Текст книги "Викторианки"

2

16 декабря 1775 года в семье бывшего выпускника Оксфорда, пастора Джорджа Остена и его жены Кассандры, урожденной Ли, за десять лет до того переехавших из Оксфорда в графство Гемпшир, в Стивентонский приход, появился седьмой, предпоследний ребенок – девочка Дженни.

Про детские годы будущей романистки много не скажешь. Любила, как и другие дети – пятеро братьев и сестра, – отца, человека доброжелательного и чадолюбивого. А также свою кормилицу с соседней фермы. Была неразлучна со старшей сестрой Кассандрой, названной, как и мать; миссис Остен говорила, что, если бы Кассандре отрубили голову, Джейн подставила бы под топор и свою. Когда немного подросла, вместе с матерью и сестрой шила, возилась на кухне, с отцом и братьями – в саду и в огороде. В георгианские времена приходскому священнику приходилось по совместительству быть еще и фермером. По воскресеньям в каменной церквушке XII века, неподалеку от пастората, Джордж Остен читал проповеди, а по будням помогал жене доить коров, столярничал, сажал цветы, корчевал деревья.

Побаивалась матери, женщины властной, энергичной, рачительной хозяйки, при этом литературно одаренной: Кассандра-старшая всю жизнь, даже в старости, пописывала стишки, в основном шуточные, развлекала ими за ужином мужа и детей. Пастор называл жену «моей управляющей», хотя управляющим у суровой супруги был скорее он сам, человек мягкий, покладистый, как теперь бы сказали, «неконфликтный».

С отцом Джейн была близка всю жизнь, делилась с ним, а не с матерью, как у дочерей водится, девичьими секретами. Начав писать, не скрывала от него своих литературных амбиций и пользовалась его столичными издательскими связями, которые он охотно ей предоставлял; тогдашняя «непрестижность», даже неприличность профессии литератора, тем более для женщины, его нисколько не смущала. Матери же сторонилась – и вывела в своих романах целую галерею черствых и нелепых матерей: миссис Дэшвуд («Чувство и чувствительность»), миссис Беннет («Гордость и предубеждение»), миссис Прайс («Мэнсфилд-парк»). Чтобы «почувствовать разницу» в отношении Джейн к отцу и к матери, вспомним чету Беннет из «Гордости и предубеждения». Он – насмешник, молчальник, книгочей, она – глупа, болтлива, самонадеянна.

В раннем детстве была рослой, краснощекой, мало говорила и очень робела. «Как следует подумает, прежде чем что-нибудь сказать, – вспоминал ее брат Генри, к которому Джейн в детстве, тем более во взрослые годы, была привязана больше, чем к другим братьям. – Будет подолгу молча на тебя смотреть, и если сказать нечего, то ничего и не скажет». И, в отличие от сестры, – чистосердечной и послушной. И при этом – опять же в отличие от Кассандры – несдержанной, упрямой; «властвовать собой», пишет Остен-Ли, Джейн, как и ее любимые героини, так и не выучилась, да и не считала нужным. Тут, впрочем, тоже имеются разночтения. Одни рисуют юную Джейн резкой, вспыльчивой, другие, наоборот, – спокойной, отрешенной, неразговорчивой – эдакой вещью в себе. «Чем лучше пишешь, тем меньше говоришь, – скажет про Джейн ее старший современник, писатель и журналист Уильям Коббетт. – Она была столь закрыта, что даже члены ее собственной семьи толком ее не знали». Наблюдение это относится, надо полагать, к более позднему времени: когда Джейн была ребенком, Коббетт, скорее всего, ее не видал.

3

Старшие братья, Джеймс и Генри, отправлены были по стопам отца в Оксфорд в колледж Святого Иоанна, где у Джеймса раскрылись недюжиные литературные способности. Будущий, как и отец, приходской священник, он еще в Оксфорде начал издаваться (стихи, эссе) и издавать сам. Выпускавшийся им при посредстве брата Генри сатирический журнал «Бездельник» („Loiterer“) прожил больше года, с начала 1789 до весны 1790-го, и печатался в Лондоне в типографии Томаса Эджертона. Со временем Эджертон будет печатать и его младшую сестру. Оба брата, опять же по стопам отца, приняли сан, Генри, правда, в отличие от Джеймса, прежде чем стать приходским священником, успел послужить в армии, сделаться банкиром, разбогатеть, а потом разориться.

Младших же, Фрэнсиса и Чарльза, Джордж Остен в приходские священники, как старших, не прочил и направил по совсем иной – военно-морской – стезе; братья уехали учиться в Портсмут, в морское училище с громким названием «Королевская академия мореплавания». Англии предстояли нелегкие времена – война с Наполеоном, и отвага и сноровка младших Остенов (оба дослужились до звания адмирала) придутся отечеству как нельзя кстати.

Для полноты картины скажем, что были у Джейн еще два брата: психически неполноценный Джордж и красавчик, баловень судьбы Эдвард. Эдварду повезло в жизни больше остальных Остенов: еще в детстве его усыновили богатые и бездетные родственники, чем обеспечили привольную, благополучную жизнь; в Годмершаме, его родовом поместье, Джейн, бедная родственница, часто подолгу гостила.

В отличие от братьев, Кассандра и Джейн, представительницы слабого пола, университетов не кончали, учили их не оксфордские профессора или просоленные морские волки, а – поначалу, во всяком случае, – миссис Остен. И не в сотнях миль от дома, в закрытом учебном заведении, а на домашней кухне. У матери сестры научились читать, писать, и, что для женщин в те времена было куда важнее, – готовить, вязать, вышивать. В вышивке крестом и украшении шляпок бумажными цветами у создательницы «Эммы» не было равных.

А вот столь насущному для юных дам из семей мелкопоместного дворянства искусству игры на фортепияно миссис Остен при всем желании научить дочерей не могла. И с этой целью было, во-первых, куплено пианино, а во-вторых, приглашен органист из Винчестерского собора, который разъезжал по окрестным деревням с уроками музыки. Он-то и привил Джейн вкус к игре на фортепиано и пению, а она передала эти навыки своим героиням. Многие из них поют – правда, не всегда очень умело. Элизабет Беннет становится стыдно за сестру Мэри, вызвавшуюся не от большого ума и большого самомнения спеть на балу: «Голос у нее был слабоват, а манера петь – жеманна и нарочита».

Про то, как «образовывались» (а вернее – не образовывались) сестры Остен, лучше всего написано в «Гордости и предубеждении». В сцене, где сановная и бесцеремонная леди Кэтрин устраивает Элизабет Беннет допрос с пристрастием, автор и ее любимая героиня смеются над воспитанием в духе «института благородных девиц»:

«– Рисуете? – осведомилась леди Кэтрин. – Нет, не умею. – И ваши сестры тоже? – Тоже. – Как странно. У вас, вероятно, не было возможности научиться. Вашей матери следовало каждую весну возить вас в Лондон и нанимать вам учителя рисования… Ваша гувернантка ушла от вас? – У нас никогда не было гувернантки. – Не было гувернантки?! Как такое возможно?.. Стало быть, образованием дочерей пришлось заниматься вашей матери? Я ей не завидую… Без гувернантки вы были предоставлены сами себе, я правильно понимаю?.. Если б я была знакома с вашей матерью, я бы весьма настойчиво рекомендовала ей гувернантку нанять. Я всегда говорю, что в образовании ничего не добиться без каждодневного последовательного обучения, – без гувернантки такое обучение невозможно…»[11]11
  Перевод автора.


[Закрыть]

Когда сестры немного подросли, за их обучение взялся и отец – и он тоже обошелся без гувернанток и учителей рисования. Джордж Остен, человек образованный (выпускник Оксфорда как-никак), любил преподавать и, чтобы подзаработать, держал дома школу для окрестных детей, и мальчиков и девочек. Свою задачу пастор видел не в том, чтобы научить дочерей латыни и греческому: Вергилия надлежало штудировать сыновьям, а дочери, если повезет, выйдут замуж и не читая «Энеиды», – а чтобы привить им, по его выражению, «покорный нрав и долготерпение». Джейн, к слову, пригодится в жизни, особенно в последние годы, и то и другое. А еще – чтобы научить их «вести дом», с каковой целью Кассандре и Джейн надлежало прилежно изучать «Слугу на все руки» („Complete Servant“) – популярное руководство по ведению домашего хозяйства, книга для девочки-подростка конца XVIII века куда более актуальная, чем «Одиссея» или речи Цицерона.

Пианино предназначалось дочерям, а для младших сыновей, будущих моряков, Джордж Остен приобрел огромный глобус, микроскоп, компас и солнечные часы. Джейн, понятно, всеми этими мальчишескими забавами не интересовалась, а вот к чтению при посредстве книгочея Джеймса пристрастилась с самого детства; когда повзрослеет, будет называть книги «моими детьми». Книг в Стивентоне насчитывалось несколько сот: Джордж Остен был не из тех приходских священников, что не читают ничего, кроме Священного Писания. Круг чтения его младшей дочери был обширен – от священных книг, кулинарных пособий и «Слуги на все руки» до тогдашних блокбастеров вроде «Полуночного колокола»:

«Девочки сбежали по ступенькам, и тут на их лицах изобразился ужас. Старшая, заливаясь слезами, поведала им, что дядюшкина постель пуста и залита кровью».

От французской грамматики, на обложке которой еще совсем детским, изломанным почерком восьмилетней Джейн Остен написано: «Ничего не получается», до «Истории Англии с древнейших времен до смерти Георга II». Со временем Джейн сочинит свою собственную, пародийную историю Англии, а Кассандра проиллюстрирует ее портретами монархов, в том числе и фаворитки Джейн – Марии Стюарт. Чуть позже к этим книгам прибавились стихи Уильяма Каупера и эссе властителя дум английского восемнадцатого века, критика, поэта и лексикографа Сэмюэля Джонсона. «Мой дорогой доктор» будет называть Джонсона Джейн, его горячая поклонница.

4

Домашним образованием дело, однако, не ограничилось. Джейн не было и восьми, когда ее все же отправили учиться «на сторону». С детьми – с девочками реже, с мальчиками почти в обязательном порядке – англичане в этом отношении никогда не церемонились. В России говорили: «Пускай его послужит», в Англии: «Пускай его поучится», и еще хорошо если в закрытой школе – могли ведь отправить к совершенно чужому человеку, наставнику, пускай поучит их отпрыска перед школой уму-разуму; не родительское это дело.

Отъезд из Стивентона не стал, однако, для Джейн трагедией, ведь приход она покидала вместе с любимой старшей сестрой, да и ехала не куда-нибудь, а в Оксфорд, Джеймсу под крылышко. Не в Оксфордский университет, разумеется (мала, да и девочка), а в школу-интернат некоей миссис Коли, чей покойный муж долгие годы возглавлял Брейсноуз-колледж.

Академическим образованием миссис Коли своих воспитанниц обременяла не слишком, но и не обижала, относилась, можно сказать, по-матерински, и, когда в Оксфорде вспыхнула эпидемия кори, увезла девочек, даже не поставив родителей в известность, куда подальше, в Саутгемптон, где вскоре сестры заразились сыпным тифом и чудом остались живы.

Но домой не вернулись и летом 1785 года перебрались из Саутгемптона в Рэдинг в еще один интернат для девочек с загадочным романтическим названием «Школа при аббатстве» („Abbey House School“). Название школы, впрочем, реальности нисколько не противоречило. Располагалась школа и в самом деле в здании чудом сохранившегося средневекового аббатства с башнями, лабиринтами узких коридоров, скрипучими полами, крошечными, похожими на тюремные камеры, спальнями (на одну кровать две воспитанницы) и огромными зарешеченными витражными окнами на первом этаже. Стояла школа в заросшем кустарником и столетними деревьями, типично английском парке, где ученицы имели обыкновение гулять, пугая друг дружку историями о привидениях, которые, мнилось, прячутся за каждым деревом. Со временем Джейн воссоздаст атмосферу «Школы при аббатстве» в романе-пародии на готику с соответствующим названием – «Нортенгерское аббатство».

Романтикой (а лучше сказать, псевдоромантикой) веяло и от директрисы школы мадам Лятурнель. Псевдо – потому, что, во-первых, мадам Лятурнель никакой Лятурнель в действительности не была: этим именем в рекламных, так сказать, целях нарекли исконную англичанку Сару Хэкетт, когда много лет назад взяли в эту школу преподавать французский. Во-вторых, потому что в языке Мольера Сара была не сильна, по-французски читала через пень колоду, а говорить и вовсе не умела. И, в-третьих, потому что в свои пятьдесят с лишним одевалась она как двадцатилетняя (рюши, фижмы, кружева) и лихо отплясывала на школьных балах, и это притом, что дама она была весьма корпулентная, к тому же с деревянной ногой – где и при каких обстоятельствах мисс Хэкетт-Лятурнель лишилась ноги, история умалчивает.

Школьная зала, где устраивались балы, предназначалась и для спектаклей: мадам Лятурнель происходила из театральной среды и ставила со своими воспитанницами, а также с учениками из соседней школы для мальчиков пьесы классического репертуара; особенно удалась ей постановка второй части шекспировского «Генриха IV», откуда были предусмотрительно изъяты слова и выражения не слишком удобочитаемые.

Учебники в «Школе при аббатстве» были не в чести, мадам Лятурнель предпочитала просвещать свою паству с помощью модного женского журнала, который так и назывался – „Ladies’ Magazine“. И в котором, убеждала девочек «деревянная нога», было что почерпнуть «любой читательнице от герцогини до служанки». Над душещипательными историями, которыми ученицы «Школы при аббатстве» зачитывались в «Женском журнале», Джейн всего через несколько лет вволю поиздевается в «Любви и друшбе» и «Замке Лесли» – хоть и юношеской, но уже весьма мастеровитой и язвительной пробе пера. Это их, эти крошечные псевдороманы, Честертон назовет «громоподобным бурлеском».

Беззаботная жизнь у беззаботной (не чета миссис Остен) мадам Лятурнель не могла, увы, продолжаться вечно, платить Джорджу Остену за обучение дочерей скоро стало нечем, и в декабре 1786 года (Джейн без малого одиннадцать) сестры возвращаются в Стивентон к своим многочисленным домашним обязанностям; привидения и школьные спектакли остались в прошлом.

5

Впрочем, спектакли, теперь уже домашние, продолжались. Ставила их подолгу жившая в Стивентоне кузина Элайза де Фейид, племянница Джорджа Остена, дочь его старшей сестры Филадельфии. В свои неполные двадцать пять Элайза успела вместе с матерью объездить Европу, пожить в Индии и во Франции, выйти замуж на французского аристократа графа Жана Франсуа де Фейида, родить от него сына – и возвратиться с грудным еще младенцем на родину: граф, словно предчувствуя скорую смерть на гильотине, потребовал, чтобы жена и сын поскорей покинули предреволюционную Францию.

Как только Остенов (а заодно и себя) Элайза, женщина яркая, предприимчивая, не развлекала: делилась впечатлениями об Индии, Париже и Версале, щеголяла невиданными в британской глубинке парижскими нарядами, манерами и bon mots, играла и пела, разговаривала по-французски с Кассандрой и Джейн, «самыми хорошенькими, как она говорила, девушками в Англии». Учила сестер не только французскому, которому их не доучили в Рэдинге, но и умению жить. «Рассказывайте мне о всех ваших увлечениях, – пишет она кузинам в августе 1788 года. – Подробно описывайте ваших ухажеров, высокий он или низкорослый, блондин или шатен, какие у него глаза – черные или голубые». Главное же, ставила домашние спектакли, и не только по пьесам, сочинявшимся доморощенным литератором Джеймсом; игрались в Стивентоне, с легкой руки Элайзы де Фейид, даже пьесы столичного репертуара – «Соперники» Шеридана, к примеру.

Джордж Остен, как пастору и пристало, к театральным вечерам относился настороженно – писал же проповедник Томас Гисборн в «Обязанностях слабого пола», что театральные постановки – грех, ибо «они дают право относиться к противоположному полу с постыдной фамильярностью». А вот Джейн, несмотря на привитую ей отцом богобоязненность, театр обожала, никакой фамильярности в отношении к слабому полу в нем не усматривала, полюбила его, вероятно, еще в бытность свою ученицей в «Школе при аббатстве». В ее романах, к слову, так много диалогов, диалоги эти так естественны и остроумны, что читаются эти романы как пьесы – при этом, парадоксальным образом, не только сама Джейн Остен ни одной пьесы не написала, но и нет, насколько мне известно, ни одной пьесы по ее книгам.

Полюбила Джейн театр еще и потому, что увлеклась, как нередко увлекаются младшие старшими, Элайзой. А Элайза – ею; не Кассандрой, истинной comme il faut, умницей и красавицей, любимицей всей семьи, а вспыльчивой, угловатой, несговорчивой Джейн. «Мое сердце отдано Джейн, – пишет Элайза, если верить Остену-Ли, своей кузине Филадельфии Уолтер уже много позже, в октябре 1792 года. – Ко мне она относится с таким участием, что не ответить ей тем же я не могу».

В спектаклях, которые ставились Элайзой и в которых играли братья и сестры Остен в гостиной пасторского дома или в амбаре по соседству, ощущается, хотя феминизм тогда еще был в зародыше, заметный суфражистский оттенок. В пьесе «Чудеса» Сюзанны Санливр, где поднимается вопрос – вспомним нашего классика – «о целомудрии и о женской стыдливости», были такие слова: «Тиран мужчина сделал из нас рабов», такие нескладные, но пылкие поэтические строки: «Их дни мужские сочтены, В явь обратились наши сны!» В доме же Остенов все обстояло ровным счетом наоборот: «тиран» Элайза «сделала рабов» из Джеймса и Генри, подчинила себе обоих. Соперничество разгорелось не на шутку, и Генри, хоть и был на несколько лет моложе брата, в итоге одержал победу. Если, конечно, завоевание сердца такой, как своенравная, строптивая, самолюбивая Элайза, можно считать победой.

6

Ничуть не меньше радости, чем театр, доставляли тринадцатилетней Джейн и первые ее литературные опыты. Свои рассказы, зарисовки, письма, наброски, впечатления (главным образом – не о прожитом, а о прочитанном) она с двенадцати лет начинает записывать в подаренных ей отцом трех толстых тетрадях в сафьяновых переплетах, к которым относится как к книгам и соответственно называет: «Том I», «Том II», «Том III». Вот как – необычно, с выдумкой, обманывая читательские ожидания, – начинается по-андерсоновски ее «роман» (12 глав, в каждой – всего одно предложение) «Великолепная Кассандра»:

«Когда прелестной Кассандре исполнилось шестнадцать, ей довелось влюбиться в элегантную шляпку. Шляпку эту заказала ее матери-модистке графиня, однако Кассандра и слушать ничего не хотела. Надела только что изготовленную шляпку на свою очаровательную головку и покинула галантерейную лавку в поисках счастья…».

А в третьем томе три года спустя появляется уже упоминавшаяся «Любовь и друшба» – то, что это шутка, пародия, видно уже по орфографической ошибке в третьем слове названия (в оригинале „Love and Freindship“). Приведем два отзыва на этот давно уже переведенный на русский язык маленький шедевр, в котором пятнадцатилетняя пародистка едко и точно высмеивает приемы и штампы сентиментальной литературы. А раз высмеивает – значит, хорошо эти приемы изучила.

«Это – фантастические излияния совсем еще юной леди. История, написанная в стиле, невиданном прежде».

«Что же это за мотив, который ни с чем не спутаешь, который звучит явственно, проникновенно? Это – смех. Девочка пятнадцати лет смеется над миром из своего угла».

Первый отзыв, по стилю напоминающий анонс на книжной обложке, принадлежит отцу начинающей писательницы. Второй – Вирджинии Вулф.

Первыми – и в те годы единственными – читателями этого «трехтомника» были члены семьи Джейн, и в первую очередь, конечно, отец и Джеймс, ее литературные наставники. Остены, впрочем, не были читателями пятнадцатилетней романистки, они были ее слушателями. В семье пастора любили чтение вслух, прилежно слушали и всячески поощряли ранние сочинения Джейн, которые она потом, многократно отредактировав, переписывала красивым убористым почерком и дарила близким и друзьям с трогательным посвящением, так, словно это были опубликованные романы, а не записные книжки.

И не только слушателями Джейн: под началом все той же Элайзы де Фейид Остены слушали, читали вслух и разыгрывали по ролям очерки Джеймса из «Бездельника», «Сэра Чарльза Грандисона» – последний эпистолярный роман Сэмюэля Ричардсона, а еще «Эвелину», «Сесилию» и «Камиллу» – бестселлеры тогдашней модной романистки и мемуаристки Франсес Бёрни, которой зачитывались Джейн и Кассандра.

7

Радовали литература и театр – но не жизнь. Весной 1797 года от желтой лихорадки в Вест-Индии, куда он отправился капелланом при лорде Крейвене, умирает жених Кассандры, молодой священник Том Фаул. «Кассандра держится с мужеством и достоинством, какие даны далеко не каждому», – пишет Джейн Элайзе де Фейид, которая в том же году станет ее невесткой: ее брак с Генри Остеном – вопрос нескольких месяцев.

У Джейн тоже не все в порядке. Временами одолевает депрессия: «Устала от себя и от своих дурно очиненных перьев». Не потому, конечно, что перья плохо очинены, а потому, что пишет она этими перьями в стол – публиковать ею написанное издатели не торопятся. Устают и глаза – «от пыли и ламп». Хотя конъюнктивит (тогда такого слова, как и слова «депрессия», не знали), который развился у нее двумя годами позже, со смертью жениха любимой сестры не сравнишь, – «от слабости в одном из глаз» Джейн долгое время не может ни читать, ни писать и, естественно, очень страдает – не столько от боли, сколько от вынужденного безделья.

И шить не может тоже. А приходится: братья переженились, у них рождаются дети, и одинокая Джейн их обшивает – этому искусству, как мы знаем, она обучена с детских лет. Обучена матерью и искусству бережливости, чистоплотности, она ведет строгий счет деньгам, домашняя бухгалтерия всегда была и будет на ней.

Кассандра общительна, разъезжает по подругам, а Джейн – домоседка, вместе с матерью возится по дому и, если и выезжает, то к братьям – помочь по хозяйству и с детьми; для двадцатилетней девушки жизнь не очень-то веселая.

Впрочем, в Годмершаме, огромном поместье брата Эдварда в восьми милях от Кентербери, где она часто бывает, ей нравится. Возится с племянниками и племянницами, у Эдварда и Элизабет (урожденной Бриджес) десять детей; рожая одиннадцатого, Элизабет умрет. Всегда берет с собой рукопись и, запершись от младших детей, читает старшим свой роман вслух. «До нас, младших, – вспоминает ее племянница Марианна, – доносились за закрытой дверью взрывы смеха, и нам было обидно, что нас не пускают». Та же Марианна спустя несколько лет вспоминала, как проходил тетушкин творческий процесс: «Тихо сидит и что-то шьет или вяжет у камина в библиотеке, долгое время не произносит ни слова, а потом ни с того ни с сего расхохочется, вскочит, бросится к столу, где лежат бумага и перья, что-то запишет, после чего вернется к камину и опять сядет за шитье». Младших племянников тоже не забывает: занимается с ними письмом, чтением, племянниц учит шить (одна из них потом скажет, что иглой Джейн владела так же искусно, как пером). С самыми маленькими играет в бирюльки, с ними ласкова, но их не балует, бывает строга, может под горячую руку и подзатыльник дать. Больше всего любит самую старшую племянницу Фанни, говорит ей, что она «ей по сердцу», в одном из писем признается: «Ты – радость моей жизни… Ты из чистого золота… Когда выйдешь замуж, для меня это будет огромной потерей».

В Годмершаме огромная библиотека, вечерами Джейн из нее не выходит, перечитала всего Ричардсона. Флиртует с братом Элизабет Эдвардом, к Джейн он явно неравнодушен, однажды сделал ей предложение – но получил отказ; этих отказов у нее наберется немало. Есть в Годмершаме и минусы, Джейн любит покой («Больше всего на свете люблю покой и уют»), а дом у Эдварда Остена (теперь, после усыновления, он – Эдвард Найт) открытый, много шума, с утра до вечера гости, от этого много хлопот по хозяйству, не то что писать – читать и то времени нет. «Здесь все время происходят какие-то мелкие события, все время кто-то приезжает и уезжает», – жалуется она в письме сестре. Примерно то же самое напишет спустя несколько лет и из Саутгемптона, куда Остены летом 1806 года переселятся из Бата после смерти отца: «Когда получишь это письмо, наши гости уже или уедут, или соберутся уезжать, и я, наконец-то, останусь наедине с собой и смогу отвлечься от людей, рисовых пудингов и яблочных клецок…»

Бывает Джейн не только в Годмершаме, ездит, хотя не так часто, как Кассандра, по знакомым и многочисленным родственникам и в Саутгемптон, и в Глостершир, и в Лайм-Риджис, дешевый морской курорт, в котором Остены побывали всей семьей осенью 1803 года. В конце XVIII века Лайм называли английским Неаполем, сегодня здесь, как написали бы в туристических справочниках, «все дышит памятью» о Джейн Остен: имеются кафе «Джейн», публичный сад «Джейн Остен», магазин сувениров «Убеждение». Часто наведывается она и в Бат, куда весной 1801 года, через год после того, как Джорджу Остену исполнится семьдесят и он передаст приход старшему сыну, переедет вся семья. В Бате Остены прожили несколько лет, переезжая в поисках жилья подешевле с квартиры на квартиру – может, поэтому Джейн не взлюбила этот город и не раз повторяла высказывание знаменитого автора готических романов Хораса Уолпола, что от отъезда из Бата куда больше толку, чем от приезда в него. А возможно, не взлюбила еще и потому, что в Бат она попала неожиданно: отец (в Бате он в 1805 году семидесяти трех лет и умер) даже не поставил дочерей в известность, что семья навсегда уезжает из Стивентона. Первый же раз Джейн отправилась в Бат тремя годами раньше по приглашению богатого дядюшки Джеймса Ли Перрота; сердобольный дядюшка хотел, чтобы двадцатидвухлетняя племянница (по тем временам давно уже на выданье) заявила о себе на ярмарке невест, которыми курортный, лечебный и светский Бат был издавна славен.

Больше всего от дурного настроения помогает ей переписка. Остен-Ли предупреждает, что от писем великой писательницы многого ждать не приходится. Действительно, в тех 160 письмах, которые сохранились из тысяч, сожженных Кассандрой, почти нет рассуждений о жизни, о литературе, тем более о политике (которая напрочь отсутствует и в ее книгах). Пишет сестре, родственникам и знакомым в основном о пустяках, заполняющих жизнь, и к этому «мелкотемью», как и ко многому в жизни, относится с присущей ей самоиронией. «С чего начать? – пишет она Кассандре. – О каких моих важных безделицах („my important nothings“) рассказать тебе в первую очередь?.. Ты же знаешь, какое значение придаю я покупке бисквитного пирожного».

Пишет сестре о том, что она купила или что надо купить, что пришить, заштопать или связать, какие приглашения и от кого получила, какие новые кулинарные рецепты почерпнула у соседки, какую шляпку или платье примерила и почему платье не подошло, рассказывает, что пишут бороздящие моря и океаны братья. Пишет сестре из Лондона: «Как я рада, что есть мед, как раз на днях о нем думала… Дай знать, когда попробуешь новый чай и новое белое вино… Несмотря на красивую жизнь в Лондоне, такие вещи по-прежнему не оставляют меня равнодушной. Если вижу мышь, я все еще кошка».

Много пишет и о том, что пишет и как, но касается это, как правило, не содержания и стиля книг, которые сочиняет, а покупки чернил, бумаги, очинки перьев. «Я должна купить перо помягче, это – слишком твердое, я безутешна». Или: «Впредь обязуюсь писать только короткими предложениями…» Или: «О Боже, ну почему ничего не приходит в голову?!»

Любит, когда получает письма, читать их вслух, и не один раз. «Напиши же что-нибудь, что можно будет пересказать или прочесть вслух», – требует она от Фанни, когда та делится с ней своими сердечными тайнами, для чужих ушей не предназначенными.

При этом чувство юмора ее не покидает, жертвой ее острого ума и злого языка становятся и окружающие, и, не в последнюю очередь, она сама. Про себя и Кассандру она сказала как-то: «Нет нас грозней» („we, the formidables“). «С приходом старости возникает немало преимуществ: мне уступают место у камина, и я могу пить сколько угодно вина», – заметила она в 1810 году, вскоре после переезда из Саутгемптона в деревню Чотон, когда ей не было еще и сорока. «Я превзошла самое себя, – пишет она одной из своих многочисленных кузин. – Вчера вечером, по собственному почину, накапала матушке несколько капель настойки опия». Миссис Остен частенько целыми днями не встает с постели, однако Джейн, зная мнительность матери, тревожится не слишком: «Она чувствует себя совсем неплохо. И тем не менее будет жаловаться, что у нее ужасный насморк. Я же к простуде, тем более материнской, отношусь без малейшего сострадания». «Не выпускаю из рук ключи от винного погреба и от чулана, – говорится в другом ее письме. – И уже дважды за то время, что пишу, ходила на кухню отдавать неотложные приказы. Цыпленок вчера удался, так что с увольнением кухарки, пожалуй, повременю».

Помогают отвлечься от рутины и прогулки. Правда, недалекие: приходская церковь находится всего в миле от дома. И редкие: ходить одной, даже на небольшие расстояния, считалось небезопасным, да и дороги развозило от грязи. Вспомним, в каком виде явилась Элизабет Беннет в Незерфилд, куда пошла пешком в дождь навестить заболевшую сестру. «Вчера ударил вдруг морозец, и я дошла до церкви, да еще в одиночестве, первый, по-моему, раз в жизни», – делится Джейн, большая любительница прогулок, нежданной радостью с Кассандрой.

А еще – танцы; балы доставляют Джейн неизменное удовольствие. Дают возможность сменить домашний халат и чепчик на бальное платье, на «дам обдуманный наряд», и, что тоже немаловажно, предоставляют шанс «встретить свою судьбу». Танцует без устали, «правильная» Кассандра обычно отправляется домой после одиннадцати, даже не отведав причитающегося гостям «белого супа», – Джейн не уезжает с бала до рассвета.

Но судьбу свою так и не встретит. По мнению родственников, слишком разборчива, язвительна. Вот что она пишет про некоего мистера Гоулда: «После чая увязался за мной до дома. Очень молод, только что поступил в Оксфорд. Носит очки и убежден, что „Эвелину“ написал доктор Джонсон».

Осенью 1801 года, спустя полгода после переезда в Бат, Остены провели лето в Девоншире, где у Джейн появился еще один ухажер, молодой священник, чье имя – доктор Эдвард Блэколл (Весь-в-черном) – соответствовало его манере одеваться. Черный человек также к ней посватался, и также получил отказ, а потом, согласно одной версии, вскоре умер (разбитое сердце?), а по другой, не только не умер, а спустя несколько лет женился, о чем Джейн узнала из объявления в газете.

Годом позже Остены гостили в Мэнидаун-парке, поместье их старых друзей, где появился еще один претендент на руку Джейн, богатый лендлорд Харрис Бигг-Уизер. Первые дни знакомства Уизер отмалчивался, а потом вдруг, ни с того ни с сего, предложил Джейн руку и сердце. И Джейн ответила согласием, хотя у жениха имелись определенные недостатки: он не отличался крепким здоровьем, был нехорош собой, заикался и был старше Джейн на шесть лет. Наутро, взвесив все за и против («за» – только огромное поместье, «против» – все остальное), Джейн одумалась и Бигг-Уизеру отказала. И в этот же день уехала со «счастливым чувством избавления» – эти слова она произнесет спустя пять лет, когда в июле 1806 года вместе с матерью и сестрой навсегда уедет из Бата в Саутгемптон.