Текст книги "Музей «Шпионский Токио»"

Считается, что японские моряки подобрали фрагменты разбитого черепа Хиросэ – позже эти останки с беспрецедентными почестями были захоронены в Японии. Выловили и его окровавленную фуражку – время от времени она выставляется в Музее воинской доблести в Токио – и морские карты – тоже залитые кровью. Их подарили основателю и главе школы дзюдо Кодокан великому Кано Дзигоро. Узнав о гибели своего ученика, тот плакал, не стыдясь слез, и посмертно пожаловал Хиросэ 6-й дан дзюдо, минуя 5-й (в конце жизни у него был 4-й). Безголовое тело выловили русские моряки и со всеми возможными почестями похоронили в Порт-Артуре. Говорят, на церемонии прощания присутствовали братья Ариадны Ковальской и Веры Вилькицкой. Несмотря на все старания их «друга» и его однополчан, им удалось пережить войну и вернуться домой живыми.

Погибшего разведчика прославляли везде и как только можно. О нем писали русские газеты, и сам Александр Куприн восхищался подобными подвигами японцев в замечательном рассказе о пехотном синоби «Штабс-капитан Рыбников»: «Какая необъятная сила и какое восхитительное презрение к врагам! А морские кадеты, которые на брандерах пошли на верную смерть с такой радостью, как будто они отправились на бал? А помните, как какой-то лейтенант – один, совсем один, – пробуксировал на лодке торпеду к окончанию порт-артурского мола? Его осветили прожекторами, и от него с его торпедой осталось только большое кровавое пятно на бетонной стене, но на другой же день все мичманы и лейтенанты японского флота засыпали адмирала Того прошениями, где они вызывались повторить тот же безумный подвиг. Что за герои!»

В Японии в целях воспитания подрастающего поколения Хиросэ Такэо объявили Воинским богом. Ему установили три памятника. Самый помпезный и большой в 1910 году возвели перед токийским вокзалом Мансэйбаси. Один из главных персонажей этой книги – выросший в Японии той эпохи писатель Роман Николаевич Ким в 1933 году едко заметил по этому поводу: «…капитан Хиросэ, беспробудный пьяница петербургских салонов до войны, тонет на брандере и выплывает вскоре, облицованный медью, на одном из перекрестков Токьо…» В конце Второй мировой войны памятник повредила американская авиабомба, а когда пришли американцы, местные власти не решились беспокоить главнокомандующего оккупационными войсками союзников генерала Дугласа Макартура просьбой о его восстановлении, справедливо полагая, что монумент диверсанту не послужит убедительным доказательством лояльности покоренного народа. Впрочем, сейчас на месте снесенного в 1947 году памятника сооружен небольшой мемориал, напоминающий о том, что там находилось раньше: своеобразный памятник памятнику.

И, конечно, повышенный после гибели и в воинском звании (до капитана 2-го ранга) Хиросэ Такэо изображался на гравюрах, картинах, вазах – на всем, на чем только можно было запечатлеть его лик. Даже на запонках печатали его портрет, эмблему рода Кусуноки и знаменитый девиз «Семь жизней за страну». На превращенном сегодня в музей флагманском корабле адмирала Того «Микаса» хранится дзюдоистское кимоно Хиросэ Такэо. Одна из основных экспозиций «Микаса» посвящена успехам японского радиоперехвата и вообще беспроволочного телеграфа, боевым крещением для которого стала Русско-японская война. Именно благодаря возможностям радиосвязи и свежепостроенных радиопередатчиков эскадра Того была своевременно информирована о втягивающейся в Цусимский пролив 2-й Тихоокеанской эскадре русского флота, что предрешило гибель пяти тысяч русских моряков. Мы так и не знаем точно, какова оказалась доля усилий Хиросэ Такэо в успехе японского военно-морского радиошпионажа, но можем с уверенностью говорить, что по крайней мере он приложил все усилия для победы своей страны.

Вряд ли этот вклад оказался особенно велик – в историю Хиросэ Такэо вошел не как гений разведки, а, выражаясь терминологией автора «Искусства войны» Сунь-цзы, на учение которого опирались авторы всех трактатов о ниндзюцу, как «шпион смерти». Он выполнял отнюдь не самые головоломные задачи (вспомним, что и во время учебы он славился как спортсмен, а не как сообразительный курсант), однако и для их осуществления требовались люди. Такие, как Хиросэ Такэо – честные, преданные и абсолютно лишенные комплексов. Он не стеснялся влюблять в себя столичных русских барышень, ища профита для своей разведки. Бравировал оставленными на брандерах посланиями на русском языке, прекрасно понимая, что многие из прочитавших их вспомнят и Ариадну, и Веру и наконец-то сообразят, чем на самом деле занимался в Санкт-Петербурге человек, за которого дочь полковника Ковальского могла выйти замуж, а сын полковника Вилькицкого называл его «мой старший братец Таке»⁵². Вспомнят, и многие из них посмотрят и на эту историю, и на девушек другими глазами.

На волне почитания первого Воинского бога в Японии сложили песню, посвященную Хиросэ. До 1945 года вряд ли хоть один мальчишка в стране не знал ее наизусть, и сегодня перевод ее на русский язык доступен в интернете:

 
Грохочут пушки и летят снаряды,
А над омываемой бурными волнами палубой,
Пронзая темноту, [несется] крик капитана:
«Где же Сугино? Сугино пропал!»
 
 
[Капитан] обшаривает по три раза все закоулки корабля,
Он зовет, но не слышит ответа, ищет, но никого не видит.
А корабль потихоньку погружается в волны,
И снарядов вокруг него падает все больше и больше.
 
 
Вот [подошла] шлюпка, и капитан мог бы сесть в нее,
Но внезапно исчез, [снесенный] прилетевшим снарядом.
Глубока печаль у входа в гавань Порт-Артура,
Хоть божественная [душа] и имя [капитана]
Хиросэ останутся [с нами]⁵³.
 

Многие наши соотечественники и относятся к японскому герою с, возможно, даже бόльшим пиететом, любовью и почитанием, чем современные японцы. Хиросэ в их фантазиях предстает умным, благородным, мужественным, романтичным героем – японским рыцарем. Причин тому множество. Вероятно, одна из главных заключается в великолепном героическом финале его довольно заурядной шпионской биографии. Он погиб как герой, на виду у всех, подвиг его был поднят на щит как идеальный пример воинской доблести – и в Японии, и, как ни странно, в России. Как-то само собой получается, что жизни тысяч наших соотечественников, оставшихся кормить порт-артурских рыб и червей, оказались не так уж важны, раз эти люди не выглядели столь возвышенными героями, как великолепный Хиросэ Такэо. Они всего лишь погибли, в том числе и из-за его действий, защищая свою родину. Такое отношение врага – высшая награда для шпиона, для одного из самых известных синоби в японской истории. А раз уж зашла речь о наших жертвах той войны, нельзя не вспомнить о гибели адмирала Степана Осиповича Макарова. Тем более что история следующей меморабилии тесно связана с русским флотом, Нагасаки и японскими переводчиками.

Загадка одной открытки

Экспонат № 12

Открытка с изображением С. О. Макарова и с его инскриптом на имя А. А. Сиги

Экспонат № 13

Триптих работы Тосимицу «Гибель адмирала Макарова», 1904 год

В токийском букинистическом квартале Дзимботё есть магазинчик, который я посещал, кажется, чаще, чем в нем появлялись новинки. После того как там уже было скуплено все, что мне было нужно и оказалось по силам, я заходил в него скорее по инерции, нежели с намерением приобрести нечто конкретное. И вот, в очередной раз перелистывая с ходу узнаваемые гравюры и перекладывая с места на место знакомые папки с фотографиями, я неловко поднял, чтобы переложить, не вызвавшее моего интереса толстенное целлулоидное хранилище европейских эротических открыток начала ХХ века. Скользкие страницы сами собой перелистнулись, выплеснув наружу черно-белую фотографию. Подняв ее с пола, я понял, что потянуло меня к европейской эротике не зря. Вложенная, скорее всего, в альбом не по теме, а исходя из географической привязки – японское к японскому, иностранное – в эту папку, в руках у меня лежала фотография адмирала Степана Осиповича Макарова с его автографом: «А. А. Сиги на память от Фл. А. Макарова. Нагасаки». [Далее неразборчиво.] И на первый взгляд главной проблемой атрибуции снимка было установление личности этого «А. А. Сиги». На деле же это оказалось самым простым.

Еще до того как в 1855 году адмирал Евфимий Путятин не без помощи своего переводчика Иосифа Гошкевича сумел заключить первый полномасштабный договор с самурайским правительством, японские власти начали искать подходящее место для русской миссии в гавани города Нагасаки, с XVI века специально выделенного для общения с иностранцами. Как мы помним, годный участок земли нашелся у подножия горы Инаса на малонаселенном западном берегу бухты. Он принадлежал буддийскому храму Госиндзи, который и должен был на время приютить сановных русских посланников. Для размещения матросов и «обслуживающего персонала» предполагалось использовать территорию маленькой деревеньки, спускающейся к бухте, старостой в которой служил человек из древнего самурайского рода… Сига.

С прибытием сюда на ремонт фрегата «Аскольд» наши моряки стали постоянными жителями «русской деревни Инаса», как они прозвали это место. Староста деревни Сига Тиканори выступал в роли доверенного лица в общении местных властей с заморскими арендаторами, а его шестнадцатилетний сын Тикамото взялся учить русский язык, да с таким рвением, что когда на противоположном конце Японии – в городке Хакодатэ на снежном острове Хоккайдо открылось русское консульство, юноша отправился туда служить официальным переводчиком при первом русском консуле – Иосифе Антоновиче Гошкевиче. В сентябре – октябре 1872 года Сига уже переводил на встрече великого князя Алексея Александровича с императором Мэйдзи, а двумя годами позже отправился в Санкт-Петербург – сопровождать того самого первого посла Японии в России Такэаки Эномото, что обратился к дипломатической деятельности вскоре после заключения за политические убеждения. Тогда же, видимо, в Петербурге и, по одной из версий, под влиянием встречи с великим князем, Тикамото принял православие и вернулся в родную Инасу уже как Александр Алексеевич Сига.

Русские тем временем продолжали прибывать в Нагасаки, быстро обживаясь в Японии как дома. По образцу и подобию многих других иностранцев наши офицеры принялись заключать «временные контракты» на совместное проживание с местными женщинами, поскольку иногда стоянка кораблей продолжалась здесь месяцами. Историй, положенных в основу романа Валентина Пикуля «Три возраста Окини-сан», в Инасе произошло немало. Самая громкая из них хорошо известна и связана с целым букетом громких имен.

Когда в 1891 году в Нагасаки прибыл русский крейсер «Память Азова» с цесаревичем Николаем Александровичем на борту, переводчиком наследника престола служил все тот же Сига. Ему ли потом пришлось переводить и на встрече уже раненого цесаревича с императором Мэйдзи – этот вопрос не вполне ясен, но такое вполне возможно. Зато мы точно знаем, что Сиге довелось выступить толмачом для другого участника той миссии – служившего на «Памяти Азова» лейтенанта флота Владимира Дмитриевича Менделеева. Сын великого ученого женился в Нагасаки по контракту на японке по имени Така Хидэсима, но вскоре продолжил плавание. О том, что произошло с его японской конкубиной, молодой Менделеев узнал лишь из письма, переведенного для него Александром Сигой (орфография и пунктуация оригинала сохранены):

«Нагасаки 6/18 апреля 1893 г.

Дорогой мой Володя!

Я нестерпимо ждала от тебя письм. Наконец, когда я получила твое письмо, я от восторга бросилась на него и к моему счастью в то моменту г. Сига приехал ко мне и прочитал мне подробно твое письмо. Я, узнав о твоем здоровье, успокоилась. Я 16/28 января в 10 ч. вечера родила дочку, которая благодаря Бога здравствует, ей я дала имя за честь Фудзиямы – Офудзи. Узнав о моем разрешении на другой день навестили меня с твои друзья-офицеры и кроме того от многих знакомых дочка наша Офудзи получила приветствующие подарки. Все господа, которые видели милую нашу Офудзи говорили и говорят, что она так похожа на тебя, как пополам разрезанной тыквы. Этим я крайне успокоился мрачный слух, носившийся при тебе. Теперь я получила от Окоо-сан присланные от тебя 21 ен.

Имея твоя дочка мне нельзя и не желаю выйти другим замуж и потому я с дочкою буду ждать тебя. Мне должно возвратить дом, где мы живем, и купить дом, где будем жить. Мы с дочкою будем ждать тебя от тебя извести. Я желаю послать тебе как можно поскорее фотографическую карточку нашей дочки, но теперь еще не сделана, а пошлю при следующем письме.

Мы с дочкою молимся о твоем здоровье и чтобы ты нас не забывал ибо ты есть наша сила.

Твоя верная Така»⁵⁴.

Впрочем, связь семьи Менделеевых с Японией – отдельная и уже неплохо изученная тема. Нам же, зная теперь, кто такой Александр Алексеевич Сига, следовало установить главное: когда и при каких обстоятельствах адмирал Макаров мог подписать ему свое фото – ведь такой инскрипт дорогого стоит.

Хорошо известно, что весной 1895 года Макаров, тогда контр-адмирал и начальник штаба эскадры вице-адмирала Сергея Петровича Тыртова, побывал в Нагасаки. Значит, тогда же и встретился с Сигой, тогда и поставил автограф? Кстати, а что за странность такая была у японцев: выпускать открытки с иностранными полководцами? Пожалуй, к этому кусочку бумаги вообще стоит приглядеться повнимательнее, и тогда… нас ждет не самое приятное открытие.

Надписи, отпечатанные ниже портрета красноватым шрифтом, критически не совпадают по смыслу. По-английски там написано vice-admiral Makaroff (пусть и с окончанием фамилии на французский манер – в данном случае это непринципиально). По-японски же несколько иное: Макарофу тюдзё то дзихицу, что значит «вице-адмирал Макаров с собственноручной подписью», то есть с автографом!

Это может означать только одно: не открытка с портретом адмирала была подарена Макаровым Сиге, а с фотографии Макарова, подписанной им для Сиги, была потом отпечатана эта открытка. Получается, что в какой-то момент, – скорее всего, после Русско-японской войны (соответственно, уже после гибели адмирала), когда наши полководцы стали хорошо известны и в каком-то смысле даже популярны в Японии, там выпустили серию открыток с изображением побежденных, но уважаемых врагов. Напечатаны они с использованием инскриптов как минимум из одной частной коллекции – Александра Алексеевича Сиги. Техника печати оказалась столь высокой, что сегодня, глядя на подпись Макарова, даже не возникает мысли, что это не подлинник, а лишь его полиграфическое воспроизведение. И всё же…

Когда Макаров и Сига встретились? На фото плохо видно, но погоны Макарова выглядят странно и совсем не похожи на вице-адмиральские. Так и есть: Степан Осипович изображен на фото еще в мундире и при погонах флигель-адъютанта. Сокращение «от Фл. А. Макарова» означает не «от флота адмирала», как может показаться поначалу, а «от флигель-адъютанта», а значит, речь идет о значительно более ранних временах.

Действительно, во время службы капитаном корвета «Витязь», исследуя Тихий океан (он потом напишет об этом книгу, которую так и назовет: «“Витязь” и Тихий океан»), Макаров дважды заходил в Нагасаки: летом 1887 и 1888 года. В первом случае корабль ушел из Инасы в начале июня, а во втором – в начале июля, и раз это так, то плохо читаемые буквы в конце инскрипта могут означать «3 июня» или «3 июля», когда капитан 1-го ранга, флигель-адъютант Макаров и мог подарить на прощание свое фото лучшему знатоку русского языка и наверняка его добровольному гиду по Нагасаки Александру Сиге, не ведая, что спустя более чем век оно вылетит из эротического альбома букинистической лавки в Токио.

После Русско-японской войны Александр Алексеевич Сига тяжело болел. Архиепископ Николай Японский, посетивший Нагасаки в сентябре 1909 года для отпевания русских жертв войны, останки которых были собраны с разных частей Японии для захоронения на кладбище близ Инасы, упоминал: «…неожиданно встречен был здесь, при выходе из вагона, многими русскими и немогущим ходить, переносимым на спине японцем – Александром Алексеевичем Сигою». И на обратном пути: «…собрались проводить еще больше, чем было при встрече; несомый на спине слуги Сига также был, что тяжело видеть»⁵⁵.

Логично предположить, что в последние годы жизни у старого переводчика возникали материальные проблемы, в том числе и по причине болезни. Если японские журналисты узнали о коллекции автографов Сиги, они вполне могли предложить ему немного подзаработать на использовании подаренных фотокарточек. В то, что был не один, а несколько снимков, заставляет поверить еще один инскрипт на имя заслуженного переводчика – на этот раз на аналогичном макаровскому портрете военного министра генерала Алексея Николаевича Куропаткина:

«Александру Алексеевичу Сига от А. Куропаткина»,

и дата – 1903 год. Тем летом будущий командующий русскими войсками в Маньчжурии посетил Нагасаки, судя по всему, встретился там со ставшим уже живой легендой Александром Сигой и подписал ему свое фото. Интересно, что открытка с этим автографом попадается в интернете в разных вариантах – и как погашенная почтовая (на одном из отечественных форумов), и без штемпелей – на зарубежном аукционе, проданная там за четырехзначную сумму в европейской валюте.

Из известных на сегодняшний день дарителей только Куропаткин и пережил Сигу. Старый переводчик скончался в 1916 году в Нагасаки и был погребен в семейной усыпальнице своего рода, где стоят столбики с именами двух десятков его славных предков – в двух шагах от обширного русского кладбища, многих нынешних обитателей которого он когда-то знал лично.

А о том, насколько важны бывают переводчики для разведки, расскажет следующий экспонат эпохи штабс-капитана Рыбникова.

Дело «Корейки»

Экспонат № 14

Дело № 2396 Департамента полиции Секретного отделения о японце Куроно и других японцах, корейском посольстве, «Корейце» и китайском посольстве и о «Корейке» – Надежде Тимофеевне Ким, копия

Когда я знакомился с этими документами, временами мне начинало казаться, что на столе передо мною лежит неопубликованный пока детективный роман, повествующий о шпионских приключениях времен Русско-японской войны. Слежка за таинственными азиатами, опасные связи с хранителями военных секретов, прозрачные намеки на адюльтеры, внезапный ночной обыск у подозреваемой и еще более неожиданный результат досмотра – все это оно: дело Секретного отделения Санкт-Петербургского департамента полиции «…о “Корейке” – Надежде Тимофеевне Ким»⁵⁶.

27 января (по старому стилю) японский флот атаковал русскую эскадру в Порт-Артуре и одновременно вынудил к бою наши корабли на рейде Чемульпо в Корее. 31 марта под Порт-Артуром погиб броненосец «Петропавловск» с командующим Тихоокеанской эскадрой адмиралом Макаровым на борту. 18 апреля японская армия форсировала реку Ялу, отделяющую Корею от Китая, разбила стоявший там Восточный отряд генерала Засулича и начала вторжение в Маньчжурию. 19 апреля сотрудники Секретного отделения Департамента полиции Санкт-Петербурга завели «Список лиц, выясненных наблюдением за сношениями жены 2 гильдии купца гор. Владивостока Надежды Тимофеевой Ким, 29 лет», проживавшей на тот момент в русской столице.

Можно предположить, что причина возникновения интереса правоохранителей к жене дальневосточного купца с корейской фамилией имела более или менее случайное происхождение. В феврале 1904 года, с началом войны, директор Департамента полиции Министерства внутренних дел Российской империи Алексей Александрович Лопухин приказал собрать сведения «обо всех японцах, в Петербурге и Петербургской губернии проживающих, и об их занятиях»⁵⁷. Добросовестные исполнители заодно взяли на карандаш еще и всех китайских и корейских дипломатов в Санкт-Петербурге, справедливо полагая, что отличить корейца или китайца от японца по внешним признакам может оказаться совсем не просто (в деле то и дело фигурируют обороты типа «по виду японец или кореец»). Надежда Ким могла попасть в широкую полицейскую сеть и как «азиатка», имеющая подозрительные связи с миссией корейского посланника при дворе русского императора.

Так или иначе, весной 1904 года полиция организовала «филерские проследки» за Надеждой Ким. Агенты Секретного отделения тщательно собирали информацию о том, кто она, как и на что живет, с кем контактирует, если удается – с кем и о чем разговаривает. Словом, всё, до самых мелочей. Зафиксировали, конечно, и последовавшую вскоре смену места жительства. Рапорт об этом составил 28 мая 1904 года полицейский надзиратель Рыбников (еще одно совпадение фамилий реальных и литературных героев из одной и той же эпохи и темы):

«Проживающая по Каменноостровскому пр. в доме № 19, кв. № 13, жена 2 гильдии купца города Владивостока Надежда Тимофеевна Ким, с племянницей Екатериной 11 л. и сыном Романом 6 лет 28 сего Мая выбыли на жительство по Большому пр. Петербургской стороны угол Бармалеевой улицы в дом № 59/2, кв. № 9».

Женщина получила от наблюдателей незатейливую кличку «Корейка» – видимо, спутать ее было не с кем. Одного из основных «контактеров» Надежды Тимофеевны обозначили как «Брата», явно исходя от родственных связей с «Корейкой». И сам по себе этот персонаж – чрезвычайно любопытная личность.

Братом таинственный тридцатилетний кореец доводился не самой Надежде Ким, а ее мужу – купцу 2-й гильдии из Владивостока Николаю Николаевичу Киму или, по-корейски, Ким Пёнхаку. Корейское имя «Брата» – Ким Пёнъок, а русское – Евгений Николаевич Ким, и служил он сразу в трех местах: преподавателем корейского языка на кафедре китайской и маньчжурской словесности в Санкт-Петербургском университете, в корейской дипломатической миссии переводчиком самого господина посланника и… с началом Русско-японской войны – в Военно-статистическом управлении Генерального штаба Российской империи, то есть в военной разведке – все в том же качестве переводчик^а58. На всякий случай (ну а вдруг?) негласное наблюдение было установлено и за ним, и за его русской женой Марией Матвеевной («30 лет, блондинка, среднего роста, с правой стороны носа небольшая родинка, черная короткая жакетка, черная юбка и черная шляпа с траурной вуалью, кличка “Бородавка”»), и за проживавшей с ними вместе сестрой жены Верой Коргузаловой.

Еще один встречавшийся с ними всеми кореец получил кличку «Шрам»: «Брюнет, лет 25, выше среднего роста, без бороды, длинные крученые усы, на левом подбородке (так в документе. – А. К.) шрам. Летнее сероватое пальто, сероватые брюки, черный котелок». Личность зловещего «Шрама» в котелке, как и многих других персонажей этого полицейского дела, установить пока не удалось. Вообще, несмотря на обилие подшитых документов: отчетов, рапортов, сводок – по прочтении дела складывается впечатление, что полиция несколько хаотично воспринимала фиксируемые ей события. Возможно, так кажется оттого, что в материалах дела нет результатов ее аналитической работы, если таковая вообще проводилась. Неизвестно, например, что удалось узнать сотрудникам Секретного отделения о дальневосточных связях семьи Ким, а там очень многое должно было бы заинтересовать российскую полицию.

Супруг Надежды Тимофеевны и старший брат Евгения Николаевича был не просто купцом 2-й гильдии. Николай Николаевич Ким – Ким Пёнхак имел репутацию одного из самых уважаемых людей Владивостока, столпа коммерции и образца порядочности, являлся совладельцем кирпичного завода, строительной компании и судовладельцем. А еще – хозяином своеобразного светского салона, который любили посещать не только (а может быть, и не столько) русские особо важные персоны, но и крупнейшие представители иностранного, в основном японского, бизнеса в Приморье. К тому же по крайней мере частью своих предприятий Николай Николаевич владел на паях с японским партнером – известнейшим коммерсантом Дальнего Востока Сугиура Рюкити, встречавшим когда-то на вокзале триумфатора Сибири подполковника Фукусима как представитель одного из японских националистических обществ. Вместе с Сугиура Ким-старший исполнял подряды не только местных заказчиков, но и Военного министерства Российской империи, в том числе на строительство Владивостокской крепости – объекта, как мы понимаем, сугубо секретного и для Токио весьма интересного, особенно в преддверии войны. Так что Надежда Ким была не просто купеческой женой, а супругой предпринимателя немалого регионального масштаба и на редкость запутанных связей. А брат его, будучи личным переводчиком корейского посланника в Санкт-Петербурге, имел доступ ко многим секретам российско-корейских отношений, да еще и трудился в штаб-квартире русской военной разведки. Поставим себя на место разведки японской: было бы странно, если бы она не уделила Надежде Тимофеевне толику своего внимания. Возможно, именно так рассуждали в Секретном отделении, если там уже тогда знали примерно то, что знаем сегодня мы.

Результаты наблюдения за «Братом» и «Корейкой» в Петербурге тревожили полицию, но не давали явного повода для каких-то решительных действий. Вела себя Надежда Тимофеевна странновато, порой даже предосудительно, но… Вот, например, в мае 1904 года полицейские от неизвестного нам источника получили сведения о том, что она «сошлась с сыном квартирной хозяйки вдовы кронштадтского мичмана Пелагеи Михайловны Мильц». Ну что ж, Надежде Ким 29 лет, дома она, видимо, не была уже давно, вот и закрутила роман – с кем не бывает? Но полицейских чинов, далеких от ханжеских взглядов на общественную мораль, беспокоил вовсе не нравственный облик кореянки. Их насторожило интересное совпадение: этот самый сын квартирной хозяйки оказался состоящим «на действительной военной службе писарем Спетербуржского (так в документе. – А. К.) окружного Артиллерийского склада» 23-летним Львом Федоровичем Мильцем. Писарь окружных артиллерийских складов – не самая большая величина. Так, канцелярская букашка. Но человек, занимающий такую ничтожную должность, оставаясь совершенно незаметным, может знать массу военных секретов, особенно важных во время войны. Он не привлекает к себе внимание людей, наивно думающих, что тайнами владеют только генералы в высоких штабах. Однако профессиональные разведчики к таким наивным представителям рода человеческого не относятся, а шпионы японские, прославившиеся своим умелым использованием в работе подобных неприметных технических исполнителей, тем более. Так что напряженный интерес полицейских к этой легкой интрижке (сообщение о ней в рапорте жирно подчеркнуто и еще отчеркнуто сбоку синим карандашом) вполне можно понять. Тем более что сама Надежда Тимофеевна, живущая с двумя малолетними детьми, дала повод усомниться в том, что ее возможный адюльтер с юным Мильцем является единичным примером прискорбной, но объяснимой сердечной страсти женщины бальзаковского возраста.

Причиной дополнительного недоверия полиции к чувствам кореянки могла стать необычная визитная карточка, оставленная Надежде Ким одним из ее знакомых. Строго говоря, необычно выглядит не сама карточка, а текст, написанный карандашом поверх данных ее владельца («Михаил Михайлович Нежданов. Инженер путей сообщения») и на ее обороте. Его можно назвать распиской или договором:

«1903 г. декабря 12 дня, мы, нижеподписавшиеся: М. М. Нежданов и Н. Т. Ким, поддержали пари. Я, Нежданов, утверждаю, что у Н. Т. будет в июле 1904 г. ребенок, а она – что не будет. Выигравший имеет право потребовать от проигравшего все, что угодно».

Надпись на карточке походила бы на милую шутку, вещественное доказательство еще одного романа без последствий (ко времени ее обнаружения стало очевидно, что М. М. Нежданов проиграл и ожидаемого им события точно не произойдет), если бы не одно «но». Заключивший пари с Надеждой Ким человек служил, как тогда говорили, по Министерству путей сообщения, а значит, тоже мог быть в курсе стратегически важной информации. Ему могли быть доступны сведения о перебросках войск, вооружения, средств обеспечения военных нужд на фронт, в Маньчжурию. Могли. Но действительно ли он знал что-то важное? И что именно Надежда Ким потребовала от него как от проигравшей стороны? К сожалению, сохранившееся дело и в этом случае не дает ответа ни на один из поставленных вопросов. Материалы наблюдения неожиданно обрываются в августе того же 1904 года.

13 июля японские войска вышли непосредственно к Порт-Артуру и началась героическая оборона русской крепости. 28 июля погиб новый командующий русской эскадрой адмирал Вильгельм Карлович Витгефт, а еще через три дня сама эскадра оказалась окончательно заперта в Порт-Артуре. 11 августа началось тяжелейшее арьергардное сражение при Ляояне. За неделю до этого сотрудники Санкт-Петербургского Охранного отделения получили ордер на обыск квартиры Надежды Ким и внезапно нагрянули на Бармалееву улицу, дом 2/59. Руководили обыском большие начальники: пристав 1-го участка Петербургской части, фамилия которого почему-то в протоколе не упомянута, и чиновник особых поручений при министре внутренних дел Иван Мануйлов – еще одна легендарная личность тех времен. Так же, впрочем, как и присутствовавший при обыске его заместитель – штабс-ротмистр Отдельного корпуса жандармов Михаил Комиссаров. Об обоих стоит рассказать чуть подробнее, чтобы оценить уровень заинтересованности властей делом «Корейки».

Иван Федорович Манасевич-Мануйлов – человек с темным и запутанным происхождением, еврей-лютеранин, журналист, и с 1890 года (по другим данным – с 1888-го, то есть с примерно восемнадцати-двадцатилетнего возраста) сотрудник Охранного отделения (агент «Сапфир»). Являл собой весьма распространенный по всему миру на рубеже веков тип авантюриста – храброго, находчивого, легко меняющего имена, места жительства, профессии и не изменяющего только одному – своей беспринципности⁵⁹. Много и весьма успешно Мануйлов работал на благо себя и Российской империи в Европе, где стал основным тайным соперником легендарного японского разведчика полковника Акаси Мотодзиро. Наградой агенту послужили «всемилостивейшее причисление коллежского асессора Ивана Мануйлова к дворянскому сословию» и орден Святого князя Владимира от государя-императора. В Россию Иван Федорович вернулся в июле 1904 года, когда наблюдение за «Корейкой» было в разгаре. Вернулся с багажом сведений о действиях японской разведки у себя на родине (архивы переполнены его донесениями) и немедленно принялся за реализацию полученной информации. Сразу же по возвращении именно он – Мануйлов возглавил только что созданное Отделение по розыску о международном шпионстве, то есть стал первым шефом одного из подразделений русской контрразведки. Его заместителем был назначен второй участник обыска на Бармалеевой улице.