Текст книги "Сачок для бабочек"

VI. «Пес» Сергей

Естественно, что я не был так глуп, каким показался Анне, когда она всячески пыталась донести до меня мысль о том, что коттедж – самое безопасное место для наших свиданий. Двор находился под «обстрелом» его окон, и Гусь, как бы ни старался, не смог бы зайти в двери коттеджа и остаться при этом незамеченным. Теперь нужно было лишь окончательно усыпить бдительность Сергея, которая в последние пару недель, пока мы ежедневно занимались любовью с Анной и без того была не на высоте. Но после одного непредвиденного случая…

Короче говоря, в тот раз Анна вышла из кухни в фойе, и, отразившись в зеркальной поверхности пола, метнулась вместе со мной к лестнице, ведущей на второй этаж. Но, не одолев и пары ступенек, она вдруг остановилась.

– Вот черт! Совсем забыла. Подожди меня здесь. Я – мигом!

Анна зачем-то снова кинулась в кухню.

Едва она скользнула под арку и пропала из поля моего зрения, в фойе появился Сергей. По тому, как помрачнело его лицо, я понял, что моя вольность так просто мне с рук не сойдет. Самое меньшее, что ожидало меня, это – хорошая взбучка! И начаться она должна была не со слов, а с дела. То есть, с удара в челюсть, например! С Сергеем шутить не стоило. И я об этом хорошо знал.

Все так и получилось. Лежа на полу, я утирал ладонью кровь, которая текла из моего разбитого носа.

– Ой, ой, ой! Беда-то – какая! – склонившись надо мной, с притворным сочувствием воскликнул Сергей. – Не сломал?

Я заметил на его почти квадратной физиономии злорадную усмешку.

– Ты ведь не хочешь, чтобы я сообщил об этом Гусю?

Глядя в холодные, как ледышки, серые глаза, я отрицательно мотнул головой.

– Тогда с тебя причитается! А теперь я укажу тебе твое настоящее место…

Сергей схватил меня за шкирку и волоком потащил в правую часть флигеля, куда каждое утро мы с Юриком направляли свои стопы, чтобы по мраморным ступенькам спуститься в подвал. Приподняв меня за шкирку и поставив на ноги, Сергей напоследок дал мне хорошего пинка. Но, прежде, чем это случилось, я успел вцепиться руками в декоративные перила. Иначе… Сами понимаете, что при таком падении меня могло ожидать!

– Вот – чмо! – выругался Сергей, и издал устрашающий звук, похожий на свирепое кабанье хрюканье.

Таким образом, собрав смачный харчок с помощью всех имеющихся в его носоглотке желез, он прицельно харкнул в мою сторону.

Видимо, он рассчитывал, швырнув меня на ступеньки, и, наблюдая, как я лечу по ним кубарем вниз, в полной мере насладиться этим великолепным зрелищем, а за одно и той властью, которую он имел надо мной и Юриком, находившимися в загородном доме Гуся в статусе мало, чем отличавшемся от положения рабов.

Едва держась на ногах, я, наконец, с трудом преодолел с десяток метров, отделявшие меня от подвального помещения с почти готовым бассейном… В то время, как Юрик уже торопился мне навстречу.

– Вот, зверюга, что творит! Вот …!

Мой напарник, без труда догадавшись о том, что произошло там, наверху, не мог не выразить по этому поводу своего крайнего негодования. Затем он попытался усадить меня на одну из скамеек, тянувшихся вдоль стены в полутора метрах от края бассейна, но я отказался. Запрокинув голову кверху, я хоть как-то пытался унять обильное кровотечение. В досаде, махнув рукой, Юрик тотчас поспешил в душевую. Вскоре он вернулся…

– На, дружок, оботрись!

Юрик протянул мне влажное полотенце. Но не успел я приложить его к разбитому носу, как услышал легкие шаги за спиной. Обернувшись, я увидел Анну.

– Ты?.. Ты зачем?..

Но она точно не расслышала моих слов.

– Я все видела, как он… Как он – тебя!.. – ломая руки, и с таким выражением на лице, точно и впрямь ее мучила зубная боль или несварение желудка, воскликнула она. – То есть, не все… Но я не думала… И в последний момент!..

Анна словно оправдывалась передо мной.

– Но ты не бойся! Я поговорила с Сергеем… Этого больше не повторится. Я сказала ему, что это я просила тебя подняться на второй этаж, чтобы ты помог мне прибить к стене книжную полку… Ту самую, что над журнальным столиком в углу. Мне пришлось самой уронить ее на пол, чтоб Сергей не подумал чего лишнего.

Округлив глаза, и, прижав руки к груди, Анна смотрела на меня, точно выпрашивала милостыню.

– Адам, прошу тебя, пойдем наверх! Там, наверху, есть… И я сделаю все необходимое, чтобы остановить кровь и …! И… Я хочу помочь тебе!

– Ты мне уже и так помогла! – ощущая боль в носу и в некоторых иных местах моей, как выяснилось, столь легко уязвимой плоти, хмуро возразил я. – Так помогла, что дальше – просто некуда!

Я увидел, как после моих слов, в глазах Анны заблестели слезы. В тот момент я подумал о том, что из нас двоих она заслуживала большей жалости, чем я. Но после тумаков Сергея в голове моей шумело, а в груди бушевала обида и злость, которая требовала немедленного выхода. И оттого, что я причинял страдания Анне, которая, по сути, в том, что произошло, была виновата ровно столько же, сколько и я, мне становилось немного легче. Осознание этого лишь укрепляло во мне этакие садистские наклонности, желание отыграться на более слабом, чем я, существе. Существе, которое испытывало ко мне больше, чем глубокую симпатию и привязанность, рискуя этим самым вызвать приступ дикой ревности и, как следствие, необузданной ярости у придурковатого Гуся. А, как я уже говорил, чем мог закончиться этот приступ для Анны, одному лишь Богу известно! Но тогда на все это мне было абсолютно начихать. Я проявил слабость и поддался чувству мести, хотя прежде я ничего подобного за собой не замечал. Поэтому после весьма нелюбезного обращения со мной, то бишь, избиения и откровенного надругательства со стороны дебилоидного охранника, я вряд ли стронулся бы с места, чтобы последовать за Анной. И, конечно же, не из страха перед Сергеем, а, как было сказано, скорее затем, чтобы, как следует, досадить ей. Моей девушке. Девушке, которой я, возможно, не заслуживал. Ее материальное положение и образованность не шли ни в какое сравнение с моим. Но от того, что я прекрасно сознавал все это, мне не становилось легче… Скорее, наоборот! Ее превосходство лишь еще больше задевало мое самолюбие. Роняло в собственных глазах и, словно хлыст – резвого коня, подстегивало поизмываться над все еще любящим меня и оттого чрезвычайно ранимым сердцем вдосталь!..

Оттого, что я никак не реагировал на призыв Анны и даже более того, полностью углубившись в свои невеселые мысли, словно не замечал ее, она вдруг как-то сникла. Слезы потекли по ее щекам. Казалось, еще немного и Анна, понурив голову, и беззвучно глотая слезы, точно это ее, ни за здорово живешь, отмутузили, а потом, едва не переломав все кости, очень своеобразным способом спустили вниз по лестнице, кинулась бы из подвала прочь. Но тут вмешался Юрик.

– Брось, парень, дурить!

От того, как он это сказал, у меня глубоко внутри, точно что-то всколыхнулось. Скорее всего, это было похоже на запоздалый укор совести. Я тяжело вздохнул, и наши с Анной взгляды неожиданно встретились. Ее полные слез глаза были, как никогда, прекрасны! И я отчетливо различил в них все еще не угасшую, словно маячок в тумане, надежду…

– Ступай, ступай с барышней наверх! Дело она говорит. А то, не приведи Господи, кровью тут истечешь… Вон, полотенце-то во что превратил!

Нельзя было не признать очевидность этого факта. И впрямь недавно купленное Юриком полотенце, потеряв товарный вид, превратилось невесть во что. Из всех цветов в нем теперь явно преобладали багровые тона. Это окончательно вывело меня из оцепенения и заставило заново переосмыслить все случившееся со мной. Угрызения совести, словно, наконец, дождавшись своего часа, на этот раз точно в прокрустово ложе безжалостно взяли меня в оборот. Полотенце выпало из моих рук. Вдруг разом устыдившись собственного малодушия, и, в полной мере осознав ту ужасную неправоту, какую я позволил себе в отношении Анны, я раскрыл, было, рот, чтобы покаяться ей в этом. Высказать все, что накипело на душе. И, возможно, даже попросить прощения. Но она была на шаг впереди. Ее тонкая кисть судорожно сжала мой безыменный и указательный, и Анна, словно тягач – пустой и грохочущий на ухабах прицеп, потянула меня за собой.

Надо сказать, после этого случая, Сергей больше не вставал у нас на пути. Я мог подниматься из подвала наверх по нескольку раз в день, конечно же, до тех пор, пока в коттедже не появлялся Гусь. Тогда все мои шитые нитками по воде привилегии тут же заканчивались. Само собой разумеется, что на Юрика не распространялись даже и эти. Но это ни в коей мере не давало мне никаких преимуществ над ним, тем более, что мы были в одной команде. В том, что моя некоторая свобода и благополучие, снизошедшие на меня точно благодать по воле Анны, были весьма сомнительны и носили иллюзорный, а точнее демонстративный характер, вскоре мне пришлось убедиться на практике. Из чего я сделал вывод, что любовь Анны ко мне так же не имеет под собой прочной основы. А мое отношение к ней, проистекало скорее от безысходности и оттого, что синусоида моего нелепого существования, вначале искусно разыграв партию в поддавки, затем обошлась со мной чрезвычайно немилосердно. После чего, я словно смирился с мыслью, что обречен на разлуку с Евой, если не навсегда, то на такой срок, который вполне мог показаться мне вечностью.

VII. Трещинка

Честно признаться, тот единственный раз, когда мне досталось на орехи от Сергея, на самом деле был семечками в сравнении с тем, что вытерпел от Гуся и его охранника Юрик до того, как я стал его напарником, и после этого тоже. Гусь поначалу то ли пренебрегал мной, то ли у него на Юрика уже выработался определенный рефлекс, как у собаки Павлова, но, как правило, все шишки доставались ему. Вполне вероятно, что таким образом, израсходовав весь свой негатив, Гусь, несколько утихомиривался и накапливал новый так, что дополнительного запала, чтобы потратить его на кого-либо еще, у него просто не хватало. Однако и того, что Гусь творил с Юриком было достаточно, чтобы повергнуть в шок даже стороннего наблюдателя, каковым являлся я.

Как-то, спустившись в подвал, Гусь принялся придирчиво осматривать все то, что мы успели сделать с Юриком за неделю. Пройдя вдоль края бассейна, который предыдущие три дня мы так старательно облицовывали кафелем, он вдруг остановился.

– А, ну, поди, сюда!

Гусь поманил Юрика пальцем. Ужасно побледнев, тот с заметной осторожностью приблизился к хозяину. Присев на корточки, Гусь кивнул на одну из кафельных плиток.

– Чья – работа?

Юрик присел на корточки тоже, пытаясь понять, что имел в виду Гусь.

– Чо, ослеп что ли? Буркалы-то разуй! Кто плитку треснул?

Присмотревшись, Юрик едва различил маленькую трещинку прямо посредине кафельной плитки.

– Ерунда! – спокойно констатировал он. – Подумаешь, царапина… Никто и не заметит.

– Но ведь я заметил! – зло осклабившись, и при этом показав крупные щербатые резцы, возразил Гусь.

– Как говорят, в чужом глазу…

– Закрой варежку, умник! Плитку заменить! И – шустрым веником! Без оттяжки! Завтра приду, проверю!

Гусь не шутил. Но, так как плитка намертво пристыла к стене, а края ее были плотно состыкованы с соседними плитками, поменять ее на новую было не так просто.

– Ладно, будь по-твоему! – неохотно согласился Юрик.

– Здесь всегда и все будет только по-моему! Всосал леденец?

Юрик криво усмехнулся.

– Я-то всосал! Только леденец твой не больно сладкий!

– Ну, извини! Я его не из задницы вытянул, а потом тебе дал!

Какие на конфетной фабрике выпускают, такие – и на прилавке!

Было очевидно, что Гусю не нравилось, что Юрик ему перечил.

– И вообще, ты что-то стал много трендить не в тему!

Юрик в нерешительности помялся.

– Гусь! А можно – в тему?

– Можно – на морожно!..

– Да, я про то же самое… Про доплату…

Гусь, косо глянув на Юрика, снова оскалил резцы.

– Хрен – тебе, а – не на мороженое!

Так как был уже конец рабочего дня, хозяин коттеджа вынул из кармана портмоне, и отсчитав несколько бумажек, то есть то, что нам причиталось за смену, небрежно, как это частенько случалось, швырнул их под ноги Юрику.

– Подавись, скотина!

Непонятно, за что Гусь так ненавидел того, кто на него работал, не покладая рук, уже не первый год подряд. Но всякий раз эта ненависть лилась из него через край. Точно из рога изобилия. Пытаясь унизить Юрика, задеть за живое и указать ему место, он успешно достигал своей цели. Тем более, что сделать это было не особенно сложно. И без того обиженный жизнью бомж крепился, как мог. Но иногда и его нервы не выдерживали постоянных издевательств.

– Сам подавись, сука!

Через секунду Юрик уже лежал на полу, а Гусь, по-звериному рыча, охаживал его острым и слегка задранным кверху носком туфля под ребра. Отвернувшись, чтобы не видеть того, что происходило перед моими глазами, я не решался хоть как-то это прекратить. Юрик заранее предупредил меня, чтоб я этого не делал. Ведь у Гуся всегда при себе был чпых! Десятимиллиметровый «Смит-Вессон», и он в любое время и без особенных колебаний мог воспользоваться бы им.

Я не знаю, что заставляло нашего работодателя обращаться с нами именно так, а не иначе. Полагаю, что он нарочно держал нас, в особенности, Юрика, на коротком поводке. Не желая того, я так же оказался в центре пристального внимания Гуся. Ведь, если Юрику были известны некоторые его грехи, за которые бандит заслуживал тюряги, то, как полагал Гусь, он не стал бы скрывать это от меня. Подозревая Юрика в неумении или не желании держать язык за зубами, хозяин коттеджа был абсолютно прав. Вселяя страх в наши души, и, таким способом, делая нас послушными его воле, сам он мог не опасаться, что мы способны хоть как-то ему навредить. Иначе тотчас лишились бы тех незначительных благ, что у нас имелись.

То ли, глядя на своего шефа, и, во всем беря пример с него, то ли по иной причине, о которой я мог лишь догадываться, но после той парной с березовым веником и жигулевским пивом в придачу, которую Гусь устроил Юрику в подвале, Сергей вдруг перестал играть со мной в демократию и гуманизм. Та короткая передышка, которую он мне дал по настоянию Анны, после того, как едва не сломал мой нос, благополучно подошла к концу. Это я понял после того, как однажды, во время разгрузки всякой строительной хрени Сергей внезапно вырос передо мной, точно живая преграда из туго налитых мышц. Сгибаясь под тяжестью мешка с цементом, я попытался обойти его. Но этот жлоб не дал и шагу ступить.

– Слушай меня, козел, внимательно! Если не хочешь, чтобы

Гусь тебя в долбанном подвале в стену замуровал, прекрати волочиться за Анькой!.. Я тя априорил!

Слова Сергея подействовали на меня настолько гнетуще, что я, чуть было, не растянулся под тяжестью мешка возле самых его ног. Пот градом стекал по моему лицу… Так, что после того, как я и Юрик от самых ворот усадьбы благополучно перетаскали в подвал все, что было необходимо, я выглядел настолько жалко, что это не могло оставить моего товарища равнодушным.

– Что – с тобой? – спросил он с неподдельной тревогой..

При этом он посмотрел куда-то сквозь меня, словно разговаривал не со мной, а с пустым местом. Точнее, с формой без содержания, в контурах которой, упиваясь своей мнимой свободой, и, раздувая от важности щеки, погуливал легкий сквознячок. Юрик скользил по моей физии, то есть, тому, что о ней смутно напоминало, беспокойным взглядом и растерянно хлопал ресницами, как будто бы, прежде столь знакомые ему черты, вдруг стерлись и бесследно куда-то пропали! Намалеванные дешевой краской какого-то безродного подмастерья, а не колером небесного создателя, они вместе с потом стекли по моим чреслам, и достигнув, наконец, земли, впитались в нее…

Поведав о том, что сообщил мне Сергей, я лихорадочно скинул с себя робу, чтобы облачиться в майку и джинсы.

– Не стоит! Не стоит этого делать!

Но я не слушал Юрика. Мне нужно было срочно увидеть Анну. «Какой-то тупой качок будет ставить мне условия! Диктовать, что делать и как жить!» – ужасно негодовал я. Ненависть к Сергею, видимо, слегка помрачила мой рассудок. Буквально пулей вылетев из подвала, я отчаянно рисковал. Если бы в тот момент охранник снова оказался у меня на пути, понятное дело, что добром для меня это вряд ли бы закончилось. Но все случилось иначе. Едва подошвы моей обувки заскользили по зеркальному полу, я увидел Анну, которая, спустившись по лестнице вниз, уже спешила мне навстречу.

VIII. Ложа

Мне казалось это диким, но сидя вместе с Анной в театральной ложе, до тех пор, пока представление не началось, я, взирая сверху вниз, с известной долей любопытства разглядывал сновавшую вперед и взад по проходам публику. Публика была разношерстной. В том смысле, что среди нее были люди всех возрастов, одетые от однотонных костюмов и платьев серого или черного цвета до модных и ярких фасонов крикливой расцветки. Не факт, что любители балета, заполнившие зал, имели одинаково высокий достаток. Но одно я знал точно, в основном это были материально обеспеченные люди и среди них, бьюсь об заклад, не нашлось бы ни одного бомжа, за исключением меня. Эта мысль, заставив с горечью усмехнуться про себя, все время вертелась в моей голове и не давала покоя.

– Ты чего улыбаешься? – спросила Анна.

– Да, так, – ответил я. – Анекдот один вспомнил.

– Потом расскажешь…

Отвернувшись от меня, она смотрела уже в другую сторону. Любопытство, присущее слабому полу, заставляло ее беспрестанно глазеть по сторонам, точно она боялась пропустить что-то важное, которое, хотя этого никто не знал наперед, но могло случиться в ложах напротив, соседних или в партере до того, как откроется занавес.

– Скоро начнется! – шепнула мне на ухо Анна, хотя в этом не было никакой необходимости, так как в зале на короткое время внезапно воцарили ужасный шум и суматоха, характерные для скорого начала всякого представления, на которое собралось множество людей, и которые вскоре должна была сменить полнейшая тишина.

Анна, приставив к глазам монокль, направила его на сцену. Но там было пусто, так же, как в моей душе, и лишь по легкому волнению тяжелых бархатистых штор угадывалось, что они вот-вот дрогнут и поползут в разные стороны, чтобы открыть взору великое действо, называемое искусством. То есть тем, что за деньги дает радость! Ее так мало в нашем мире! Поэтому даже за самые малые крупицы того, что на самом деле не имеет цены, всякий готов заплатить сполна. Конечно же, если его кошелек – не совсем пуст.

Анна, сидевшая в кресле справа, то есть на полшага ближе к сцене, чем я, иногда обращала свой горящий взгляд, на мою скромную персону, чем приводила меня в своего рода замешательство. «Неужели, я – настолько не безразличен ей, что она решилась появиться со мной на публике?» – подумал я, не решаясь напрямую спросить ее об этом. Честно говоря, Гусь и Сергей так достали меня, что я с удивлением стал замечать за собой, что за последние два, три дня я и впрямь заметно охладел к Анне. С одной стороны я совестился признаться ей в этом, с другой, боялся ее непредсказуемой реакции, которая могла последовать в ответ на подобное признание.

В самом деле, что я знал об Анне? Да, фактически – ничего! За те полтора месяца, что мы почти ежедневно проводили в объятиях друг друга в тайне ото всех, она о себе немногое рассказала. То, что однажды, будучи еще маленькой, проснулась утром и позвала маму! Но мама, как всегда, не подошла к ее кровати и не расцеловала в обе щеки, говоря при этом любимой доченьке ласковые слова: «Солнышко мое ясное проснулось! Красавица моя ненаглядная! Принцесса на горошине!» Анну тогда это очень удивило и вконец расстроило. Так расстроило, что она, устав звать маму, громко разрыдалась. А потом в спаленку Анны вошел отец. Но, как бы он не успокаивал ее, это не помогло. Тогда разгневанный родитель, чтобы дочка зря не кричала и не билась в истерике, заклеил ей рот скотчем. Им же связал Анну по рукам и ногам. Только после этого она успокоилась и затихла. А потом пришла чужая тетя. Совсем не похожая на маму. Но она была с Анной очень добра. После этого она приходила к Анне каждое утро и проводила с ней все свое время до позднего вечера, пока с работы не возвращался отец. Так было до тех пор, пока Анна не подросла и не перестала нуждаться в посторонней заботе о ней.

Гусь не жалел денег для Анны. Обучал ее музыке, иностранным языкам. Приглашал платных учителей на дом, чтобы подтянуть дочь в учебе. Анна окончила школу на круглые пятерки. Выборочно сдав письменный и устный экзамен, поступила в институт. Гусю даже не пришлось ничего отстегивать ректору на лапу. Сессия первого курса подошла к завершению, и по требованию Гуся на лето Анна поселилась в коттедже, изредка, когда это было необходимо, наведываясь в городскую квартиру.

Но вот свет в зале погас, сцену озарили яркие лучи прожекторов. Зазвучала музыка.

– Началось! – в возбуждении прошептала Анна, обворожительно улыбнувшись, и сверкнув в полумраке белками глаз.

– Ну, вот, а ты идти не хотела! – совсем некстати напомнил я.

Но она, то ли не почувствовала укора в моих словах, то ли вовсе не расслышала их, так как следуя ее примеру, я тоже говорил шепотом. Вместо этого, Анна склонила голову на мое плечо. После чего я ощутил, как ее ладонь легла мне на колено. Но это явилось своего рода прелюдией, после которой атлас ее кожи коснулся моей щеки… У нас была отдельная ложа, и помимо кресел в ней имелось еще достаточно места, чтобы использовать его по собственному усмотрению.

Потом мы снова до ряби в глазах пялились на сцену, где стройные фигурки балетных артистов, выделывая различные па, скакали по сцене.

В антракте мы сходили с Анной в буфет и купили много разных вкусностей и шампанского. Мы пили из горлышка, давясь пеной. Анна, то глазела на подмостки, то прижималась ко мне и терлась о меня, точно бархотка о брендовые ботинки из мягкой натуральной кожи, норовя довести их поверхность до идеального блеска.

– Я не могу!.. – наконец, сказала Анна.

– Чего ты не можешь? – не сразу понял я.

– Я обожаю балет! Примерно один раз в месяц я посещаю этот театр… Но, когда ты – рядом, я… Я не могу сосредоточиться. Ты отвлекаешь меня! Ты мешаешь мне смотреть… Уж, лучше это делать в коттедже!..

– Опять ты – за свое!.. Ты, наверное, спишь и по ночам видишь, как твой Гусь вначале намыливает мне шею! А потом…

Постепенно раздражение мое переросло в озлобленность. В какое-то мгновенье я почувствовал, что теряю над собой власть.

Анна умоляюще посмотрела на меня.

– Адам! Я люблю тебя, Адам! И никому не позволю…

– Да, ты не позволишь! – прошипел я, едва сдерживаясь от переполнявшей меня ненависти. – А кто мне морду в кровь разбил? Может, я сам это сделал?

– Прекрати, Адам! Ты терзаешь мне сердце!

Анна беззвучно расплакалась. Казалось, что горе ее было так искренне, так безутешно, что это невольно меня растрогало. И я чуть было не расплакался сам. Я сжал ее мокрую от слез руку, которой она утиралась вместо платка.

– Ну, прости, прости меня, Анна! Я не хотел причинить тебе боль! Просто меня уже все достало… И я опасаюсь…

– Чего ты опасаешься? – спросила Анна в крайнем смятении, как будто бы от ответа на этот вопрос напрямую зависело наступит ли мой завтрашний день…

А, значит, и ее – тоже!

– У меня – плохое предчувствие!.. – наконец, признался я.

До конца спектакля больше мы не обмолвились ни словом. Анна, словно завороженная, смотрела на сцену, остро сопереживая тому, что совершалось в замкнутом и залитом светом прожекторов круге. Видимо, это не оставляло ее равнодушной, поскольку тесно переплеталось с тем, что творилось в те минуты внутри у нее самой. Меня же не покидало странное ощущение непричастности ко всему, что происходило вокруг меня. Темный зал, звучание музыки, кружащиеся в вихре танцев артисты балета, точно в чужом пиру – похмелье, ужасно тяготили меня. Мне и вправду казалось, как будто бы я не живу, а лишь наблюдаю за тем, как наслаждаются жизнью другие. Поэтому я завидовал им и ненавидел их. Ненавидел искусство, которое представлялось мне вычурным и фальшивым потому, что не отражало того, что было в действительности. «Что они знали о подлинных чувствах? – спрашивал я себя. – Об истинных страданиях, в которых, точно лесной зверек, оказавшийся в плену у болотной мути, тонет душа изгоя? Если бы они хоть что-то смыслили в этом, то и играли бы на сцене так, чтобы этого самого страдания было, как можно, меньше за ее пределами!»

Исподволь наблюдая за Анной, я никак не умел постичь сложной человеческой натуры. Ведь она была плотью и кровью Гуся и в то же время – полной его противоположностью. Что, если он, верша свои грязные делишки, по большей части делал это ради нее? Ради Анны? – думал я. – Так же, как это делают другие! Чем же Гусь – хуже них? Как видно, обращаясь к Анне лучшей стороной своей темной натуры, он мало заботился о том, к каким способам прибегнуть, чтобы набить карманы деньгами. Видимо, для него все были хороши! Ему важнее было то, как он их тратил. Образование и воспитание, которые Анна получила благодаря Гусю, сделали ее такой, какая она есть. Неужели правы были те, кто всегда утверждал, что деньги не пахнут? А что-либо стоящее способно возникнуть из кучи дерьма? Если это – так, то сатана далеко преуспел в своем деле! Он просто – асс! А глубокомысленный вид интеллектуалов и их чудесные философствования о разного рода добродетели, это – жалкий маскарад, способ скрыть истинную сущность тех, кто правит балом!..»

Придя к такому мало утешительному выводу, я понял, что внутри меня остается все меньше места для сентиментальности и на смену ей постепенно приходит жесткая решимость и стремление, наконец, обрести собственное «я» в этом мире, даже если его хренов лексикон, бывший в ходу до сего дня, в отношении субъектов, подобных мне, этого самого «я», как отдельно взятой личности, не предусматривал.