Текст книги "Гамбургский симпатяга. Живые стеклышки калейдоскопа"

Глава 2
Крик

Он любил своих женщин называть Гертрудами. А все-таки душно, Адик…

Объяснение простое и очень практичное. Насчет скупнемся… «Спереди матросских брюк имелся откидной клапан и вместе с широкими штанинами такая модель давала возможность моряку, упавшему в воду, быстро освободиться от одежды и всплыть. Когда две боковые застежки расстегивались, то стоило быстренько поболтать ногами в воде, и за счет широких клёшей брюки сами соскальзывали, не задевая ботинок. Наличие спереди откидного клапана (лацбанта) позволяло свободно перемещаться по реям и узким проходам, не рискуя зацепиться за что-либо». Не помню точно – кажется, цитата из старинного справочника моряка-флотоводца. Справочник куплен на книжном развале в Торжке. Существует и романтическая версия происхождения лацбанта. Якобы Петр Первый, проходя по набережной, увидел матроса, занимающегося любовью с женщиной в кустах и мелькавшего своей «кормой» на виду у прохожих. Император издал Указ: «Матросы отродье хамское, но девки их любят и впредь, дабы они не позорили флот Российский, штаны им шить указанного покроя – передняя часть чтобы откидывалась, задняя прикрывала зад». Верить ли? В восьмом классе мы с Пыжиком, Хусаинкой Мангаевым, пошили себе матросские брюки-клёш. С откидным клапаном-лацбантом. Пошила их мать нашего дружка Толика Кима. Ким был корейцем, с узкими глазами. И очень хитрым. В местном клубе интернациональной дружбы для японских моряков он играл на барабанах. И у него всегда была жвачка. О! Жвачка… Фруктовая чуингам. Когда она кончалась, мы самозабвенно жевали смолу или вар. Варом мазали днища рыбацких лодок. Бегали, как маленькие и беззубые вурдалаки, с черными ртами, по деревне. Пугали бабок. Вар залеплял эмаль зубов, и наши рты казались впалыми. Бабки мелко крестились.

Перед Второй мировой войной мы дружили с Гитлером. И Сталин заигрывал с ним. Вот поэтому некоторым мальчишкам давали имя Адольф. Нормальное было имя. А Гертруда – советское имя. Расшифровывается как Героиня Труда. Были еще Октябрина, Сталина и Вилен – Владимир Ильич Ленин. Встречались вообще редкие – Луиджи: Ленин умер, но идеи живы, Ясленик – я с Лениным и Крупской. Ясленик Захарович Речкалов работал в районной заготконторе и принимал от нас, пацанов, березовый сок и чагу, черный гриб, растущий на деревьях. Деньги выплачивал сразу же. Хватало на брикетики сухого киселя и на конфеты «Ласточка» с начинкой невероятного вкуса. «Ласточка» была гораздо вкуснее «Подушечек» с начинкой из повидла. «Подушечки» слипались безобразным комком, и наш деревенский продавец дядя Ваня Злепкин нарезал их ножом. Кирзовые сапоги, лифчики чудовищных размеров, водка и телогрейки продавались здесь же. Водку дядя Ваня продавал в розлив, черпая железным черпачком на длинной ручке из деревянной бочки. В довесок к ста граммам полагалась конфетка «Ласточка». Рисунок ласточек на фантике с тех пор остался неизменным. Когда я заканчиваю повесть, я достаю заначку. Плоскую бутылку коньяка, спрятанную за толстыми томами Большой советской энциклопедии. Наливаю рюмку. Конфеты «Ласточка» в моих домах, где бы они ни находились – в Лондоне ли, у Карлова ли моста в Праге и даже если в эстонских дюнах, не переводятся. Лупейкин приоткрывал дверь кубрика и кричал:

– Подай-ка нам вина, Гертруда! Лоза Бургундии в бочонке номер шесть!

Мы ничего не знали про Бургундию и про бочонок номер шесть. Настырная тема не дает прохода автору… Мы просто передавали нашему наставнику бутылку маласовки, плодово-ягодного вина, рубль двенадцать копеек за пол-литра. Маласов был директором местного цеха розлива вин. А потом, по пьяни, упал в чан с вином и утонул. Так приходит бессмертье. «Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете. Мы все уже на берегу морском…» Плодово-ягодное вино на Охотском побережье до сих пор зовут маласовкой. А чага – древесный гриб, настой которого профилактирует онкологию. Медики установили. Про грибы вообще отдельная тема. Здесь лишь замечу походя: есть ученые, которые считают грибы мыслящей цивилизацией. В настоящее время грибы заняты тем, что изучают человечество.

Конечно, осознанное желание описывать увиденное началось гораздо раньше Овсянки.

Я, студент филфака, сижу у могилы Пастернака. Переделкино в Подмосковье. И опять осень. Вижу, как по дорожке идет Андрей Вознесенский с иностранцами. Иностранцев тогда можно было отличить сразу. Шарфы, береты, фотоаппараты на груди, ботинки на толстой рифленой подошве. Почему обязательно на толстой – до сих пор не понятно. Но именно на толстой. У Вознесенского бледное лицо. На шее тоже модный шарф. Я не знал тогда, что он был учеником Бориса Пастернака. Вознесенский подошел ко мне и спросил…. Не помню точно, о чем он меня спросил. Слегка, показалось, выпимши. У нас в деревне так говорили – выпимши. Зато свой ответ помню. Сказал, что приехал с Дальнего Востока, студент. Пишу дипломную работу о творчестве Бориса Леонидовича Пастернака. Мой руководитель, преподаватель русской литературы Юрпет – у него прозвище такое, Юрпет, а на самом деле он человек с простой фамилией Иванов, Юрий Петрович, сумел устроить мне, студенту, командировку в Москву, чтобы я встретился с сыном Пастернака Евгением. И уже встретились, и поговорили. А теперь вот…

Свеча горела на столе, свеча горела. Весь приступок к памятнику был залит стеарином. На известном всему миру белом надгробии поэта его профиль мулата. Крест и горящая свеча на обратной стороне плиты. Таким он мне запомнился. Еще до осквернения могилы в двухтысячных годах. Вандалы обложили надгробие пластиковыми венками и подожгли… Одна большая свеча от «благодарных» потомков к началу века. На Вечном огне «благодарные потомки» даже сосиски жарили. Дело об осквернении слушалось в Кронштадтском суде Санкт-Петербурга. Шашлык? Нет, шашлык жарили, тоже на Вечном огне, но в Челябинске. Легендарный Челяба! Город с оранжевым снегом… Окалина с местного металлургического комбината. Выпадала порошком, и город становился похожим на мандарин. Только пахло в Челябе не мандаринами.

…Мне сразу же захотелось спросить у Вознесенского, можно ли научиться писать книги? То есть что нужно сделать для того, чтобы стать писателем? Тогда я был помладше, чем сегодня моя внучка Юля. И тогда я еще не знал, что у меня будут такие пытливые внуки. Ведь Юлин вопрос только выглядит наивным. Стать писателем… Зачем становиться писателем? Можно врачом… Или космонавтом. Как выбрать тему и какой избрать стиль? Что важнее – форма или содержание? Лев Толстой великий писатель, мирового значения. А слог у него каков?! Местами он просто отвратительный, слог. Граф (Лев был графом – кто забыл) сам по этому поводу не один раз сокрушался. Мы еще вернемся к его «был, была, были…» «Который, которому, которых…» До тридцати раз на одной странице. Перелистайте «Каренину». Я недавно перечитывал. Специально не пишу «в который раз». Розга синтаксиса не свистела над графом Львом Толстым.

Вознесенского нисколько не удивило, что студент-провинциал получил командировку в Москву.

Андрей Андреевич повернулся к иностранцам:

– А вы говорите, что у нас нет свободы слова. Студент из Владивостока пишет диплом о Пастернаке!

Он перепутал Владивосток с Хабаровском.

Впрочем, какая разница, из Владивостока или из Челябы.

Вознесенский повернулся ко мне:

– Извините. Вы не хотите с нами помянуть Бориса Леонидовича?

Я заметил, что Вознесенский ко всем обращается на «вы». Из сумки я достал бутылку портвейна. Купил в буфете на станции Переделкино. Тогда вино еще продавалось на вокзалах и в аэропортах. И было очень много рюмочных. Сейчас их вообще почти не осталось. Страсть к кладбищам, как и к рюмочным, – русская, почти национальная, черта. Еще Бунин заметил. Хоть у дворника, хоть у студента, а хоть и у поэта с мировым именем. Вознесенский взял в руки бутылку и скривился. Милый сердцу любого студента «Агдам». Он тогда был очень неплох. И не стоило так уж морщиться. Кто-то из спутников Вознесенского вынул из кофра бутылку коньяка с золотистой этикеткой.

– Коньяка выпьете?

А кто бы отказался. Пушкин, что ли?

Коньяк тогда я не любил. Да и сейчас как-то не очень.

Деревенские считают, что коньяк пахнет клопами. А кто я, если не деревенский?

Мгновенная вспышка, удар током! Крик… Я увидел кленовый листок, прилипший к смертельно-белому надгробию поэта. Рыжий огонек, брызги пламени… Именно в тот момент я понял, как надо писать книги. Реализм, модернизм, символизм… Все неважно и все необязательно! Фабула, сюжет, мотивация поступков героя, законы образа, правда, вымысел. И партийность литературы. Химеры… Выдумка критиков. Валентин Катаев приводит реплику Ивана Бунина: «Ах, какой вздор все эти направления! Кем меня только ни объявляли критики…» Теоретики литературы придумали направления для того, чтобы сортировать писателей. И привязывать к ним бирочки. Как в родильных домах привязывают бирочки с номерами к ножкам новорожденных, чтобы младенцев не перепутали. Классики – Толстой, Чехов, Шолохов, Бунин. Последний – белогвардейский отщепенец, конечно, но классик. Солженицын – классик, но власовец. Астафьев в конце жизни тоже сбился с курса. Верные сыны партии – Фадеев, Гладков, Бабаевский, Вишневский, Шолохов. Некоторых из них Катаев называл Саянскими хребтами. Литераторы-плотники, творцы крепко сбитой прозы – Куприн, Каверин, Казакевич, Пикуль. Их большая часть среди советских писателей. Ну и графоманы. Куда же без них? Дмитрий Веневитинов, родственник Пушкина и сам замечательный поэт – он умер поразительно молодым, заметил: «Многочисленность стихотворцев во всяком народе есть вернейший признак его легкомыслия».

А еще Бунин вот что сказал…

Впрочем, пока достаточно. Чтобы не захлебнуться в случайностях. С цитатами тоже перебирать нельзя. Их еще будет много в нынешнем опусе. Критический реализм – социалистический реализм, футуризм – акмеизм, Саша Соколов – Венечка Ерофеев… Из той же сортировочно-конвейерной системы. Отдельные писатели со временем выпадали из навязанных реестров. Или кадастров? Куда, например, относить лауреата Сталинской премии Валентина Катаева, который взял и написал «Алмазный мой венец»? И назвал свой метод мовизмом. Шестидесятники, которых Катаев опекал и брал под крыло журнала «Юность», называли его Валюн. А Юрий Карлович Олеша и его почти не понятая современниками книга «Ни дня без строчки»? Анатолий Кузнецов, наконец, с его романом «Бабий Яр».

Не помню, по какому случаю перелистывал «Поэтику отдела словесных искусств института Истории искусств, Ленинград, 1927 год», издательство «Akademia». Тут цитирую по книге, потому что запомнить подобное невозможно. Даже Дмитрию Львовичу Быкову, известному своей феноменальной памятью. Ныне, как известно, занесенному в список иноагентов. «Конкретные фразовые ритмы, конкретные речевые интонации входят во многие поэтические произведения в качестве основного элемента конструкции. Напечатанный текст иногда просто непонятен, требует декламационной расшифровки самого автора». Каково? Из серии «вода – мокрая, ночь – темная, земля – черная». «Ни знал бы никто, может статься, в почете ли Пушкин иль нет, без докторских их диссертаций, на все проливающих свет» – и Пастернака они достали. Поэтому Катаев придумал свое плохое писание. С французского – мовизм. Поток ассоциаций, бессвязно возникающий в памяти. Писатель не пишет для академиков и теоретиков литературы. Он пишет для обыкновенных людей, не обремененных философией Монтеня. Шкловский, большой оригинал и теоретик, написал свое гениальное эссе «Гамбургский счет». В нем всего тринадцать предложений. Скорее это даже свободный стих. На втором курсе филфака, еще не зная ничего про мовизм, я открыл собственный метод и назвал его калейдоскопом. Как мыслит человек? Фрагментами, осколками, эпизодами. Вспышками памяти. Сейчас поясню свой метод.

Я маленький мальчик, мне семь или уже восемь лет. Иду на лыжах в тайгу проверять петли, поставленные на зайцев. Очень холодно, зима. Метет поземка, но я вдруг вижу себя жарким летом на телеге с сеном. Коняга по кличке Кормилица тянет телегу в гору. Мы поднимаемся на сопку. Вдруг перед нами открывается море! Зимой?! Кораблик плывет по горизонту. За штурвалом стоит мой отец в черно-золотом мундире мичмана. Такие кораблики в Амурском лимане называли «жуками». Желтые полосы на трубе. От носа корабля на полном ходу разлетаются брызги, похожие на усы. Золотой Жук! Так будет называться моя первая повесть. Ее прочтет Виктор Петрович Астафьев. Потом с моим другом мы повесть, тоже совершенно случайно, потеряем. Кто же теряет повести специально? Через тридцать лет я напишу ее заново, и она станет романом. Тут возникает Валька. Или ее звали как-то по-другому? Рыжая и конопатая девочка из нашего класса с длинной косой толщиною в руку. Веснушки, как солнечные брызги, на лбу. Я носил за ней портфель с учебниками и тетрадями, терпя презрение дружков. В кино я садился рядом и в темноте искал ее руку. Она пахла удивительно. И я никак не мог разгадать таинственный и сладковатый запах… Физиология в чистом виде! Затянувшийся энурез. Дети, бывают, писаются до третьего класса. Валька пахла детским грехом. Еще мне нравилась учительница-географиня. С черными бровями и загадочной улыбкой. Но представить себя с ней в кинозале, на последнем ряду, я еще не мог. Ее звали Галия Каримовна. В детстве вообще влюбляешься чаще, чем во взрослой жизни. Да почти что каждый день влюбляешься. И все время думаешь – вот она, твоя первая любовь! Вот поэтому взрослые живут скучно, а дети радостно. «Музыка в клубе кончилась, а дети продолжали отплясывать». Надо бы проверить, кто так точно подметил? Цитату помню, автора – нет.

И вдруг я слышу смертельный вопль. Так кричит маленький ребенок. На самом деле кричит зайчишка, попавшийся в мою петлю. Он видит приближающуюся смерть. И он кричит перед гибелью. Может быть, в этот момент ты и становишься писателем? Следующий фрагмент-осколок – я замерзаю в снегу. Зайчонок притаился у меня за пазухой. Но лыжи с проволочными креплениями мне уже не снять. Мне легко и спокойно. Я замерзаю. Чьи-то сильные руки выдергивают меня из сугроба и ставят на ноги. Это Хусаинка Мангаев по прозвищу Пыжик, мой дружок, посланный встревоженной мамой по моему следу.

…Рассказ назывался «Шуршик уходит в лес». Его опубликовали в толстом журнале. Школьное сочинение с непридуманным сюжетом. Редактор ничего не поправил. Зайчонка я назвал Шуршик. Он все время шуршал в картонной коробке под моей кроватью. Ну и от Шурки, конечно. До весны мы с мамой лечили ему передавленную стальной петлей лапку. А в апреле выпустили в лес. Лапка срослась. Такую шину – две дощечки – смастерил зайчонку отчим Иосиф. Он не каждый день гонялся за нами. Иногда он ставил меня перед собою и начинал воспитывать:

– Вот вы с мангаятами воруете огурцы в теплице, у завучихи Глафиры… Недавно ты без спроса брал мою двустволку… Скажи, кем ты хочешь стать в жизни, Шурик? Неужели хулиганом?

Я должен был отвечать – хочу стать киномехаником… Но я упрямо говорил:

– Хочу стать капитаном!

Глаза Иосифа сужались:

– Ну что ж… Тоже неплохая профессия!

Троецкий, пока не спился, был хорош собою. Волосы на голове вились – в деревне говорили: «из кольца в кольцо». Высокий и статный, всегда в отглаженном костюме. Себя Иосиф позиционировал сельским интеллигентом. Когда шел на охоту, обязательно надевал шляпу с перышком за лентой. И произносил загадочную для меня фразу: «Тартарен из Тароскона!» Охотился на гнилом болоте за домом Мангаевых. Болото называлось марью. Воняло отвратительно. Какие-то пузырьки лопались на поверхности. Когда под вечер возвращался домой, бабка Матрёна интересовалась: «Натарасконился, Тартарен?» В конце жизни Иосиф окончательно сошел с круга. С нами он уже не жил. И мама давно умерла. Мне позвонили земляки из деревни и сказали: «Троецкого некому хоронить. И денег нет». Я полетел в родную деревню на Амуре. Отчима звали в деревне Иоська-пьяница. В запальчивости я кричал: «Наш хоть пьет, да не дерется!» Что было неправдой. Мне хотелось защитить моего нового папку. Да-да! Музыка закончилась, а дети продолжают веселиться в клубе. Образ придумал не я, так написал в одном из своих рассказов кто-то из классиков. Когда вспомню кто, то обязательно сообщу вам.

Набор не связанных друг с другом эпизодов, осколки реальности. Цветные камешки, осыпающиеся стекла витражей… Психологи смогут установить между ними связь. Пусть попробуют. Уже сижу в Лондоне, на перекрестке Чаринг-кросс Роуд, в пабе «Кэмбридж». Дожидаюсь встречи с предателем Родины и всемирно известным писателем Виктором Суворовым. Суворов мне не верит. Он думает, что я послан конторой привести приговор в исполнение. Он сам так говорит. И поэтому несколько раз меняет место встречи. Приезжаю в одну гостиницу, у Гайд-парка, – портье отсылает по другому адресу. Потом – на юг Лондона, потом – в самый центр. Где невероятно людно и где король Эдуард Первый установил поклонный крест у деревни Чаринг в память о своей жене Элеоноре Кастильской. А может, Суворов следит за мной? Не веду ли я за собой палачей с короткими автоматами, спрятанными под полами ладных кожанок? Или использую проверенный ледоруб? Но мне Витя с каждой встречей все симпатичнее. Хотя и предатель. А занятия альпинизмом меня не увлекают. Сплав по рекам – другое дело. Вот Суворов появляется из-за угла с большим портфелем золотистой кожи через плечо. Лысоватый и коренастый, в прекрасном твидовом пиджаке и отличных английских ботинках на толстой подошве. Опять на толстой! Он почему-то напоминает мне бухгалтера золотодобывающей артели под поселком Сусанино, где я работал в бригаде шурфовиков. Я писал тогда стихи «под Есенина», носил по ручьям пробирки с песком, который намывал геолог-практикант из Иркутска Димон. И мы оба слушали песни под гитару зэка Елизарыча, бывшего врача-вредителя. От Елизарыча я впервые услышал «Свечу» Пастернака. Не успев толком поздороваться с предателем, я вижу берег Пальвинской протоки, поросший неряшливым тальником, и Димину невесту Зинку, королеву бродяг, как называли ее шурфовики, недавние сидельцы. Зинка переламывает двустволку, заряжает патроны и влет, дуплетом, дырявит чью-то кепку-восьмиклинку, подброшенную в небо. Бывшие зэки носили восьмиклинки и сапоги-жимы, с напуском брюк на голенище. Зеки провожали меня в институт. Пошили коверкотовый костюм, подарили тельняшку и нож-выкидуху. Нож назывался «Колька Финкель». Его нужно носить за голяшкой сапога. И обязательно кепка-восьмиклинка. Таким я и приехал в Хабаровск. С чемоданом-балеткой в руках. В балетке – трусы, тельняшка и тетрадь стихов. Морошка – понарошку. Матросы – папиросы.

Внезапно из кустов выходит мой отчим. Он, напившись до чертиков, воспитывал меня ремнем. И он же первым сунул мне в руки книгу «Тартарен из Тароскона» Альфонса Доде. «Не читай “Сына полка”, читай настоящие книги!» – сказал он мне. Альфонс Доде писал с натуры. Его единственный метод. Про мовизм Альфонс Доде, в отличие от меня и от Катаева, ничего не знал. Думаю, что Троецкий тоже ничего не знал про эксперименты Катаева. Следом за отчимом возникает Джессика, у нее слегка фиолетовая кожа, она происходит из племени индейцев сиу. Ее ноздри трепещут, мы стоим в капитанской рубке яхты ее мужа, американского миллионера. И огни большого города пропадают за кормой корабля. Джессика, Джессика! Давай уплывем отсюда навсегда. Не нужно нам богатство твоего мужа.

Зинка вышла замуж за Димона. Джессика разошлась с миллионером и долго тусовалась в коммуне хиппи на Ибице. Купалась там голой и принимала легкие, рекреционные, наркотики. Там все купаются голыми. Что такое рекреционные, объяснять не буду. Чтобы не обвинили в пропаганде наркотиков. Потом она переехала на остров Гоа, вы, может быть, что-то слышали про Гоа-транс. Звала меня к себе. Философию хиппи я не разделял, хотя и слышал о том, что Ибица и Гоа – счастье на земле. Две солнечные спальни рая. Уже тогда я увлекся Севером и готовился на упряжке дойти из Николаевска до мыса Погиби на Сахалине. Где Гоа и где угрюмый остров моего деда… Потом я, правда, ненадолго, потерял след Джессики. В последнем письме она писала: «Почти каждый день я ем креветки… Помнишь, как мы варили креветки в Чикаго?»

Валька-веснушка заведовала гастрономом № 1 в Хабаровске и стала депутатом. Галия уехала в Казань. Конечно, я их всех любил. И страдал от безответности. Впрочем, Джессика… Тут все обрывается. Провал в памяти. Костер погас, и только угли, как глаза невиданных зверей, мерцают на берегу речки Чикаго. Или на берегу озера Мичиган? Мы там сидели с нею до утра и в большой банке из-под консервированных овощей варили раков. А не креветок. Мне никто не верил, что в Чикаго водятся раки. До тех пор, пока в фильме «Брат-2» не увидели, как Бодров с Сухоруковым и лысой проституткой Дашей варят раков на берегу Чикаго. А наглые бомжи-негры приходят и пинают их кастрюлю. Раки там сами выползают на берег, местные их не едят, считают грязной пищей. Что и отражено в эпизоде на берегу. Джессика мне рассказывала про обычаи индейцев сиу. Приехал Мэдисон с охранниками – муж Джессики. Пнул нашу банку, с большим трудом добытую в ночном супермаркете. Таким образом мы предвосхитили сцену в культовом фильме. И что-то Мэдисон сказал Джессике про маргинальность и про то, что, мол, сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит. Я так понял. Я тогда еще плохо понимал по-английски. Да и сейчас только чуть-чуть получше. В тот день миллионер-издатель давал обед на яхте в честь нашей делегации. Специальным рейсом из Канады был доставлен лосось. Его сварили, пожарили и положили на огромные белые тарелки. Ломтик кеты и несколько картошин. Посыпанных сверху укропом. Смотрелись сиротливо. Подавали официанты в смокингах. Синхронно, по команде Мэдисона, они сняли серебристые крышки с тарелок…Трам-пара-рам! Обыкновенная рыба с картошкой, как мы называли это блюдо в интернате. Только порции у нас, на Амуре, в три раза больше. И серебристых крышек никто не поднимал.

Было бы странно видеть, как повариха тетя Зоя, воспитатель Забелин, бывший боцман, учительница литературы Тамара Спиридоновна и сам директор Майер снимают крышки-колпаки с тарелок, на которых нам принесли рыбу с картошкой. В стенке на кухню была амбразура. Мы выстраивались в очередь, и тетя Зоя подавала тарелки. У всех пацанов, стоящих передо мной, были одинаковые, стриженные под машинку, затылки. Прическа называлась «полубокс». А хотелось уже «канадку».

…Индейцы племени сиу и нивхи, среди которых я вырос, имели сходство в языке. Их шаманские обряды тоже идентичны. Версия академика Окладникова. Про Джессику я мог бы еще сказать, что она тревожилась и вздрагивала, как лань, ее ноздри трепетали. И повтор опять уместен. Мы же не осуждаем повторяющийся припев песни? «Кипучая, могучая! Никем непобедимая…» Потом припевы стали меняться: «Ла-лу-ла, тра-лу-ла! Ты красавицей была…» Больше всего запоминается припев: «Ты целуй меня везде, восемнадцать мне уже…» Джессика занималась фольклором индейцев сиу. А я с детства собирал нивхские (гиляцкие) сказки. Тут, как и с белым пиджаком Паратова, все понятно, да?

Пристальный, если не сказать больше – зловредный читатель, а такой, я знаю, обязательно найдется – да тот же Липман, десантник ВДВ и непревзойденный верстала газет, обнаружит перекличку эпизодов нынешнего повествования с моим первым романом «Жук Золотой». И даже увидит одних и тех же героев. Эпизоды могут повторяться. А я и не скрываю от Липмана, что мой нынешний опус является продолжением «Жука Золотого». Жук-2. Опус не в значении «поделка», а произведение, «не имеющее определенных жанра, критерия, композиции, названия, девиза, подписи, темы или сюжета». Так в справочнике. Точно – про мою новую повесть. Плод вылетающей из костра искры, с шипением гаснущей в железной банке из-под огурцов. Или, скажем еще образнее, след блуждающего протуберанца… Но ни в коем случае не повтор! Разумеется, я оставляю за собой авторское право смело обращаться с обстоятельствами собственной жизни. Я уже заявлял об этом в редких пока газетных интервью. Но при всей отважности моего курсива я не смогу, скажем, Лупейкина и бывшего врача-вредителя Елизарыча забрать с собой в Лондон. Или пройтись с геологом Зиной и ее женихом Димоном по Карлову мосту. И уж тем более поплыть с ними к Островам Зеленого Мыса. Эх-эх! Острова Зеленого Мыса… Прекрасная мечта с детства. Настоящие мечты сбываются редко. Да почти что и не сбываются никогда. Зато дорога к мечте становится судьбой.

Предположим, была у вас мечта: построить дом, посадить дерево, вырастить сына. Не очень оригинально, зато жизненно. Дом построен, дерево выросло, сын родил внуков и стал задумчивым. Что дальше? Снова строить дом, сажать дерево и заводить нового сына? Как-то глуповато… Как лошадь, которой закрыли глаза специальной повязкой и она целый день ходит по кругу и деревянной бадьей поднимает воду из колодца. Или уголь из шахты. Зашоренная лошадь, говорят про таких коняг. Несчастное животное. У меня в детстве был девиз – помните, у Каверина в «Двух капитанах»: бороться и искать, найти и не сдаваться. Боролся, искал, не сдавался… И вдруг говорят: а все – уже все! Нянчи внуков. Бесспорно, внуков любишь больше детей. Дети как-то сами по себе… вывалялись. Говорила бабка Матрёна. Незаметно выросли, пока ты сплавлялся по рекам, орал песни у костра, влюблялся в Джессику и брал интервью у президентов. Или бил чечетку в сельском клубе и подписывал фотографии девушкам – «Когда-либо вспомни». Получается, что старость какая-то бестолковая. А говорят, что жизнь устроена мудро. Нельзя было сделать наоборот? Ты рождаешься старым. Все болит, суставы скрипят… Как говорит мой дружок Алибасов: «Хорошо, что сегодня утром болит не все туловище!» А потом становишься все моложе! Болезни сами проходят. Недавно внучка спросила меня… Впрочем, старческая забывчивость банальна. Начало деменции. Но мне и самому стало интересно, а что случилось с героем моего первого романа, Шуркой, дальше в жизни? Остался ли он верен себе? Стал капитаном или писателем? Или же превратился в блогера, страдающего от нехватки денег и славы. Трансформации Шурок в Алексов в моем поколении многочисленны. И они очевидны. А уж в поколении пришедшем… Написал ведь Пушкин: «Мы все глядим в Наполеоны! Двуногих тварей миллионы…» Иногда некоторые сущности сразу рождаются Алексами. Витек, Нюрок и Манек уже не найдешь. Елизарыч заметил, что главный грех человека не убийство другого человека, и даже не прелюбодеяние – гордыня! Так в Библии. Лупейкин сказал то же самое, но ярче – на языке, нам уже тогда доступном: «Понты кидать не надо. За базар отвечать придется!» Ты можешь своим дружкам рассказывать о том, что на королевский прием купил в «Harrods» е, самом дорогом лондонском универмаге, сюртук и штиблеты. Но сам-то ты прекрасно помнишь, где выдают в аренду, всего за двадцать фунтов английских стерлингов, немнущиеся фраки – одноразовые. И такие же туфли.

Словно кладбищенские портные скроили их, на скорую руку, из картона и жести.

…Мы как очумелые везде строили свои штабы. Укромные закутки в сараях, на крышах чердаков, в кустах черемух и в кубриках выброшенных на берег кунгасов. Строили из подручного материала – веток и досок, кусков фанеры и обрывков толи. Лупейкин называл тип такого строительства – из говна и палок. Когда в Москву пришла программа реновации, я спросил у одного из вице-мэров: «А зачем сносят хрущобы?» Вице-мэр, еще достаточно молодой человек, ответил мне: «Потому что хрущобы построены из говна и палок». Позже я случайно узнал, что вице-мэр учился тоже в школе-интернате. Интернатовские вообще-то отдельные люди. Совершенно очевидно. Как и детдомовские. Жора Пряхин, главный редактор издательства «Худлит», по молодости написал повесть «Интернат». И сразу стал знаменитым.

Обессмертил наши с ним интернаты. Мы с Пряхиным работали в одной газете.

…Одна молодая женщина, ее звали Анна (имя подлинное), пригласила меня к себе на яхту. Она была совладелицей сети популярных аптек. Анна, а не яхта, разумеется. Не знаю, что она, богачка и светская львица, разглядела во мне, деревенском ханурике. Пишу без кокетства. Гены пальцем не раздавишь. Пузцо тыквочкой от регулярного употребления «Лагера» уже тогда обозначилось. Как я его ненавидел! Не пиво «Лагер», а пузцо. Плешь, кажется, тоже наметилась. Симпатяга… Ну, разве что бежевый костюм, купленный перед отъездом из Англии в магазине секонд-хэнд за двадцать пять английских фуфырей. Так мы называли фунты стерлингов – несколько высокомерно, фуфыри. Тогда мы еще верили, что крепче рубля валюты в мире нет. Кто-нибудь помнит, что доллар в 1980 году стоил шестьдесят четыре копейки? Яков Кедми, известный израильский разведчик и дипломат, вспоминает, что при отъезде из Союза в 1968 году ему обменяли девяносто рублей на сто тридцать долларов. Правда, мой светлый костюм, похожий на паратовский, к описываемому времени роскошных яхт и подступающей свободы изрядно поизносился. В борьбе против расстрела Белого дома и за парламент имени Хасбулатова. Кто-то помнит Руслана Имрановича, неплохого ученого-экономиста и посредственного политика? Он хотел отобрать власть у Бориса Николаевича Ельцина. Наивный горец, бунтовавший против генерала Ермолова.

В отличие от Джессики аптекарша была худой и гибкой, как змея. И она была тоже красавицей. Но мне такие не нравились. Она была похожа на свою яхту-плоскодонку. По заказу их семьи я подрядился писать книжку об успешном аптечном бизнесе. Обещали заплатить хороший аванс. Аванс почему-то всегда важнее конечной оплаты. Позвали обсудить план книги. Яхта, заякоренная, стояла на просторах Пироговского водохранилища. Принесли виски. Тогда я еще пил виски, хотя запах самогонки ненавидел с детства. Вел я себя по-прежнему… Ну, вот как я себя вел? По-деревенски, от внутреннего волнения – с некоторой наглецой. Про таких у нас в деревне бабки говорили дёрзкий паренек. Например, я стал Анну называть Нюрой. А капитану яхты, лощеному красавцу с косичкой на затылке, сказал: «А принеси-ка ты нам, братец, льда! Виски, знаешь ли, безо льда – ну, чистая самогонка!» Капитан был одет в черные шорты и белоснежную сорочку с короткими рукавами. Конечно, безукоризненные баретки. Я его опрометчиво принял за бармена. Плоскодонка засмеялась: «Какая непосредственность! Простота хуже воровства». И расстегнула две верхних пуговички своего прозрачного платья из шифона. Тонкий шифон входил в моду, сменив аляпистую и грубоватую ткань… Забыл ее название. Этой тканью еще оббивали диваны. Капитан брезгливо на меня посмотрел, но льда принес. Мне кажется, он меня ревновал к хозяйке. Мы, все трое, понимали, что смена партнера – как смена модели мобильного телефона. Только с каждым разом непонятнее: телефон предназначен для того, чтобы звонить, или он выполняет другие функции? А, по существу, ведь по-прежнему нужна всего одна. И она бесхитростна, эта функция. Хотя порой волнительна. Телефоны можно часто менять. Были бы деньги. У аптекарши по имени Нюра они были.