами и лопастями. Заводчиком Демидовым был, конечно же, Мишка Егоров, а управляющим – горластая сеструха его Дашка, которая лучше прочих умела прикрикнуть на остальных:

«Работайте, дрань лесная! А не то я с вас семь шкур спущу! А ты вообще уходи отсюда, слепошарая, коли строить завод не можешь!»

Это она кричала Катюшке Фроловой, которая робко поодаль стояла.

Катюшка та с малолетства глазами пуста была. Ей что ночь, что день – без разницы. Даже лица матери своей от других отличить не смогла бы. Зато чутьё у Катюшки был не в пример прочим: тёмною ночью она могла пройти сквозь лес и ни разу ветки не задеть. А больше всего она любила на берегу сидеть, камушки перебирать да в воду кидать. Знал это дядька Егор Фёдоров, Панкратия внук, который Катюшку жалел и всячески приваживал. Однажды подарил он ей кисет с камушками да наказал беречь его, потому как это память, что от деда Панкратия досталась, которого таватуйцы как святого почитали.

Везде с собой Катюшка тот кисет носила, помнила Егоровы слова. Как прогонят её ребята, так шла она вправо по берегу, до тех пор пока ни звуков, ни запахов от скита не доносилось. Садилась Катюшка на высокий камень да с камушками панкратьевыми играла: постучит камень о камень и слушает, как эхо отзывается.

Однажды почуяла она, будто кто-то большой подошёл к ней с озера совсем близко. Дыханье незнакомое кто другой мог бы с ветром спутать, только не Катюшка, у которой сызмальства уши слышали то, что глаза не видели.

«Здравствуй, кто бы ты ни был! – сказала Катюшка. – Если не обидишь ты девушку убогую, то и я тебе ничего дурного не сделаю».

«Здравствуй, девушка! Не жди зла от меня, а жди помощи, – ответил ей глубокий голос, словно само озеро говорило. – Камни, что ты в руках держишь, не простые, они были в давние времена Панкратию Фёдорову даны, чтобы он моей помощью пользоваться мог, когда в том нужда была. Пока эти камни у тебя, я тебе служить буду. Скажи мне, в чём твоя нужда?»

Улыбнулась Катюшка, потому что ей вдруг спокойно на сердце сделалось.

«Хочу я того, в чём Господь мне отказал, – вздохнула она. – Хочу увидеть Таватуй-озеро, берега его, завод Верх-Нейвинский, хочу увидеть птиц и рыб, хочу увидеть лицо матушки любимой… Только никто таких хотений выполнить не в силах, потому как вместо глаз у меня камни».

Сказала она так и заплакала.

«Зря ты Господа коришь, зря отчаянию отдаёшься, потому как не глазами, а сердцем человек зрит. Слепы те, у кого глаза на месте, а вместо сердца – камень, а твоему сердцу доброму весь мир открыт. Иди ко мне – и ты сама всё увидишь».

Пошла на голос Катюшка и удивилась: думала она, что в озеро зайдёт, а пришлось в гору лезть. А гора та будто живая была: камни да деревья шевелятся, карабкаться ей помогают.

«А теперь клади свою руку сюда», – сказал голос.

Послушалась Катюшка и почувствовала под пальцами большой влажный шар, будто обняла она чей-то глаз огромный. И тотчас же свет ударил ей в лицо, и увидела она то, чего отродясь видеть не могла: и широкий водный простор, и горы, поросшие лесом, и посёлок кержацкий. Видела она ребятишек, столпившихся на берегу, видела каждый домик в посёлке том, мужчин и женщин, которых она узнавала по голосам. Она разглядывала их мозолистые руки, загорелые лица и светлые глаза. И оттого что она могла их видеть, она любила их ещё сильней. Вот и дом её. Увидела она усталую женщину, что уснула, склонив голову на рукоделие. И не было в этом прекрасном мире никого, кто сравнился бы красотой с той женщиной.

«Матушка, я так люблю тебя!» – крикнула Катюшка.

Женщина вздрогнула и огляделась вокруг, но никого не увидела. А взор катюшкин уже был обращён в сторону Нейвы, туда, где под крики управляющего измученные рабочие рыли прорезы и поднимали стены чугуноплавильной печки. Там среди усталых лиц она увидела отца своего, услышала его тяжёлый кашель и сиплое дыхание.

«Батюшка! – крикнула она. – Бросай работу и ступай домой! Хватит уже в Таватуе вдов и сирот!»

Огляделся по сторонам Иван Фролов, подумал-подумал, бросил лопату и зашагал в сторону дома.

А Катюшка тем временем вместе с чайками облетела озеро и нырнула в глубину, туда, где большие и малые рыбы стаями водили хороводы. Засмеялась Катюшка, оттого что всё это было куда прекрасней, чем она себе представляла.

«Я вижу всё!» – кричала она, поднимаясь из глубин озера на поверхность.

Вынырнув, она увидела остров, похожий на огромную рыбину с каменной чешуёй, а на боку той рыбины увидела девушку, которая обнимала огромный белёсый рыбий глаз. Заглянула она в глаза той девушки и не увидела в них ничего. Догадалась Катюшка, что это она сама, и от этого ей впервые страшно стало. В тот же миг всё пропало, и она опять очутилась в темноте.

«Видишь, – сказала Гора-Рыба, – для доброго сердца нет преград».

«Как же мне быть-то теперь? – заплакала Катюшка. – Слепой без надежды было легче, чем единожды зрячей!»

«Не горюй, девушка. Я ведь тоже наполовину слепая, а не плачу. До полной луны всё изменится и навсегда станет другим. В смутные времена случается такое, во что даже чародеям поверить трудно. Верь и надейся. А самое главное – береги камни панкратьевы. Они тебе ещё последнюю службу сослужат!»

В этот момент почуяла Катюшка, что снова перед ней открытое озеро, а чудесной рыбины и следа нет. Пустилась она в обратный путь по берегу в сторону скита. Заслышала голоса ребятни, что над «заводом» своим заспорили: вот-вот подерутся. Подошла Катюшка, отодвинула парней и наощупь поправила в заводе то, что видела сверху, когда над миром летала. Замолчали все, потому что вода вдруг правильно пошла, даже колёса завертелись.

«Слепая ведьма!» – ахнула Дашка Егорова.

С того дня прозвище за Катюшку зацепилось. И мать, и отец её, что от работ заводских отказался, сильно переживали, а сама она лишь терпеливо улыбалась. Потому что теперь она знала, что не все зрячие видят мир таким, каков он на самом деле.

Сказание о таватуйских ходоках и управляющем Евлампии Севостьянове

Беда беде рознь. Одна беда – что туча, сразу всем видна, а другая невидимо крадётся. Пора бы бежать от неё, да всё вокруг о беде молчит, словно и нету её. «Может и не беда это, а коли беда, так не моя», – уговаривает себя человек. Но беде нет дела до сомнений человечьих – идёт себе. Потому никто из береговых Прохора Вяткина и слушать не захотел, когда тот им про грядущее затопление поведал.

«Не бывает так, чтобы живых людей на дно пускали!» – возмущались углежоги.

«Бывает не бывает – пустой разговор, – увещевал староста. – Третьего дня уж плотину закончили, значит, скоро пустят. Собирайте пожитки и перебирайтесь на гору, да поживей! Скитники потеснятся, вас к себе примут, пока дома новые не отстроим».

«Ну уж нет! – возмущалась старуха Орлова, та самая, которую за глаза Каменной Вдовою звали. – Уж лучше под воду пойду, чем брошу дом свой! Здесь и дети мои с внуками выросли, и скотина, и огород – вся нелёгкая жизнь моя здесь! Зачем я тогда жила да мучалась?»

Долго кричали на берегу, наконец договорились до того, чтобы заслать ходоков к управляющему Севостьянову, пусть скажет он в глаза, как быть людям. Ещё решили про это самому Прокофию Демидову написать. Кстати у Чернышовых обнаружился знакомый невьянский студент, который мог такое письмо составить.

Не дожидаясь вечера, отправили Игната Чернышова на подводе в Невьянск, а ходоки: староста Прохор Вяткин, Сергей Егоров да старуха Орлова – на вёслах вниз по Нейве на разговор к управляющему Евлампию Севостьянову двинулись. Первый раз они рядом с заводской стройкой очутились, поэтому язык проглотили от удивления, когда лодка носом упёрлась в высоченную стену, что над рекой поднялась. Это и была та самая злосчастная плотина верх-нейвинская.

«Эй, вы, там! Разворачивайте своё корыто и гребите отсюда, пока вас заслонкой не прихлопнуло!» – услышали ходоки грозный окрик с верхотуры.

«Хорошо, что нам не пришлось долго искать тебя, Евлампий Степаныч! – закричал в ответ Прохор Вяткин. – Мы пришли к тебе с поклоном от береговых жителей Таватуя, чтобы спросить: что делать нам, когда ты плотину запрёшь и вода в рост пойдёт? Предупредит ли нас кто загодя? Даст ли кто, взамен потопленным хозяйствам нашим, деньги али помощь какую?»

«Проклятье! И так-то к срокам стройка не поспевает, а тут новая заноза – заливные поселенцы!» – заскрипел зубами управляющий, только никто того скрипа, кроме инженера Мюллера, не слышал.

А вниз крикнул: «Ступайте к своим и скажите, что на сборы у них четырнадцать дней есть. А что до компенсации, то я вашу просьбу Порфирию Акинфиевичу сегодня же передам – он всё решит в лучшем виде!»

Тут бабка Орлова не выдержала, голос подала: «Наслышаны мы про доброту твою, Севостьянов! На всякий случай знай: мы своё письмо написали Демидову. Если что не так, ты перед ним отвечать будешь!»

Закончились переговоры, развернулась лодка и пошла обратно к Таватую.

Налилось кровью лицо управляющего, а вслед ходокам такая брань полетела, что едва плотина не рухнула: «Чтобы какая-то срань кержацкая мне, Евлампию Севостьянову, палки в колёса заводские совала? Ну, уж нет! Нахлебаются они у меня ещё водицы! В контору!»

Бегом бежал за ним инженер Мюллер до самых дверей конторы, так что запыхался да едва чертежи не растерял. Вызвал Севостьянов к себе писаря и приказал, чтобы тот брал лошадь и немедля скакал в Екатеринбург к Демидову.

«Ты секретаря его Ивана Парамонова знаешь?»

«Как не знать, Лампий Степаныч! Знаю преотлично!» – кивал писарь, заикаясь со страху.

«Должен ты в почте секретарской найти письмо от таватуйских поселенцев и сделать так, чтобы он исчезло. Что хочешь с ним сделай, хоть сожги, хоть съешь его, хоть в задницу себе запихай, только чтобы оно к Демидову на стол не попало. Понял?!»

«Так точно, Лампий Степаныч, понял!»

Хлопнула дверь за писарем, а управляющий к инженеру повернулся:

«Ну что, Мюллер, готова наша плотина, говоришь?»

Глядит на него в упор, а в глазах тёмных молнии сверкают. Инженеру от такого взгляда не по себе сделалось.

«Как и сказано было, Евлампий Степанович, вчера механизм проверили – всё в порядке, хоть сейчас запирай».

«Так иди и запирай!» – прошипел управляющий.

«Не понимаю я вас, Евлампий Степанович, у нас по плану перекрытие реки только через две недели должно произойти».

«А тебе понимать не надо, ты делай, что я говорю, – целее будешь. А я предупрежу урядника, чтобы у плотины двойной наряд охраны выставил. Только учти, Мюллер, соплей я не потерплю! Вы, столичные барышни, за вольнодумные идеи мать родную продадите. Но я не таков! Это мой завод, и худо будет всякому, кто у него на пути встанет!»

«Но вы же сами…» – попытался возразить инженер.

«Запирай!» – рявкнул управляющий.

Бледный, походкой неверной вышел инженер Мюллер из конторы. Рассеянно оглядел он кричные печи, домну, и нехорошее предчувствие захолодело в груди. Над окрестными лесами повисла мёртвая тишина. Не горланили лягушки в соседнем болоте, не кричала выпь, не резали воздух чайки, высматривая рыбу в реке. Исчезли даже стаи комаров, досаждавшие каждый вечер. Инженеру Мюллеру стало страшно.

«Запирай плотину!», – скомандовал он, и могучие колёса заскрипели, навсегда перекрывая путь некогда вольной речке Нейве.

Сказание о таватуйском потопе

А Катюшка-то Фролова в тот вечер всё по пятам за старостой ходила, на всех сходках поодаль стояла да в оба уха разговоры слушала про переговоры с управляющим Севостьяновым. Слышала она и про четырнадцать дней на переселение и слышала, как береговые поссорились. Кто говорил, что надо уходить немедля, мол, управляющий – гадюка подколодная, от него чего угодно ждать можно. Другие стояли на своём и уходить не собирались.

«Я скорее завод этот спалю, чем с места двинусь!» – грозила старуха Орлова.

Накричались да порешили: утро вечера вернее, завтра на свежую голову всё сладится. Одной Катюшке после этих разговоров ещё тревожнее стало. Проснулась она среди ночи от такой тишины, что в ушах заломило. Схватила Катюшка кисет с камнями рыбьими и вниз по склону побежала. За сто шагов до берега пятки по воде зашлёпали – вот она беда, уже здесь! Добралась по пояс в воде до ближнего дома егоровского, закричала, что было сил, и кулачонками в ворота замолотила. Полегчало немного, когда шум со двора услышала. Распахнулись ворота, а на пороге Мишка стоит, мокрый да всклокоченный.

«Бери факел и бежи вправо по берегу! – командует Катюшка. – Кричи, стучи, буди людей! А я влево побегу!»

«Держи факел!» – кричит Мишка.

«Безглазой факел не подмога!»

«Держи, дура, люди-то не слепые – тебя скорей заметят!»

Так вот подняли они на пару всех береговых. Люди в исподнем еле успевали до сухой травы добраться, как вода накрывала их дворы, а во дворах добро плавало: бельё разное, бочки да телеги. Не успели спасти двух коз, что на привязи были, старшие Феофилактовы захлебнулись, детей спасая, да младенец из крайнего дома вместе с люлькой в воду опрокинулся – пока выловили, так уж поздно было.

Молитвы, вой и плач над берегом встал. Прохор Вяткин из молельного дома святые книги вынес, да вот только многие подмокнуть успели и плакали чернилами прямо на рубаху старосты. Чего уж там, самое сокровище-то спасти успел – «Рыбий Апокалипсис» в золотом переплёте.

«Идите, поднимайте всех! – кричит Катюшка. – Это ещё не конец бед, это только начало!»

«Правильно малая говорит! – подхватил староста. – Слушайтесь её, поскольку Господь её направляет!»

«Слепую-то ведьму?» – удивились таватуйцы.

«Слепые находят дорогу там, где зрячие ошибаются!» – ответил Прохор и даже сам не понял, откуда у него слова такие взялись.

А Катюшка отошла в сторону по краю воды, камнями стукнула и ждёт. Вот и ветерок дохнул с озера.

«Здесь ли ты?» – спрашивает слепая.

«Здесь, рядом с тобой», – отвечает Гора-Рыба.

«Ты чудеса ворожить умеешь, так спаси нас от потопа! Сломай плотину заводскую!» – молит Катюшка.

«Много я могу сделать, но не буду плотину ломать – не дано мне такой власти», – отвечает Рыба.

«Скажи тогда, как быть нам, бедным?»

«Иди к своим и скажи, что есть у них время, чтобы собрать скарб свой и в гору уйти, пока солнце над Шаманихой не встанет. Более не сумею я воду удержать. Потом вода вернётся с прежней силой и останется так навсегда».

Катюшка подошла к Рыбе и поцеловала её в каменный лоб.

Когда она вернулась в скит, многих потопленцев уже отогрели у костров и накормили горячим. Кто помоложе да покрепче, на горбу своём затаскивали в гору то, что смогли в воде поймать.

«Слушайте! – крикнула Катюшка. – Пускай я для вас ведьма слепая, только вам всё равно придётся меня слушать!»

Притихли все удивлённо, а Катюшка и говорит:

«У нас есть время, чтобы спасти всё, что можно, пока солнце над Шаманихой не встанет. Потом вода вернётся и затопит берег навсегда».

Зашумели люди удивлённо, но вдруг услышали крик егоровских ребятишек, что с берега на себе скамью тащили:

«Вода уходит! Вода уходит!»

Бросились люди на берег и глазам своим не поверили: в утренних лучах встал посреди Таватуй-озера каменный остров, а над ним будто бы туча чёрная собралась, а под тучей, как водится, струи дождевые. Только вот чудеса: дождь тот не вниз падал, как полагается, а вверх. Отрывались от поверхности воды капли и уносились к небесам. Отступила вода на прежний уровень, а туча на небе всё пухла да чернела.

Упали на колени поселенцы и молиться стали Господу всемогущему, а когда помолились, бросились по домам своим хозяйство спасать. Тащили с собой всё, что под руку попадётся. Хозяйственный мужик Афанасий Епифанов успел полдома на брёвна разобрать да закатить те брёвна на гору. Грузили сундуки с барахлом на подводы, запасы в бочках, у кого какие были, и толкали сзади, чтобы лошадям помочь. Все бегали и суетились, только Каменная Вдова, сидела на лавке рядом с домом своим и глаз не отводила от озера.

«Уходи в скит, Катерина Фёдоровна», – попросил её Прохор Вяткин.

«Вот как выходит, Прохор Семёныч, вчера я готова была со злобы весь завод Верх-Нейвинский спалить, а теперь смотрю на это диво, и в душе у меня покой настал, – отвечала Орлова. – Никуда я отсюда не уйду. Хочу тут навсегда остаться. Мужик мой в камень ушёл, а я в воду уйду, так вот я решила».

«Господь с тобой, старая! Грешно так говорить! – заволновался Прохор Вяткин. – Сейчас же сыновей твоих кликну, пускай на руках тебя унесут!»

Побежал староста орловских сыновей звать, да не успел – встало солнце ровно над Шаманихой. В тот же миг сверкнуло над островом, словно тыщи молний в пучок собрались. Грянул гром, будто земля раскололась, закачались деревья, а над лесом птичьи стаи поднялись. Увидели все, как от молнии полыхнули деревья на хребте чудо-острова, и тут же страшная туча, что над озером висела, рухнула вниз водопадами и разошлась по берегам высокою волною. Такой силы волна была, что все постройки прибрежные по щепочке да по камешку разнесла. Кто такую страсть видел, до конца дней забыть не сможет.

Прокатилась та волна по всем берегам и ушла вниз по Нейве, к заводу новому. А там, на плотине заводской, управляющий с инженером всё голову ломали: куда вода из реки подевалась? Слышали они и гром небесный, и сполохи наблюдали, но, лишь когда стена воды с Таватуй-озера на плотину двинулась, так со всех ног наутёк бросились. Дрогнула плотина, но удар выдержала. Лишь язык водяной через стену перелетел, лизнул заводские корпуса и на мелкие брызги рассыпался. Перекрестился Евлампий Севостьянов, вернулся на плотину, а над ней уж Верх-Нейвинский пруд стоит. Спокойно стоит, словно всегда здесь был, лишь макушки сосен из воды торчат – бывшему лесу памятники.