Текст книги "Реперные точки"

Земля восстала

 
Виновен Человек! Земля восстала!
Доколь с его безумствами мириться?
К истокам отрешен, начни сначала,
сумей душою чистым возродиться.
 
 
Земля, чтоб с радостью тебя встречала.
Не рыла, чтоб вокруг – людские лица.
Чтоб общих благ в душе росли начала,
а не потреба жрать и веселиться.
 
 
Ведь Землю довели до положенья,
как будто мародеры потрудились.
Таскали по кустам без уваженья,
животный блуд утешили – и скрылись.
 
 
От наглости подобной торопея,
Земля стерпела горечь надруганья.
А глупый человек решил – Владею!
Подвластны мне все тайны мирозданья!
 
 
Сколь глупостью утешена гордыня.
Глаза укрыты дымкой любованья
Собой Великим! – Всё в веках и ныне
Принадлежит Ему, покрыто дланью!
 
 
А так ли все, и не гремят ли тучи
над глупой головою человека?
Взлетевшего гордыней выше кручи,
рискующего не дожить до века.
 
 
Что Человек на теле у планеты?
Всего блоха, товарка вши ползучей.
Нужда возникнет, у Земли ответы
всегда найдутся – огнь и тряс могучий.
 
 
Храни Господь от этих потрясений,
тогда не долго людям оставаться.
Не будет времени для размышлений,
ошибки разбирать и извиняться.
 
 
Похоже, зря разумным ты назвался,
ведь на поверку вылезла гордыня!
С амбицией своею ты б расстался,
соображать бы начал, хоть отныне!
 
 
Достаточно Земля хватила лиха,
Пустила же погреться постояльцев.
Могла ведь придавить легко и тихо,
Еще в зародыше – неандертальцев.
 
 
Да, нам планета мать, всегда прощает
капризы человека, злую шалость.
Быть может, это только поощряет
людскую наглость? Может, заигрались?
 
 
Последний мой призыв, иль как хотите
поименуйте эти строки-стоны!
Опомнитесь, планету пощадите!
Взорвется болью, Homo – погребены!
 

Кто я

 
Дела, дела, опять дела,
Так опостылела рутина.
По жизни гонка довела,
Не человек уж стал, скотина.
 
 
С утра пружину накрутив,
Несусь, как конь, решать вопросы.
В начале дня на позитив
Настроен. Но, просохли росы!
 
 
К полудню шаг не столь резов,
Крадется к чреслам утомленье,
А ворох дел еще таков,
Что гибнет утра вдохновенье.
 
 
Но дел не бросить, ведь тогда,
Не соберу нектара взяток.
Домашний улей зашумит,
И рухнет милый всем порядок.
 
 
И вот, до вечера плетусь,
Как тот ишак пинком гонимый.
Последних дел конца дождусь,
И поползу к своей любимой.
 
 
Летел и полз, шагал, хромал,
Но притащил тугое вымя.
К вечерней дойке я попал,
Усам в семье не быть сухими.
 
 
Вот и пойми, что я за зверь,
Верблюд, койот, или коала.
А мне без разницы – поверь,
Поспать бы, завтра все сначала.
 

Инвалиду и аккордеону!

 
Шансон прекрасен под аккордеон,
Аккордеон хорош и без шансона.
Как сердце и душа болят от стона,
От грустной песни, что рождает он.
 
 
Как только зазвучат его лады,
Из детства поднимаются картины.
Отцы в кирзе, трофейные сардины,
Тогда цвели духмяные сады.
 
 
На лавочке безногий инвалид,
Так беззаветно действовал мехами,
Рыдали вдовы, мужики перхали.
Всех тронула война, у всех болит.
 
 
Аккордеон, как только заиграет,
Тот инвалид из памяти всплывает.
(Но вышел срок, Вельтмайстер замолчал,
Я день Победы без него встречал.)
 

Дружок мой Валентин

 
Дружок мой Валентин почил от диабета,
А ведь казалось крепкий, коренастый, сильный.
Другой мой друг, увы, не выдержал навета,
Не в силах пережить молвы поток обильный.
 
 
Тот, диабетик, жизнь провел почти в аскезе.
С младых ногтей ярмом погоны, портупея.
Как сладкий тот недуг, ведь быт солдата пресен,
Прибрал на небеса, тебя – ты там нужнее?
 
 
Другому жизнь дала широкие просторы.
Да коммунист, но – не борец за кабинеты.
Каналы прорывал, тоннели вел сквозь горы,
А кончился Союз, за что ж его к ответу?
 
 
Чей разум и рука творят судеб движенье,
Зачем карать бойцов – кому служенье в радость?
Не будет ли мудрей, продлить для них успенье?
Исконно на таких – земли взрастает самость.
 
 
Гляжу вокруг. Голов – несметно, в изобилье,
Но, что-то не спешат к станкам или в погоны.
На бирже торговать – не задыхаться пылью
На стройке, иль топтать глухие полигоны.
 
 
Но если мы шинель и банники для пушки
Забросим, сядем все за компы-ноутбуки.
В момент нам дядя Сэм отвесит по макушке,
А в руки не Laptop, а даст лопату в руки.
 
 
Ну ладно, что теперь усопших-то тревожить,
Оставим их, а взгляд – хотя бы в завтра бросим.
Покуда не начнем культуру, знанье множить,
С Россиею себя в небытие уносим.
 

Я не певец персонам и не враг

 
Я не певец персонам и не враг,
но просто слов на веру не приемлю.
Так много изливалось их на землю,
что хочется понять – А все ли так?
 
 
Христа распяли – виноват Пилат!
Все может быть, так многие считают.
Из века в век посыл в мозги вбивают —
А так ли прокуратор виноват?
 
 
Да, он Правитель, Сила и Закон!
Увянет сад, коль он промолвит слово.
История ж пример явила снова,
пример, когда не властен даже он.
 
 
Чьей волей оклеветан Иисус?
Кого учение Христа тревожит?
Опасной для кого сказаться может
наука – побеждать в себе искус?
 
 
Синедрион жрецов страшит судьба,
остаться властью только над собою.
Значение утратить пред толпою,
не быть великим – даже для раба.
 
 
И брошен клич – Распни Его! Распни!
Для саддукеев троны зашатались.
Чтобы жрецы без паствы не остались —
учение Христа забить плетьми.
 
 
А лучше для толпы явить пример,
как жрец толпою этой управляет.
Свои проблемы гневом той решает,
пред ней любой виновен иновер.
 
 
Христос, толпа, Синедрион, Пилат —
итог известен – Был распят Мессия.
Жрецам своя любезна автаркия,
га-Ноцри перед ними виноват.
 
 
Им перед плебсом надо сохранить,
лицо благих радетелей за веру.
Борцов, стремящихся изгнать химеру
из Иудеи, где жрецам и жить.
 
 
Себя Христу судьей не возвестит,
Синедрион – союз умов мудреных,
не хочет. Ведь судьбу приговоренных
не то «Распни» – Пилат определит.
 
 
Христа распяли – виноват Пилат!
Так, сквозь века, волна и покатила.
Политика жрецов большая сила —
Уму незаурядному виват!
 
 
Велик соблазн найти лицо вины.
Не в иудеях дело иль римлянах,
похожи люди в самых разных странах,
везде свои жрецы забот полны.
 
 
Не власть и не народ свершают грех.
Всегда найдется виноватый кто-то,
не тот, чья тайная вредна работа,
а на кого направлен палец всех.
 
 
Римлянин, славянин иль скандинав
общиной жив, но личные ошибки,
всегда себе простит, с собой все гибки —
А голос масс не может быть не прав!
 
 
Молчание, апатию свою,
дерзают встроить во всеобщий ропот,
свой, придушив не слишком громкий шепот,
готов терзать – Кто выше всех в строю.
 
 
Законный ли пастух, или вожак,
ведет стада к урочищам богатым,
до той поры не будет он распятым,
пока барану не грозят никак.
 
 
Но стоит с гор туману накатить,
иль волки рядом щелкают зубами,
иль луг своими ж вытоптан ногами —
Пастух-вожак уж не достоин жить.
 
 
Не многих ум стремится обозреть
примеры – Только жаль пример не учит.
История покажет и озвучит,
как тех казнят – кто только хочет сметь.
 
 
Джордано Бруно, Жанна Д'Арк, Христос,
Рылеев, Пугачев, и тот же Сталин,
толпе и власти неугодны стали,
посредственность, как каждый перерос.
 
 
Я не певец персонам и не враг,
хочу понять, так чем же движим каждый?
Свою активность, подавив однажды,
других активность гнуть – Зачем же так?
 

Вчера упал один, сегодня ты

 
Вчера упал один, сегодня ты,
Итог – уже не лес, а деревца.
Иссяк запас когда-то красоты,
А думалось, что нет тому конца.
 
 
Ко мне под кров сходились мужики,
Пивка попить, похвастаться детьми.
Прийти к согласию, что на кружки,
Не наловить сколь ночью да сетьми.
 
 
Под кровом тишина, один сквозняк,
Уже и в гости некому зайти.
На улице тоска, в душе никак,
А у тебя обол в конце пути.
 
 
Прощай Товарищ. За тобой Харон,
Уже приплыл, дорога далека.
Спокойно отбывай, а я твой сон,
Молитвой охраню, сам жив пока.
 

Тоска клещами придавила горло

 
Тоска клещами придавила горло,
но щелочка осталась, выпить можно.
Течет, попутно образы протерла,
та влага, с коей надо осторожно.
 
 
Они плывут, из прошлого картины,
где я малой и мама молодая.
По карточкам еда, у печки стыну,
добро хоть крыша в доме не худая.
 
 
Пережилось, перемоглось, забылось.
Ведь рядом мама, значит все не страшно.
Потом, с годами, столько наслоилось,
а выпил вот, и мысль клубится бражно.
 
 
То очередь ночная за крупою
всплывает. Было, каждый нес заботу.
По возрасту делили меж собою
домашний труд, ведь маме на работу.
 
 
А как она гоняла за игрушку
меня балбеса – диск от автомата.
Не полный, правда, прятал под подушку.
Война прошла, но ведь – душа солдата!
 
 
А вот еще – соседи все ревели.
И я ревел, тогда, теперь не стал бы.
Ушел Отец! Случалось, до истерик
себя терзали. Каждый, вместо, встал бы.
 
 
Еще стакан, еще четыре года,
полста седьмой и – Фестиваль блистает!
В Москве, в стране прекрасная погода.
Казалось, страх, и мрак заметно тает.
 
 
А осенью Ура – Мы Полетели!
Пик-Пик летит над Родиной Великой!
Мы «янки» вставили, как и хотели!
Кто Азией считал нас полудикой?
 
 
А вот еще, про что поведать можно —
Хотя…, пожалуй, стоп, исчерпал меру.
Я ж говорил – с чем надо осторожно.
Язык уже вредит пенсионеру.
 
 
Пока остановлюсь. Потом, когда-то…
Опять тоска быть может, потревожит.
Возьму пузырь, любимого салата,
продолжу этот стих тогда – быть может.
 

Что наша жизнь – игра

 
Что наша жизнь – игра! И все играют,
кто на бильярде, ну, а кто-то в шашки.
Другие за наперстком наблюдают,
в нем шарик ест последние рубашки.
 
 
Найти свою игру всегда задача,
решить ее не всем легко дается.
Порой такая выпадет раздача,
что только пасовать и остается.
 
 
В двадцатой пульке мне не пофартило…
Я сел за стол чуть раньше полроббера,
брат сел передо мной, его скосило —
мне за двоих играть досталась мера.
 
 
Все поначалу вроде бы сложилось,
без козырей, но в гору не писали.
И вдруг игра в момент поворотилась —
мне в пику все углы позагибали.
 
 
И в пику – пики валом покатили,
какие взятки, еле отбивался.
Валеты, короли, тузы чужие
топтали, гикали – чуть жив остался.
 
 
С суровою игрой минула младость,
заматерел, рука к столу привыкла.
Я банковал и – Бог мой! Что за радость!
Червей я даму сдал – Себе на прикуп!
 
 
С тех пор Фортуна чаще посещала,
понтировал, случалось, с банкометом.
Гнобить судьба не то, что перестала,
но и ремиз стал редкостным залетом.
 
 
А чудо-Дама, прикуп мой червовый,
уж больше от меня не уходила.
Играл – как жил, жил – как играл, готовый
переиграть тех, с кем судьба сводила.
 
 
В свой должный срок пришел конец роббера.
Итогу впору только удивиться.
Я Бога не гневлю, ярки примеры,
сколь быстро за столом менялись лица.
 
 
Вот новый стос в руках у банкомета —
играет двадцать первая раздача.
Участвовать в игре уже забота,
из-за стола не гонят – вот удача.
 
 
Насколько в новой пульке хватит силы
держаться, хоть и талисман червовый —
не знаю. И партнеры уж немилы,
устал наверно. Но играю снова!
 

Я ещё ребята не жила

 
«… Санитарка шепчет, умирая:
– Я еще, ребята, не жила…»
Юлия Друнина
 
 
Дорога, столб, Porsche Cayman разбитый,
а возле тело, дева молодая
в крови. И кровью девы взгляд, залитый —
Ребята, ведь еще и не жила я!
 
 
А восемнадцать много или мало?
Что оправдает смерть в такие годы?
Спор, – круче чей болид? Обидно стало —
дареный жеребец не той породы?
 
 
Патѝ, тусовка, что за кайф без «снега»?
За ним «улет» и – гонки. Драйв гуляя
в клубах дурмана дикий старт затеял.
А финиш? – Ведь еще и не жила я!
 
 
С рефреном этим я уже встречался,
В пятидесятых, ровно середина.
Приятель сиротой тогда остался.
И без того байстрю̀к, теперь один он.
 
 
Приехал он с войны с соседкой Клавой —
дитя любви! И там ей волю дали.
Домой мечтала Клава быть со славой,
а привезла в груди кусочек стали.
 
 
И Кольку, это мой сосед – ровесник,
его растила бедам возражая.
Но сталь в груди прервала жизни песню,
вздохнула Клава – мало пожила я!
 
 
Вокруг народ, и там, и здесь толпился,
и там, и здесь печаль и боль без края.
Но только разве может скорбь сравниться
о разных их – «Как мало пожила я»!
 

Ответь суровый обличитель

 
Сверло крушит преграду пред собою,
ему в делах сомненье не знакомо.
А будь преграда чьей-то головою,
сверло решает – Эта ль цель искома?
 
 
Автомобиль красив и быстроходен,
шипы колес вгрызаются в дорогу.
А для ответа будет кто пригоден,
когда прохожему отдавят ногу?
 
 
Кривой аршин создал торгаш лукавый,
и мерит норму только по кривому.
Кому страшиться слыть дурною славой —
Аршиннику, иль метру шельмовому?
 
 
По мне так лучше грех, чем пустобранство.
Коль призовут – отвечу, но откуда
так прижилось в народе это чванство,
вовне искать вину греха и блуда?
 
 
Вот и ответь суровый обличитель —
Достойно ли бежать от порицанья,
когда своим грехам ты сам носитель?
Вольно ж аршин казнить для назиданья!
 

Мезальянс

 
Ему едва пятнадцать – сорок ей,
такой неравный вышел мезальянс.
Она в нем образ матери скорей —
что породило этот декаданс?
 
 
Да, было и смущенье, что скрывать.
Когда впервые будто господин,
ее нагую он дерзнул обнять,
ему казалось – он поверх вершин!
 
 
Себя из детства он упорно гнал.
В нем просыпалось буйство мужика,
который сладость женщины познал!
В тот миг условностей река мелка.
 
 
А для нее зарей сверкнул закат.
Хоть возрастом как будто не стара,
но жизни путь ее с тех пор покат,
как почта похоронку принесла.
 
 
Предмет ее сегодняшних забот
тогда едва родился. Кто же знал,
что жизнь столь разных странников сведет,
кто вдовий увенчает пьедестал.
 
 
Товарками не принят их альянс,
хотя и бранью не осыпан все ж.
У многих сын не мене долговяз —
ужель и он ко вдовам так же вхож?
 
 
Война-война как искромсала ты
сердца у вдов и души сыновей.
До срока жен разрушила мечты,
детей до срока сделала взрослей.
 
 
Но тем и славна жизнь, что вопреки
канонам и укладам бытия,
не тонет даже в волнах бед реки
уверенность, что надо жить любя.
 
 
А здесь что за любовь, так, плоти зов.
Из года в год копимая тоска
забытую в подростке ищет новь.
Когда-то новь и ей была близка.
 
 
Тогда, сейчас, вольно со стороны
судить души истерзанный комок.
Кто право дал, и почему должны
тушить неопалимый огонек?
 
 
Не тлей, гори, а лучше воспылай,
то сердце, что остуды вопреки
тепло хранило. Отодвинут край.
Не так, не с тем, но все ж они близки.
 
 
Ему наука – ей весны глоток.
Ей продолженье лет, ему в года,
что будут впереди, святой зарок —
жену и мать хранить собой всегда.
 
 
Неспешно иль спеша текут года,
но результат один – возрос малец.
Согбенный стан, седая борода,
куда девался вдовий удалец?
 
 
Да вот он здесь, трясущейся рукой
в строку низает памяти слова.
А кто прочтет? Жизнь стала ведь другой.
Нужна ли память, чем жила вдова?
 
 
Последние уходят, кто в войне
своей ногой топтали четкий след.
За ними те, что рождены во тьме,
обречены с рожденья знать где свет.
 
 
Мне критик скажет – Хватит слезы лить.
Невзгод минула тяжкая пора.
Выходит, мне всю жизнь свою забыть?
Нет! Та вдова в душе еще жива!
 

Спросил однажды внук

 
Спросил однажды внук: «Ты старый, дед?
В конце пути совсем тебе не страшно?»
Ну, что могу сказать ему в ответ…
– Лица не потерять, вот это важно.
 
 
На землю встать и сделать первый шаг,
Расправить грудь на пришлого варяга,
Не ждя похвал хранить семьи очаг…
– Поступки эти разве не отвага?
 
 
Идя таким путем, верша свой труд,
Растя детей – кому достанет время
О страхе думать? Обходя зануд,
Несу достойно выпавшее бремя.
 
 
А страх – ну страх, так было и страшней.
Не в страхе дело, просто должен помнить
О близких. О попутчице твоей,
Пред ней стремись достойно долг исполнить.
 
 
Рождает страх не слишком бравый вид.
Но разве бабушка к тому привычна,
Чтоб видеть, как старик ее хандрит?
Нет, внук! Я доиграю на отлично!
 

Из ничего не выйдет что-то

 
Из ничего не выйдет что-то!
Посыл простой, предельно ясен.
Но человек не столь прекрасен —
Ему вишь думать неохота.
 
 
Ему бы уточнить про нечто,
Для нужд каких оно пригодно?
Заране знать бы – что доходно,
Но лень главенствует извечно.
 
 
Затеял бизнес на навозе.
Ура, сулит доход приличный!
Но где же брать продукт первичный,
Когда машины на извозе.
 
 
А он-то в офис уж вложился,
И в секретаршу, что с ногами,
Макушка чешется рогами,
И имидж должный уж сложился.
 
 
Набрал долгов, набрал кредитов,
Хотел дела свои поправить,
Навоз договорной поставить,
И… за дерьмом послал бандитов.
 
 
А тем ребятам обонянье
В работе даже помогает.
Делец навозный испускает
Амбре доходов ожиданья.
 
 
Ведь наш бандит не привередлив.
Ему навоз, парфюм – едино,
Вот снимет денег с господина —
И месяц он не надоедлив.
 
 
Увы, то всех дельцов забота.
А я в коммерцию ни шагу.
Сижу, перевожу бумагу —
Мне эта нравится работа.
 
 
Тебя же, критик мой сердитый,
Прошу, к глаголам не цепляйся.
Ты к ним лояльным оставайся,
Чтоб злым не выглядеть бандитом.
 
 
У всех своя тропа-дорога
К деньгам навозным, иль к навозу.
Кто стих кропает, кто-то прозу,
Чтоб заработать хоть немного.
 
 
А я пою как птах свободный
О воздаяньях не мечтая.
Бежит строка моя простая,
Плевать, что через день голодный.
 
 
Прости мой ангел вдохновенья,
Прости и критик-живопыра.
Для всех хочу любви и мира —
В стихах ищу я примиренья.
 

Святая Русь жалела каторжан

 
Святая Русь жалела каторжан,
Им бабы хлеб давали искони.
Владимиркою скорбный путь лежал,
Кандальники в острог понуро шли.
 
 
Их провожал в дорогу добрый взгляд
И женская рука творила крест.
Сума-тюрьма от старины висят
Над каждым жителем российских мест.
 
 
А за плечами многих, не вини,
Уж смолоду страстной маячит путь.
Был люд бесправен встарь, а в наши дни
Тем паче – от властей не ускользнуть.
 
 
Князья, когда-то, ныне ж и не власть —
Собранье толстых денежных мешков
Народу выю сжали. Что ж пропасть?
Вот и ловчит народ под звон оков.
 
 
Кому же предназначена тропа
На место Лобное, ко благу всех,
Их дворни и ярыг хранит толпа.
Таким в России да̀рован успех.
 
 
Двумя путями Русь сейчас идет,
Один – украсть, поесть, и – в Магадан.
Другой – на па̀рти, коль сорвал jack pot,
На острова, где теплый океан.
 
 
Россия велика, но не для всех
Лесов, морей и недр открыта дверь.
Есть ключик золотой? – лови успех,
А нет? – в свои таланты только верь.
 
 
Но помни, тот, кто сверху, будет бдѝть,
Скрывая, что и есть тот самый тать.
Свой грех упрятав будет «бель» ловить,
И с шумом по этапу посылать.
 
 
Так пору всю, пока мошна в чести,
Пока Отец очами не сверкнет,
Все будут по этапу нас вести,
А в Ниццу будет чаще самолет.
 

За кружкой пива собрались

 
За кружкой пива собрались
Прозаик и поэт бывалый,
Один другому – Что за жизнь,
Акунин захватил бульвары.
В компании борзописцо̀в,
Что вечно мерятся понтами,
Сходняк возглавил мудрецов,
Сорящих громкими словами.
Прошлись бульваром – До межи!
Опять понты? Братан, скажи?
Братан рукою дыбит гриву:
– Ну, что сказать тебе писец,
Уже давно привык я к диву,
Чем занят нынешний творец.
Метни годков на полтораста,
Свой взор обратно, в глубину.
В то время пишущая каста
Свою не хаяла страну.
Проблем и бед Россия знала
В любом из прожитых веков.
Однако, добрые начала
Писатель был искать готов!
А нынешние краснобаи,
Не все, но многие – гнилье!
Недаром памятник Абая
Избрали, как гнездо свое.
К тому казаху нет претензий,
Он вел своих в культур-ислам.
Но кто там нахватал лицензий
Указывать дорогу нам?
Бряцать не стану именами,
Мне их рекламщиком не быть.
Тебе и мне, и иже с нами
Своим умом пристало жить.
Я от гламурной их тусовки
Далек, ты знаешь – не мое.
Литературные обновки,
Для них лишь зелени жнивье.
А мы с тобою атавизмы,
Вздыхатели о «жигулях».
Кончаем пиво этой тризны —
Пойдем писать, а ну их нах…
 

Про героя

 
Таких героев нет чтоб только вброд
Ходили. Или надо только так?
А кто без героизма воз свой прет,
Выходит – неудачник и дурак?
 
 
Да и за что такого награждать?..
Когда не любит он Ура кричать,
А всех забот его на каждый день,
Не задержалась чтобы в доме тень.
 
 
«Преодоленье» надо не кричать,
А молча впрягшись в лямку бытия
Тащить за всех, свое похерив я,
Засеки лет прожитых отмечать.
 
 
А если повезет на склоне лет
И голова еще светла твоя,
Дерзни к вопросу подыскать ответ:
– В чем смысл коловращенья бытия?
 

Бей подкалиберным браток

 
Бей подкалиберным браток!..
иначе он раздавит нас.
Потом удар, потом хлопок —
и свет, мой свет!.. сверкнув, угас.
 
 
Как долго был я в темноте
не знаю, но вернулся свет.
Я здесь. А там, далече, те…
ноги – вот, правда, только нет.
 
 
Война – не пьяный весовщик,
она ведет учет всему.
За вес ноги – солдатский шик —
медаль!.. противовес тому.
 
 
Я не в претензии к судьбе,
таков уж выпал путь земной.
Я помню вас, а в голове —
Друзья!.. простите, что живой.
 

Шестьдесят восемь строк о раннем детстве

 
Вот, сорок третий год закончил бег,
Сорок четвертый взял свои начала.
Уж чем там отличился человек —
Не знаю, может рана подгадала,
Иль повезло солдату в кой-то век.
 
 
Но, как бы ни случилось, а отец,
Тот год встречал в Москве с семьей своею.
Какой определен ему конец
Солдат не знает, тем сердца скорее
Стучали у двоих – приди малец!
 
 
Три дня, две ночи, а потом в окоп,
Обычная солдатская работа.
Жена и дочки не боялись, чтоб,
Врага от дома гнать ведь должен кто-то,
Штыком и кулаком, и пулей в лоб.
 
 
Вернулся к ратному труду солдат
Не ведая о сыне, но мечтами,
Надеждой полон. Свой посильный вклад
Он внес, а далее жене и маме
Растить посев, а он хранить их рад.
 
 
Что отпуск свой провел с женой не зря,
Солдат узнал весной. Тогда природа,
Вдруг шевельнулась севом января.
Решила мама, пусть война, невзгода —
Мир расцветет с приходом октября.
 
 
И он пришел, октябрь, а с ним и я,
Явился парнем крепким и горластым.
Еще печалью полнилась земля…
Я горло драл осенним днем ненастным…
А мама улыбалась, говоря:
 
 
Кричи-кричи, не умолкай сынок,
Пусть голос перекроет битвы звуки.
От дома папка твой пока далек,
Еще не скоро он протянет руки
К тебе крикун, расти – да минет срок.
 
 
Вот я и рос врагу наперекор,
Отцу и маме радость и надежда.
Уж в августе пошел, был шагом скор,
Смышлен, умен – не так себе невежда.
Внимательно всех слушал разговор.
 
 
Когда в сорок седьмом пришел отец,
Я много уж познал в делах житейских.
Хоть, не о том бы должен знать юнец,
Не о проблемах тыла, и армейских…
Мне б в сказку – и счастливый чтоб конец.
 
 
Ну, сказкой не назвать, но и роптать,
Когда страна войной переболела…
Когда минуло время бедовать…
Когда улыбка, пусть еще не смело,
Цветет!.. долой привычку горевать.
 
 
Вот и отец, израненный солдат,
Пришел живой, а мне – так просто дядя.
Я долго привыкал, хоть был и рад…
Я прятал взгляд, в глаза сиротам глядя…
Казалось – сам был в чем-то виноват.
 
 
А мама расцвела как маков цвет,
Не все солдатки мужиков дождались.
Товарки-вдовы зыркали вослед…
Их дети от обиды задирались…
А я стеснялся им давать ответ.
 
 
И был-то невелик, но понимал,
Какою мерой им хлебнуть придется.
Меня отец на плечи поднимал,
А сироте немного достается
От жизни ласк – тогда уже познал.
 
 
Скопила память встречи многих лет.
Мне детских глаз виденье неизбывно,
Шинель любую провожавших вслед.