Текст книги "Сплетение душ"

Заря не ждёт – беспокоит своим пробуждением. В тёмном небе, над самой головой, прошла пара кряковых, сопровождаемая шварканьем селезня. Тяну из корзинки упирающуюся подсадную, несу к воде. Пристёгиваю шнур от «ногавки» к вращающемуся кругу.

Весенний утренник. На плёсе с рассветом тонким ажурным стеклом появляется ледок. Он всё теснее обжимает утку.

Сижу в шалаше и начинаю замерзать.

Мой мысок, рядом с «одёнком» прошлогоднего стога сена, пересёк зайчишка в непостижимом весеннем наряде. Словно только что из пьяной компании. На нём рваный, клочьями, грязный халат. Почуяв меня, он тормознул. Встал столбиком. Постоял, прислушиваясь, и сунулся в крепи, оставляя на кустах свою «зимнинку».

– Вьюги нет на тебя!

Смотрю на подсадную.

Некрупная (то-то хозяин особенно долго не торговался – мяса мало), темноватого крепкого пера, не свойственного домашним уткам.

Она постепенно осваивается в обстановке. Не прячет в траву голову от каждой тени пролетающих в весеннем небе пернатых. Плавает, замирает время от времени и, вытянув шею, прислушивается к весеннему гомону.

Покувыркалась, выискивая на дне корм, и затем сытая, довольная… подала голос.

Классика!

Это не был звук через набитый зоб, не голос беспокойства или тревоги. Это был призыв, откровенно выражающий сексуальные намерения. Я, как ни выжидал, сидя в шалашке, эту «трель», как ни молил о ней, от неожиданности выронил из рук сигарету (я и тогда покуривал). Голос хрипловатый, убедительный. (Не знаю, как селезень, а я бы на его месте, забыв про всё, прилетел.) Ещё раз короткая «осадка». Слышу в ответ далёкое приближающееся шарпанье.

Я замер, сжимая холодное ружьё.

Селезень. Прильнув к бойнице, пытаюсь заметить его вовремя. Смотрю, идёт на посадку, а там лёд. Растопырив оранжевые лапки, неуклюже скользит мимо утки. Не успел подправиться: я ему этой возможности не дал.

Прогремел выстрел.

Выскочив, я подхватил тёплую птицу, заодно расшевелил ледяную плёнку вокруг подсадной и быстро вернулся назад. Зари осталось немного. Моя душа и сердце поют в унисон с природой. Я хмелею от согревающейся земли, талой воды, набухающих почек. Никак не могу избавиться от зябкости весеннего утренника. Остывший организм клонит ко сну. Утка тоже поостыла. Выбралась на кружок, чтобы не замёрзнуть. Поёживается, шелушит перо. Но обстановку чётко контролирует, без интереса провожая взглядом куликов и кроншнепов. Сквозь дремоту улавливаю какое-то движение на воде… Кто-то нахально пробирается прямо в направлении моей шалашки. Сон как рукой сняло. Предстоят взаимные упрёки, недовольство. Так не до этого сейчас!

Реплики приготовил заранее.

Что?! Столбенею.

Выбравшись на берег, из последних сил отряхивается Вьюга…

В горячке я вырвал вицу и начал бессознательно охаживать ею гончую, которая, увёртываясь от ударов, заметалась по маленькому островку. Наконец, опомнившись, я взял мокрую, замёрзшую собаку на руки и потащил её в шалаш. Уложил на землю, укрыл снятой с себя ватной курткой и прижался к ней спиной. Согревшись, собака успокоилась и затихла. Как она меня нашла – в половодье, за несколько километров от берега?

Утка, отдохнув, снова настроилась на «лирику» и подала голос. На него сразу, ожив, отозвалась Вьюга. Я, больше не маскируясь, вылез из шалаша. Заря уходила до вечера. Пора собираться и мне. Выловил подсадную. Попутно оценил её состояние – в очень хорошей форме: не намокла, не шарахается от приближения к ней. Жаль только, что она не понимает, сколько радости сегодня доставила.

Сокращая ночной путь, двинулся по затопленным низинам прямо по направлению к дому. Пока грёб, согрелся. Вьюга, уткнувшись носом в добытого селезня, тихо подрагивала под фуфайкой.

Причалил лодку к берегу, поднялся на угop и обернулся.

Солнце заливало светом не видимую ночью природу. Весна сделала её неузнаваемой и прекрасной. Половодье понастроило множество островков в непроходимых дубовых гривах, напитало влагой грибные места и сенокосы. Сегодня его, половодья, короткий праздник. И я радуюсь вместе с ним.

Отдав дичь матери, выслушал похвалу.

Не тронула. Легковесная, не отцовская.

Пока торопил весну – на носу выпускные экзамены.

Где подсказали, где списал. Всё! Свободен… Теперь мало кого помню из учителей. Разве что классную, Зырину Нину Фёдоровну. Наша гончая Вьюга была взята у её мужа в деревне Меньшиково.

В школе мечтал: скорее бы на волю. Ну вот – кое-как дождался, и стало «думчиво», как говаривал Володя Антонов. Теперь придётся ещё и на день себе заделье искать.

У нас в доме появился новый жилец: молодая женщина – работница по дому, из соседнего Ковернинского района. Наверное, голод заставил её идти на заработки в другой район. Русоволосая, всегда с ухоженной причёской. Очень сдержанная в разговоре – пока не спросят. Правильные черты лица с оттенком татарского. Неплохая фигура. В глазах какая-то меланхолия. Создавалось впечатление, что её не беспокоит личная судьба. Мне это было только на руку.

У нас не просто ходит – живёт чужая женщина. Мы сталкиваемся в узких коридорах, она смущается. Я делаю эти проходы всё неудобнее… Она молчит, опустив глаза. Я наглею, эти ситуации начинаю создавать искусственно, искать их. Она терпит меня.

Был поздний вечер.

Родителей пригласили на семейное торжество к Антоновым. Меня не взяли, ей уходить было некуда. Я порывисто обнял её и начал теснить в сторону спальни. Не встретив сопротивления, осмелел, повалил на кровать.

ПОСЛЕ не было никаких разговоров…

Полежали вместе недолго. Я выскользнул из постели, она осталась лежать тихо. Я спрашивал: «Чего?», она с грустной улыбкой в ответ: «Ничего…»

Утром я пораньше смылся в Варнавин, а возвратившись поздно вечером, узнал, что она уехала домой. Сразу не почувствовал потерю. Только позже показалось, что дом опустел. Звали её Аннушка…

Шесть лет прошло с тех пор, как кончилась война. Казалось, ничто больше не напомнит о ней. Однажды вечером, в темноте, нарочный принёс отцу «казённую» бумагу со зловещим названием «повестка»: «…получателю в указанный срок явиться в военкомат».

Было не до ужина. Отец и мать подавленно молчали.

Утром отец надел «базарную» одежду. Выглядел он необычайно встревоженным. Это проявлялось в медлительности – он оттягивал момент выхода из дома: то выйдет бесцельно на улицу, то вернётся, сядет за стол, бросая на меня пристальные взгляды.

Ушли вдвоём с матерью.

Я не мог найти себе места. Беспокоиться было из-за чего.

Год на дворе был…

Хотя какая, в сущности, разница, какой именно был год на дворе. Для основательного беспокойства вполне достаточно того, что этот двор находился на территории нашей страны.

Я остался с Валькой в качестве няньки. Брат был игрив и, не чувствуя остроты момента, увлечённо занимался своими детскими делами. Я же всё чаще подходил к кухонному окну, высматривая возвращение родных фигур. Двух… или одной.

Пропустил их появление. Увидел, когда они под ручку подходили к дому. На душе как-то разом отпустило.

Отец пришёл навеселе. И повод был. Молча, под гордым взглядом матери, он бережно достал из коробочки отливающую холодным серебром медаль «3а боевые заслуги».

Это был для нашей семьи праздник полного выдоха, освобождающий от вечного ожидания беды. День Победы, наконец, пришёл и в наш дом.

Почти не помню этого последнего лета свободы. Как на вокзале в ожидании поезда. Тягомотина. Лиля уезжала поступать в медицинский, пригласила на проводы. Я почему-то не пошёл. После этого наши отношения вышли из категории романтичных и, будто споткнувшись, пошли на спад. Сошли на нет. Прекратились. Она уехала без объяснений, а я собрался в наш «Новгород» – город Горький.

Я словно видел перед собой дверь, которая медленно закрывалась, предлагая мне на выбор: выйти или остаться…

Решил выйти.

Я уходил из родного дома, не обернувшись, не усомнившись ни на миг. Не предполагая, что смогу вернуться в него только через десять лет.

Именно сюда, в родительский дом, я привёз из Карелии свою молодую жену. Тут народился наш замечательный сын.

На родном пепелище, как на исповеди, дописываю я сейчас эти строки.

Только здесь моя душа обретёт свой покой.

Горьковская область,

Варнавинский район, деревня Анисимово, 1995 год

Я с волнением дочитывал последние строчки пожелтевших страниц рукописи отца.

Это даже мало похоже на текст…

Я будто бы долго всматривался в помутневшее от времени зеркало. Оказывается, у нас так много общего, что становится не по себе!

Отец свою жизнь считал яркой. Не знаю…

Расцветку с таким незатейливым легкомысленным рисунком у них в деревне принято называть «баской».

Отец с мамой такие разные, но вместе они – это я.

Как две шестерни в волшебных часиках.

Хочется понять, как этот слаженный гармоничный механизм был устроен. Жаль, что подобное желание возникает, когда потеря необратима. И вот уже каждая буква, сохранившая биение их сердец, на счёт!

Хочется лучше понять свою страну. Ведь и это – тоже я!

А понять непросто…

Почему такая великая и могучая держава, как Советский Союз, развалилась не под натиском внешней агрессии, не в результате вооружённого переворота, а так… под своим весом.

Тихо.

Следом воспоминания мамы – Костюниной (Яковлевой) Ольги Андреевны. Название какое-то неожиданное – «Утка с яблоками».

Утка с яблоками

…Утку тщательно ощипать, опалить, выпотрошить, натереть солью внутри и снаружи, начинить кисло-сладкими (лучше антоновскими) яблоками, нарезанными дольками. Затем положить утку на противень и жарить в духовке, поливая собственным соком.

Из рецептов русской кухни

Иногда в темноте приляжешь, закроешь глаза, и откуда-то издалека всплывают в памяти эпизоды детства. У меня оно было по-своему памятным.

Родилась я в глухой карельской деревне Куккозеро.

До меня на белый свет появились брат и сестра. Первенец – Петя. Он умер в двухлетнем возрасте. Клава тоже жила недолго. (Мама считала её красавицей.)

Трудно сказать, кому из нас троих больше повезло. Господь отвёл их от мук.

Когда я была совсем маленькая, то ходила между ног у взрослых, задирала голову вверх, глядела на них и удивлялась: «Как им не страшно там наверху?» У меня-то пол близко. Один раз решила проверить: забралась на лавку, оттуда на стол, встала, глянула вниз…

Мамочки!.. Ужас какой.

Я думала, что никогда не смогу подняться так высоко.

Тридцать третий год…

Как во сне, помню сцену, когда забирали отца. Вой, крики, стоны, слёзы. Папа несёт меня на руках по лесной дороге. Мне три года. Понять не могу, что происходит, но папино волнение невольно передалось, и я начинаю хныкать.

Ещё эпизод: нас везут на каторгу в переполненном вагоне.

Горя я не чувствовала. Помню только, что всю дорогу мы ели вкусную жирную селёдку. Потом хотелось пить. «Телятник» подолгу стоял в тупике. На одной из станций я даже на время потерялась.

Отца отправили в концентрационный лагерь, в Заполярье, а нас с мамой на поселение в Сибирь. Приехали на место. Вокруг тайга. Жильё – барак с нарами. Спали вповалку, не разбирая своих и чужих. Маму и остальных взрослых сразу увезли на дальнюю базу валить лес. Я осталась без мамы. С чужими больными и старыми людьми.

Первые уроки русского преподавал мне чахоточный парень. (Дни его были сочтены.) Он постоянно находился в бараке. Играл на гармошке, пел частушки. Одной запевке он охотно обучил и меня. Я, карелка, не понимала смысла слов, но сразу подкупила мелодичность незнакомого языка:

 
На х. й, на х. й мне жениться,
на х. й, на х. й мне жена:
куплю новую тальяночку,
бутылочку вина.
 

В одной рубашонке, босоногая, я задорно отплясывала под гармошку. Так всем хотелось угодить и понравиться, не могу…

Произношение поначалу было не очень, но когда через два месяца состоялось свидание с мамой, я свободно, без акцента, отчеканила номер своей программы. Мама расстроилась: «Чему учите ребёнка?» А мне сказала: «Оля, никогда не пой, это плохие слова».

Восковой, болезненный парень не был злым. В бараке меня никто не обижал. Да там никому до другого и дела-то не было. Люди со своей бедой не успевали…

Не помню, чтоб меня кто-то укладывал спать. Наверное, сама забиралась на нары – и без колыбельной. Под одеялом тепло, как в пуховом гнёздышке. Лежишь и слышишь, как дурит за окном вьюга, стучится к тебе. Но здесь, на людях, совсем не боязно. Сожмёшься комочком – и засыпаешь.

Иногда мама брала меня с собой в лес, в таёжную избу. Пока все на работе, я одна…

Вечер.

Темно.

Огненные блики, вырываясь из печки, беспокойно мечутся по стенам. Ветер зло подвывает.

Ой!.. В сенях вроде скрипнул кто-то…

Страшно.

Нет ничего страшнее страха.

Заберусь в овчинный тулуп, что висит над нарами, и стою – не дышу. Скорее бы мамочка пришла…

Позже мы переехали в село Берензас, нас поселили в отдельном доме. (О том, куда девались прежние хозяева, не спрашивали.)

Предгорье Алтая называют иначе Горной Шорией.

Рядом глухая тайга и горы! Коренное население – шорцы, охотники и рыболовы. «Глаз узкий, нос плоский – совсем русский». Приходили, предлагали рыбу, но покупать было не на что.

* * *

Ярким светлым пятном в сознании любого рано осиротевшего ребёнка остаются образы наставников и учителей.

Сидоров Иван Петрович, завуч нашей Берензасской школы. Он тоже обучал меня русскому языку. Было сложно, но очень интересно. «Фольклор», «поэзия» – эти слова впервые мы услышали именно из его уст. Он выразительно читал по памяти стихи. Это интриговало нас, побуждало самим найти книгу и прочитать. И искали. Если не находили в школьной библиотеке, то шли к нему в кабинет, и он давал нам свою.

У меня была особая причина любить Ивана Петровича. Он жил по соседству, в учительском доме, и изредка приглашал меня в гости. Обязательно угощал всякими конфетами, давал журналы полистать, картинки посмотреть и, одарив яркими коробочками, скляночками, провожал. Иду обратно и радуюсь: я, как путняя, была в гостях по приглашению!

Иногда он оставлял меня одну. Почитаю-почитаю и приберу в его холостяцкой комнате, где, кроме книг, ничего больше не было. Вернётся и обязательно похвалит:

– Спасибо, моя юная хозяюшка! – он даже благодарил не как все.

Сама я боялась его беспокоить, а то бы прибегала каждый день. Его беседы о профессии педагога заронили желание самой стать учителем и обязательно, как он, филологом. Иван Петрович называл свою специальность человековедением.

На войну мы его провожали всем классом. За двенадцать километров, до самого переезда.

Провожали насовсем…

Не могу забыть я и школьного сторожа – бородатого старичка, как из доброй сказки.

Школа была на отшибе села. Зимой в сорокаградусный мороз пока дойдёшь, руки озябнут. Он ласково возьмёт их в свои большие ладони и давай потихоньку, нежно, отогревать, пока не запылают. Потом откроет печную дверцу, посадит около и сам сядет.

Никого ещё в школе нет. Тихо. Темно. Сидим вдвоём рядышком, смотрим на огонь. Жар приятно румянит лицо. Хорошо.

Беседуем на равных.

О премудростях жизни, о добре и зле. Но больше о добре.

И так, пока кто-нибудь не придёт.

Я всегда просыпалась самостоятельно, рано. Часов не было, радио ещё не говорило. В школу приходила первая. Есть что-то в этом слове притягательное – «первая». А может, доброта сторожа тому причиной. И мне хотелось ласки. Хотелось прижаться к сильной, надёжной, открытой душе. Почувствовать себя защищённой, что ли…

Пусть хоть на миг!

У других детей для этого был папа…

С седьмого класса с нами занимался военрук. Учил мальчишек и девчонок с завязанными глазами разбирать и собирать автомат, окапываться. Мы разбивались по пять человек на «звёздочки» и соревновались – кто быстрее. Были случаи, когда он ударял сапёрной лопаткой по оттопыренной заднице ученика, спрятавшего только голову, и сокрушённо замечал:

– Ты тянешь свою «звёздочку» назад!

Я не помню, чтобы девочек учили шить, вязать или готовить.

Не нужны были мужчины и женщины. Нужны были отважные бойцы. Бойцы без пола, без индивидуальных особенностей. Всё остальное – буржуазные сантименты, отдаляющие победу мировой революции.

Из одноклассниц я помню только Валю Ласкину – отличницу. Мы с ней вдвоём перешли в восьмой. Средняя школа находилась за несколько километров, в городе Осинники.

И ещё хорошо помню Валиного отца. Уполномоченным был. Фамилии своей он едва ли соответствовал… У него была возможность отвозить свою дочь в школу на лошади. Догонит меня на санях по глубокому снегу да, поравнявшись, ещё подстегнёт лошадь, чтоб бежала резвее. Не успеешь с тяжёлой котомкой за плечами вовремя отскочить в сторону – собьёт.

Клеймо «дочь врага народа» было поставлено, казалось, навсегда. Как мишень для стрельбы на лагерной фуфайке.

Ох, и наревусь потом вволю… дождавшись, когда отъедут.

Одна, в предрассветной тайге.

Мама в детстве окончила четыре класса церковно-приходской школы. Четыре, но зато с похвальной грамотой. При наличии такого багажа знаний она считалась среди ссыльных одной из самых образованных.

Наш дом напоминал бесплатную юридическую консультацию: одна просит помочь разыскать детей, уехавших на встречу с отцом в Финляндию, – в дороге их настигла война; другая – написать ходатайство о выезде на родину, в Карелию, ввиду гибели сына – офицера; третья – заявление; четвёртая – деловое письмо в сельский Совет.

Среди ссыльных карелок не было ни одной грамотной. Вот их фамилии: Ильина, Гюбиева, Терентьева, Чусова, Васильева, Ретукина.

Все они тоже были шпионами, как я с мамой.

Жили мы дружно. Чего делить – беда одна на всех.

Жили, с гордостью распевая величавые гимны стране, «где так вольно дышит человек».

В детстве приходилось не только учиться, но и работать.

Много работать.

С третьего класса мы вместе со взрослыми целое лето были в поле: вязали и грузили снопы; молотили, веяли и сушили зерно на току; сгребали в копны сухое сено. Мальчишки, сидя верхом на лошадях, на волокушах возили копны к скирдам.

Хандрить и унывать было некогда.

С поля вернёшься – спешишь в огород. Мама ежедневно обходила участок – проверяла порядок. Если проходила молча – значит, всем довольна.

А я-то… Заглядываю вопросительно в глаза – жду похвалы. Но не было такого раза, чтобы она сказала: «Какая ты у меня умница, помощница, труженица!» Эти слова я мысленно сама себе говорила, следуя за ней по пятам. Тогда твёрдо решила: «Я своих детей за всё, за всё хорошее буду хвалить». Мама, думаю, просто боялась расслабить, изнежить меня.

Если бы она только знала, как нужна была её ласка!

Хоть самую малость.

И дом был на мне. Утром испеку, как умею, хлеб; приготовлю еду; соберу узелок для мешочника – так звали человека, который отвозил обед для работающих на базе. Мою холщовую сумку рассматривали там особенно тщательно:

– Ну, Шура, показывай, что твоя стряпуха приготовила?..

Хлеб, может, и не всегда удавался гладким, красивым, но остальное щедро уложено: молоко, три яйца, сваренных вкрутую, огурец, помидоры, баночка тыквенной каши. Кое-что менялось изо дня на день. Мама передавала одобрительные отзывы односельчан. Услышу приятное – и ещё больше рада стараться.

Список дел для меня на весь рабочий день записывался в сенях на стене. По исполнении задание вычёркивалось. Вечером всё соскребалось, на другой день – по новой. Иногда пункты повторялись. Контроль был полный.

Мне кажется, я умела всё.

Может, поэтому после пятого класса меня взяли поварёнком в тракторную бригаду на Ближний баз. Мужчины работали в три смены, а я их кормила. Чтобы оправдать доверие взрослых, старалась вовсю.

Помню, обед был готов, оставалось свободное время. Я решила проявить инициативу – подать на десерт, как сказали бы городские, клубнику. (Горные склоны просто усыпаны ею.) Набрала полное ведро ягод. Овсяный кисель ели с холодным молоком и свежей клубникой. За находчивость и старание мне объявили благодарность в вечерней «Молнии». Через наш баз шли и со Среднего, и с Дальнего. Все читали, хвалили.

Вот оно какое, настоящее-то Счастье!

На Среднем базу поваром была девушка постарше, так я подбила её ночью, при луне, вязать снопы. Все проснутся: «Кто это, мол, так постарался?» А это мы… Мы!!! (От мала до велика энтузиазм тогда проявляли непоказной.)

Обильная роса, стерня не ломается – благодать. Мы вдвоём за ночь связали тысячу снопов. Наутро радости-то всем было! Кроме того, что начислили трудодни, нас ещё особо отметили в колхозной «летучке». Боже, сколько потом разговоров было!

Пролетело лето. Зима.

Пурга своим снежным колючим покрывалом укутала горы и долины. Всё живое в природе замерло. Отдыхает. Набирается новых сил. Ждёт весны. Природа расслабилась, а люди… Для человеческой заботы нет межсезонья. Работы всегда хватает. И в студёную пору тоже. На всю зиму мама переходила на работу в пимокатную. Благодаря ей я носила на танцы в сельский клуб лёгонькие белые фетровые валеночки. В вихре вальса они скользили не хуже туфель. Земли не чувствуешь под собой, когда с партнёром кружишься.

Это если с желанным, конечно.

В выходной, слегка морозный день ездили за сеном. Ответственная работа. Стог метать надо умело, не абы как. Иначе дорогой сено рассыплешь. Я наверху. Бастрыком нужно сильно прижать копну, а во мне, ребёнке, сколько веса, столько и силы.

– Оля, нажимай сильнее!

– Мамочка, я изо всех сил стараюсь – не получается…

– Ну, слазь тогда. Помоги натягивать верёвку.

Мать и наревётся, и вспомнит соседку, у которой взрослый сын, и отца, которого рядом нет, и пожалеет, что Петя, первенец, умер. Что же это такое, господи?..

Но сколько ни реви, воз-то надо укреплять!

Окончательно разозлившись на свою беспомощность, мама упирается ногами в сено, параллельно земле, и копна, как по волшебству, прижимается.

Воз готов! В путь.

Пути-дороги памятны мне.

Дальние, трудные, но со временем ставшие такими родными, они были духовниками моих мыслей и чувств. Много километров по Сибири пришлось перемерять пешком, с сидорком на спине. Плечи, кажется, с тех пор и болят от всех поклаж и ремня.

В детстве я получила спартанское воспитание: у мамы никогда не было привычки целовать меня при расставании. А прощаться приходилось часто. Слишком часто.

Мама провожала за калитку, а я, удаляясь, махала ей рукой и пела всегда одно и то же: «До свидания, мама, не горюй, не грусти, пожелай нам доброго пути!»

Она плакала, будто я уходила навсегда.

Вспоминаю, как один раз, в слепую пургу, шла я одна из Осинников домой. В лесу намело. Ноги вязнут в снегу. Темнеет. Ветер усиливается. Тону местами по пояс, выбиваюсь из сил. Валенки с каждым шагом вытаскивать всё трудней и трудней. Решаю двигаться в сторону основной дороги, что ведёт на баз.

Не дойти…

Опустилась отдохнуть. Обманываю себя – на секундочку только. Кружится голова. Пальцы на руках, как чужие, не слушаются. Одежда покрылась ледяной ломкой коркой. Равнодушие к происходящему потихоньку вытесняет волю…

Неужели конец?!

Эта мысль разбудила, добавила сил. Кое-как встаю и по шажку еле-еле двигаюсь. Сама себе приказываю: «Не сметь расслабляться, только вперёд! Ты должна выстоять!»

Домой попала далеко за полночь, чуть живая. Мама испугалась, натёрла меня тёплым самогоном и ещё выпить его дала с мёдом и малиной. Уложила на горячую русскую печку. Укрыла тулупом. Всю ночь я металась в бреду, силясь выбраться на дорогу. Мама не спала.

На другой день утром я опять в пути.

Чудо какое-то!

* * *

Май 45-го года.

Весна в Сибири вообще яркая, а эта особенно.

Всё оживает. Горы обнажаются и становятся романтически-восторженными. По склонам наперегонки друг с дружкой бегут задиристые ручьи.

А тайга?! Сейчас такая разная и загадочная, чистая и целомудренная. Небо высокое-высокое, а солнце при этом с каждым днём ближе. Тепло становится!

В душе тоже происходит обновление. Хочется жить и совершать благородные поступки. Петь хочется. После морозной зимы обострённее чувствуешь красоту. Может, поэтому вставать в шесть часов нетрудно, наоборот, даже интересно: раньше встанешь – больше узнаешь.

Как раз в такое время мы вдвоём с мамой и заготовляли за речкой Берензас на зиму дрова.

На дорогах наст. В глубоких ложбинах лежит ещё не тронутый солнцем снег. Сочное дерево хорошо пилится и колется. Валили сразу по десять – пятнадцать осин. Сучки срубала мама. Я их носила и складывала в огромную кучу. Деревья, сваленные последними, оказывались наверху. Их было легко пилить, полотно не зажимало.

А вот после того, как верхние брёвна распилены, начинаются адские муки для мамы: помощница ни дерева поднять, ни вагу, где надо, подсунуть не может. Бывало, мать, надрываясь, сдвинет бревно и, выбившись из сил, горько заплачет.

Я стою, молчу. У самой слёзы близко…

Выплачется, смахнёт рукавом горечь и опять за работу:

– Теперь легче, давай попробуем.

День Победы застал нас в лесу за этим занятием.

Смотрим: верхом нарочный летит. Ещё издалека с радостным криком:

– Шура, победа!!! Собирайтесь на площади у клуба леспромхоза, за всеми уже поехали. Будем праздновать!

День солнечный, весёлый, народ принарядился. Музыка. Кто обнимается и смеётся, кто плачет: по убитым, по утраченной без мужа молодости. Таких – большинство.

Это был единственный день, когда никто не работал. День всеобщей радости, ликования, весёлого буйства и ощущения долгожданной личной победы.

* * *

Папа.

Что я знаю о нём из рассказов?

Воевал на Гражданской. Был награждён серебряными именными часами за личную отвагу. Маму ездил сватать в соседнюю деревню Щеккилу на тройке лошадей, запряжённых в расписную лёгкую пролётку.

Жених на зависть: высокий, стройный, красивый. Прекрасный хозяин. Единственный сын у богатых, по тем меркам, родителей. Испокон веку семья занималась выделкой кожи.

Советской властью мой дед Андрей был приговорён к каторге. Как и большинство тогда – за шпионаж.

Мою бабушку и мою маму заклеймили на всю жизнь штампом «враги народа», обрекли на великие муки и лишили права на счастье.

Заключённые, нечаянно не посаженные, условно освобождённые – из этих сословий и состояло первое в мире пролетарское государство. Наиболее цельные, яркие, талантливые представители народов, из числа входящих в Союз, в первые годы после революции были высланы за границу или уничтожены.

В стране действовали законы противоестественного отбора.

Наши родители были назначены самой жизнью своей удобрить землю, на которой в будущем расцветёт и начнёт плодоносить сад всеобщего благоденствия.

Этакие райские кущи на костях.

А в тени деревьев можно будет не спеша пить чай с вишнёвым вареньем, выплёвывать косточки на погост и мечтать о чём-нибудь возвышенном…

Полностью реабилитирован дед был только в пятьдесят восьмом «за отсутствием в его действиях состава преступлений».

А «присутствием» тогда чего?

В лагере, когда уводили каждого десятого, он всякий раз оказывался в числе девяти. На его глазах расстреляли свояка, мужа маминой сестры тёти Мани. Попрощаться смогли только взглядом. Осуждённый на десять лет, он отстукал четырнадцать. Во время Отечественной войны папа просился в штрафной батальон. Не разрешили… Заставили подписать особую бумагу о добровольном желании остаться в лагере.

В сорок седьмом, весной, он вернулся.

Если бы домой… В место ссылки семьи.

Навигации до июля ждать не стал: добирался пешком восемьсот километров – от одной деревни до другой. Останавливался у местных жителей, чинил обувь, латал крыши. Хозяйка дома собирала котомку – и снова в дорогу. Так папа и прошёл весь путь. И худой, как живые мощи, явился к нам.

В тот день я на горе поднимала лопатой целину, расширяя полосу пахотной земли. Сверху дома видны, как на ладони. Смотрю, бежит ко мне девчонка и яростно размахивает руками.

Подбегает. Бессвязно, путаясь и плача:

– Твой отец из тюрьмы в шинели пришёл!

– В какой шинели, какой отец?! – волнуясь, вскричала я.

А сама бегу уже во весь дух с крутой горы.

Папа навстречу.

Слились…

– Папа, я так тебя всегда ждала! – только потом я поняла, что осознанно обращаюсь к нему впервые.

Стоим, обнявшись, на перекрёстке дорог. Отовсюду стекаются соседи.

Опомнилась я после слов старика Морозова:

– Оля, баня затоплена, есть ли во что переодеть отца? Я и одежду бы собрал.

Есть. Мы сберегли для него.

Папа, намывшись, облачился в чистое и вышел к людям.

Кто-то послал нарочного на базу сообщить маме радостную весть. Мама всю дорогу бежала, раскраснелась, волосы растрепались, но от этого она стала ещё красивее. Молча прижались друг к другу. Не целуются. Стоят в центре, а народ столпился большим кругом.

В голос ревут все.

И женщины, и мужчины…

По случаю возвращения устроили праздник. Нашлось спиртное, да и закуску было из чего приготовить. Несколько пар рук намывали, шинковали, жарили. Быстро накрыли столы прямо на улице, и все начали веселиться, словно это их мужья вернулись.

Глядя на родителей, я гордилась своими корнями. Восхищалась родительской чистотой, их умением любить преданно.

Меня, восьмиклассницу, поражало то, что за четырнадцать лет тюрьмы отец не утратил умения быть нежным. Из бани, которую он построил вскоре за домом, приносил мать на руках. Я с улыбкой наблюдала за своим влюблённым в маму отцом (мне родители казались старыми).

При нём мама сразу как-то расцвела, пополнела. Папа взвалил самое тяжёлое на свои плечи. С большим хозяйством забот и дел хватало. Летом он устроился работать на тракторе в леспромхоз: возил доски, брёвна, с охотой брал в руки топор.

Не зря Ленин писал: «Карелы – народ трудолюбивый! Я верю в их будущее».

Отцу за работу были положены хлебные карточки. Подошло время рассчитываться – не выдали…

– Хлеба ему захотелось?! Пусть спасибо скажет, что живой!

Только не знали мы тогда – кому именно сказать спасибо?

* * *

Пришла пора идти на работу и мне. Никто не понукал.

Необходимость – лучший стимул.

Я устроилась в Осинниках на шахту. Сняла для жилья койко-место у незнакомых людей. Из Берензаса не успеть – далеко. На работу к шести утра.

Одновременно училась в школе рабочей молодёжи. С утра – на работе, вечером – за парту. Шесть месяцев без отрыва от производства осваивала специальность моториста подземных транспортёров, постигала технику безопасности. В итоге могла самостоятельно управлять лебёдкой, грузить уголь с ленточного транспортёра, откатывать техникой вагоны, сланцевать лаву, пользоваться насосом, следить за работой мощных вентиляторов. Я потом даже сама заменяла сальники, не ожидая слесарей, чтобы техника не простаивала.

Каждый рабочий день начинался с получения наряда.

Что такое наряд?

За два часа до начала работы приходишь в кабинет начальника участка и узнаёшь о задании на день. Здесь докладывают об авариях за предыдущую смену. Тут же обычно проводится политминутка, во время которой все как один подписываются на государственный денежный заём в размере месячной оплаты. Решение это добровольное, а не то что «хочу – подписываюсь, хочу – нет».