Текст книги "Викторианки"

11

Не слишком физически крепкая, Джейн, тем не менее, мнительной никогда не была и над вечно жалующейся на здоровье матерью, как мы знаем, посмеивалась. Теперь же, случается, жалуется и сама: то воспаление лицевого нерва, то боли в спине, то неожиданно поднимется температура, появляются слабость, головокружение. После обеда, вспоминают племянницы, тетя Джейн нередко с трудом поднимется из-за стола и, составив в ряд несколько стульев, на них без сил падает – не хочет занимать материнский диван. В мае 1816 года Кассандра везет сестру в Челтенхэм, на модный лечебный курорт, но боли в спине не проходят, температура держится. Джейн храбрится, пишет сестре, когда той нет в Чотоне, что болей уже несколько дней не чувствует, что температура нормальная и что у нее ощущение, что боли начинаются не от усталости или от болезни, а от расставания с Кассандрой. Меж тем слабость у больной растет, нервы расшатаны, вдобавок, когда сестра в отъезде, Джейн приходится целыми днями заниматься хозяйством, и на литературу ни времени, ни сил не остается. «Писать совершенно невозможно, – жалуется она сестре, – голова забита бараньими ногами и дозами ревеня». Жалуется и на гостей, объясняет свое состояние разлитием желчи, что в те времена считалось причиной многих недугов. «Без особого успеха стараюсь быть со знакомыми полюбезнее, не обращать внимания на дурной запах у них изо рта».

Силы меж тем уходят. 18 марта 1817 года она последний раз садится за «Сэндитона». «Уже две недели мне очень не по себе, – записывает она месяцем позже, – и ничего писать я больше не в состоянии. У меня разлитие желчи и высокая температура». 27 апреля Джейн составляет завещание: почти все, за вычетом мелочей, достанется, как, собственно, и ожидалось, «моей дорогой, любимой сестре Кассандре». Примерно в это же время составляет завещание и ее старший брат Джеймс; из близких родственников не забывает никого – кроме Джейн: ему, да и всем Остенам, понятно – она не жилец. И то сказать, с середины апреля Джейн почти не встает с постели, но признавать, что дело плохо, как и раньше, не желает. «Сегодня мне опять лучше, – пишет она своей подруге Анне Шарп. – Мне вполне по силам встать, но лежать куда приятнее». Забота родных ее трогает, умиляет, особенно же забота старшей сестры: «Мои дорогие братья так ласковы со мной, так тревожатся за меня. Особенно же сестра! Нет слов, чтобы передать, как она за мной ходит… Я всем ей обязана; ей и всем моим любимым родным. Право же, мне есть за что благодарить Господа!»

В Чотоне медицинской помощи ждать неоткуда; местный аптекарь только разводит руками. Надо ехать в Винчестер, в больницу, туда, правда, как выяснилось, тяжелых больных не принимают, и сестры снимают квартиру на первом этаже дома на Колледж-стрит, в нескольких минутах ходьбы от Винчестерского собора.

9 июня больной становится резко хуже, мистер Лайфорд, больничный врач, который навещает Джейн едва ли не каждый день, предупреждает, что конец близок, да и сама больная знает, что умирает, и благодарит всех, кто ее навещает, за любовь и заботу. Приезжает с ней проститься и брат Чарльз. «В тот вечер, – записывает он 19 июня, – я видел ее дважды и больше на этом свете не увижу – доктор не оставляет никакой надежды». Но утром следующего дня Джейн становится заметно лучше, и миссис Остен, вернувшись в Чотон, сообщает своей внучке Кэролайн, что ее младшая дочь «спокойна, весела, и появилась надежда – если не выздоровления, то хотя бы отсрочки конца».

А спустя месяц боли возобновились. Сил не оставалось, но желание жить меньше не стало. «Меня уже однажды вывозили на улицу в кресле на колесах, думаю этот опыт повторить, если погода позволит», – пишет она племяннице. Погода позволила, но 17 июля на вопрос Кассандры, все это время не отходившей от нее ни на шаг, не нужно ли чего, умирающая, процитировав слова Христианина из «Пути паломника» Джона Беньяна, едва слышно, еле шевеля пересохшими губами, произносит: «Ничего, кроме смерти». Когда в тот же день Кассандра, отлучившись ненадолго из дома (не Джейн ли нарочно ее отослала?), вернулась, сестра была еще жива, но так мучилась болями, что пришлось вызвать мистера Лайфорда, и тот, чтобы облегчить ее страдания, дал ей морфию. Джейн впала в бессознательное состояние, в три утра 18 июля ненадолго пришла в себя, с трудом повернула голову к Кассандре, что-то прошептала, а в половине пятого утра тихо скончалась. Что прошептала умирающая, Кассандра разобрала. «В последние полчаса, – записывает она на следующий день, – она была без сознания, потом, перед самым концом, еле слышно произнесла: „Боже, даруй мне терпение, молитесь за меня“».

Миссис Остен была права, когда говорила, что если одной сестре отрубят голову, то вторая подставит под топор свою. «Я потеряла сокровище, такую сестру, такого друга, ближе которого быть не может, – пишет Кассандра еще через несколько дней. – Она была солнцем моей жизни, она расцвечивала мои радости, утешала мои беды, у меня никогда не было ни одной мысли, которую бы я от нее скрыла. У меня такое чувство, будто я лишилась части самой себя».

Спустя неделю, 24 июля (а не 16-го, как ошибочно записано в церковных книгах) тело Джейн Остен перенесли в Винчестерский собор. Согласно надписи на ее надгробии, покойная отличалась «человеколюбием и кротостью нрава, а также выдающимися дарованиями» („the extraordinary endowments of her mind“). Какими? Про ее литературные достижения ни слова. «Курьер» от 22 июля это досадное упущение исправляет: в коротком, в двух-трех строках, некрологе говорится, что Джейн Остен является автором четырех опубликованных романов. А заметка в «Гемпширской хронике», которая со скорбью извещает своих читателей о кончине мисс Джейн Остен, помещена на «почетном» месте между сообщениями о свадьбе и краже со взломом. Спустя полгода, в декабре, Джон Мюррей, заплатив круглую сумму в 500 фунтов за права, выпускает первые «избранные произведения» Остен, куда вошли «Нортенгерское аббатство» и «Убеждение», а также биографический очерк брата и ближайшего друга писательницы Генри Остена.

12

При жизни вокруг Джейн Остен, как мы убедились, возникало немало самых невероятных мифов и легенд. Есть и легенда, связанная с ее смертью. Окрашена эта легенда в отчетливо криминально-мистические тона. По просьбе Анны и Фанни, любимых племянниц Джейн, Кассандра передала им два локона, срезанные как тогда это было принято, с головы покойной. Спустя без малого двести лет эти локоны попали к их потомкам, Альберте и Генри Берк, восторженным почитателям творчества Джейн Остен. Поскольку причины загадочной болезни и смерти Джейн так и не были установлены, начитавшиеся триллеров Берки решили подвергнуть локоны любимой писательницы экспертизе – и обнаружили в них… мышьяк. Остен, стало быть, была отравлена, заключили они, то ли не зная, то ли пренебрегая общеизвестным фактом, что в георгианские времена мышьяк входил в состав многих лекартвенных средств.

Миссис Остен пережила Джейн на десять лет, остаток жизни безвыездно прожив со старшей дочерью в Чотоне. Генри Остен после смерти старшего брата унаследовал Стивентонский приход и кончил свою бурную жизнь военного, банкира и литератора приходским священником и, как и его отец, – учителем: денег на жизнь не хватало. Чарльз умер от холеры на борту корабля семидесяти четырех лет от роду, Фрэнк, адмирал флота его величества, скончался, окруженный славой и почетом, в возрасте девяноста двух лет. Кассандра умерла семидесяти двух лет в Чотон-коттедже в 1845 году. Ее запомнили бледной темноглазой старухой; нос с горбинкой, доброжелательная улыбка, длинный черный плащ. Со смерти ее младшей сестры в доме ничего не поменялось: та же мебель, то же пианино, на котором по утрам играла Джейн, на полках те же книги: Фанни Бёерни, Мария Эджворт, Сэмюэль Ричардсон, Сэмюэль Джонсон. И четыре выпущенных при жизни писательницы романа: «Чувство и чувствительность», «Гордость и предубеждение», «Мэнсфилд-парк» и «Эмма».

Дом на кладбище

1

Когда одну и ту же историю – пусть в разное время и разные люди – рассказывают много раз, создается некоторый устойчивый стереотип, и стереотип этот далеко не всегда соответствует действительности.

Именно это и произошло с историей семьи прославленных и многострадальных сестер Бронте.

Шарлотту, автора «Джейн Эйр», принято изображать олицетворением дочернего долга, пожертвовавшей литературной карьерой в угоду своему властному, требовательному, честолюбивому отцу, пастору церковного прихода в городке Ховорт в графстве Йоркшир.

Патрика Бронте, отца Шарлотты, Эмили, Энн и Брэнуэлла, – семейным тираном, деспотом, самодуром, человеком упрямым и несговорчивым[16]16
  См. Barker J. The Brontes. New Vork, St. Martin’s Griffin, 1994.


[Закрыть].

Не меньшим деспотом, чем Патрик, недалекой, прижимистой, правоверной, себе на уме принято считать и тетушку Элизабет Брэнуэлл, прожившую в доме Патрика больше двадцати лет и посвятившую себя рано потерявшим мать детям.

Сестру Шарлотты Эмили, создательницу не менее знаменитого, чем «Джейн Эйр», «Грозового перевала», описывают эдакой вещью в себе, женщиной замкнутой, мрачноватой, отрешенной, при этом сверхчувствительной и непредсказуемой. «Наша Эмили витает в облаках» – таков был в семье Патрика Бронте «общий глас». В облаках – оговоримся – витали в той или иной мере все дети пастора, как это часто бывает с творческими личностями, а творческими личностями – каждый на свой лад – были все четверо, три сестры и брат.

Их менее известную и менее яркую младшую сестру Энн, автора многих стихов и двух романов, – тихой, покладистой, покорной судьбе, судьба же, как известно, к семейству Бронте, во всяком случае к младшему поколению, не благоволила.

Их брата Брэнуэлла, одаренного художника и не бездарного поэта, – человеком взбалмошным, до крайности самолюбивым, амбициозным, неуправляемым (в отца), увлекающимся – спиртным и опиумом в том числе.

Начало этому стереотипу положила известная викторианская романистка, старшая современница сестер Бронте Элизабет Гаскелл, автор «Жизни Шарлотты Бронте», первого и до сих пор наиболее авторитетного («Ваша книга, я убежден, останется в веках», – писал ей один из первых читателей и самых горячих почитателей книги, известный критик и философ Джордж Генри Льюис), при этом, несмотря на скурпулезность в отборе писем и воспоминаний современников, весьма субъективного жизнеописания Шарлотты, увидевшего свет спустя всего два года после смерти создательницы «Джейн Эйр», которая в последние годы жизни сблизилась с Гаскелл и очень к ней привязалась.

«Я была поистине счастлива в ее обществе, – писала Шарлотта своей школьной подруге Эллен Насси после первой же встречи с Гаскелл летом 1850 года. – Это женщина подлинного таланта, она приятна и сердечна в обращении, и, мне кажется, обладает добрым и отзывчивым сердцем»[17]17
  См. Ивашева В. Английский реалистический роман XIX века в его современном звучании. М., 1974. С. 348–349.


[Закрыть].

Довлеет над многочисленными современными биографами этой столь же талантливой, сколь и незадачливой семьи и почти полное отсутствие достоверных фактов, всего того, чем Гаскелл, когда писала свою книгу, располагала. Хотя книг, писем, дневниковых записей, рисунков, фотографий, портретов, рукописей стихов и прозаических набросков после смерти трех сестер и их брата осталось немало, за последующие почти двести лет этих свидетельств, естественно, заметно поубавилось. И это при том, что на многих книгах из домашней библиотеки твердой рукой хозяина дома значилось: «Хранить вечно». Да и те рукописи, рисунки и книги, что сохранились, попали в частные, подчас далекие от литературы руки и совсем не всегда легко доступны. А где нет фактов, там, известное дело, царит вымысел, порой – и книга Гаскелл не исключение, – самый безудержный.

Не потому ли семья Бронте всегда притягивала авторов блокбастеров и популярных сериалов, их читателей и зрителей, падких до саспенса, мистики, тайн и патологии, всего того, чего, как мы увидим, в жизни семьи Бронте не было. Как писал Честертон: «Яркий факел биографов вряд ли оставил в покое хоть один темный угол старого йоркширского дома» – темных же углов в доме его преподобия пастора Бронте было, как, впрочем, и в любой семье, предостаточно. Не потому ли многие жизнеописания Патрика Бронте и его одаренных и невезучих детей превратились в свободной трактовке биографов в увлекательные готические романы с леденящими душу подробностями короткой трагической жизни и сложных взаимоотношений обитателей заброшенного в вересковых пустошах пасторского дома окнами на местное кладбище?

В таких романах-жизнеописаниях младших Бронте, как «Адский мир Брэнуэлла Бронте» (1972) Дафны дю Морье, или «Человек печали: Жизнь и время преподобного Патрика Бронте» (1965) Джона Локка и У.Т. Диксона, или «Прощание с любовью» Вирджинии Мурр, или «Шарлотта Бронте и ее „любимая Нелл“» (1993) Барбары Уайтхэд[18]18
  Du Maurier D. The Infernal World of Branwell Bronte; Lock J. and Dixon W. T. A Man of Sorrow: The Life and Times of the Rev. Patrick Bronte; Moore V. Love’s Farewell; Whitehead B. Charlotte Bronte and Her „Dearest Nell“.


[Закрыть], доля „fiction“ значительно превышает долю „non-fiction“ – одни названия чего стоят.

2

Жизненный путь шестерых детей приходского священника Патрика Бронте был даже для первой половины девятнадцатого века на редкость короток: даже Шарлотта, которая на несколько лет пережила своих сестер и брата, не дожила до сорока. Начало же этого пути датируется октябрем 1802 года, когда Патрик Бронте, двадцатипятилетний, начитанный деревенский парень (оксюморон) из многодетной ирландской семьи (тавтология), ступил с десятью фунтами в кармане на территорию едва ли не самого в те времена престижного кембриджского колледжа Святого Иоанна.

Его способностям, амбициям, энергии, тяге к знаниям в самом деле можно было позавидовать: в местной школе в североирландском графстве Даун он продолжал исправно учиться, когда его сверстники, с грехом пополам овладев азами чтения и письма, уже вернулись на родительские фермы помогать по хозяйству. Как-то незаметно в совсем еще юном возрасте из ученика Патрик превратился в учителя (то же самое произойдет со временем с Шарлоттой), шестнадцати лет (!) открыл собственную школу на дому, а в двадцать – поселился у местного священника и мирового судьи Томаса Тая, чьих недорослей подрядился обучать чтению, письму, арифметике.

И, как теперь бы сказали, «дистанцировался» от младшего брата, примкнувшего к обществу «Объединенных ирландцев», бунтарей, которые, подстрекаемые французами, в 1798 году поднялись против британского владычества и чуждой ирландским католикам англиканской веры. Католицизму и революции не по годам прагматичный, рассудительный, законопослушный Патрик предпочитал евангелизм (радикальную ветвь протестантизма) и умеренный консерватизм – и всю жизнь этих взглядов неукоснительно придерживался и их отстаивал. И – отчасти под влиянием преподобного Тая – лелеял мечту стать со временем священнослужителем.

Тай расположился к молодому человеку, разделял его взгляды на жизнь и религию и дал Патрику путевку в жизнь, то бишь в университет: собственноручно обучал наставника своих детей латыни и греческому, без которых о Кембридже не могло быть и речи, снабдил его рекомендательным письмом в колледж Святого Иоанна и, главное, выбил ему стипендию; платить самому за учебу в университете девятому сыну мелкого, полуразорившегося фермера из ирландской глубинки было, понятно, нечем.

Тай в своем ученике не ошибся: поступив в Кембридж, Патрик с утра до ночи просиживал в библиотеке, грыз гранит науки, экзамены неизменно сдавал «на отлично» и, вдобавок, поскольку скромной стипендии на жизнь не хватало, «подтягивал» за умеренную плату отстающих. А в свободное время, когда оно выдавалось, неустанно бродил в одиночестве по окрестностям и в студенческих шалостях замечен не был.

За академические успехи он не раз удостаивался наград: в его домашней библиотеке в Ховорте хранилось подарочное издание «Илиады» 1729 года с параллельным греческим и латинским текстом и размашистой надписью на обложке рукой владельца: «Награда за примерную успеваемость, выданная Патрику Бронте, студенту колледжа Святого Иоанна». Столь же бережно хранил Патрик и «Песнь последнего менестреля» Вальтера Скотта – подарочное издание этой, незадолго до того увидевшей свет романтической поэмы он, правда, получил не в награду, а приобрел сам, дабы отпраздновать окончание университета и вручение диплома бакалавра искусств.

В том, что юный Бронте станет со временем образцовым приходским священником, сомнений не возникало.

«За этого человека я готов поручиться, – писал о Патрике совсем еще молодой (моложе Бронте) преподаватель колледжа Святого Иоанна и по совместительству викарий церкви Святой Троицы Джон Мартин. – Он кропотлив, умен, набожен. Есть все основания надеяться, что Церкви он принесет немалую пользу, о чем свидетельствует его неослабное желание добросовестно выполнять пастырские обязанности».

Место викария, которого осенью 1806 года удостоился кембриджский выпускник Патрик Бронте, не выглядело слишком перспективным. Уэзерсфилд, куда его направили выполнять пастырские обязанности, оказался на поверку крошечной, затерянной в горах и болотах деревушкой; казалось, она находится на краю света, а между тем от Кембриджа до Уэзерсфилда было всего-то тридцать с лишним миль, да и до Лондона немногим больше.

Жизнь приходского священника, если перефразировать начало пушкинского «Выстрела», известна: утром – отпевание, днем – крестины, вечером – бракосочетание. Отпеваний, когда Бронте, и в дальнейшем ревностный в пастырских трудах, приступил к исполнению своих обязанностей, набиралось куда больше бракосочетаний и крестин: тиф безжалостно выкашивал прихожан. Наряду с основными обязанностями викарию вменялось навещать больных, утешать умирающих и из благотворительности преподавать Священное Писание в местной воскресной школе.

Времени на «личную жизнь» не оставалось, а между тем тридцатилетний викарий влюбился: предмет его нешуточного увлечения – дочь местного фермера, племянница хозяйки дома, где Патрик квартировал. Восемнадцатилетней Мэри Милдред Дейви Бердер статный рыжеволосый ирландец определенно нравился; ей – но не ее дяде-опекуну. И то сказать: Бронте – ирландец (а значит, хвастун, пустозвон и, скорее всего, пьяница), перспективы карьерного роста у него весьма сомнительные, денег, пока во всяком случае, явно недостаточно. Дядя был скор на руку: свидания запретил, племяннице выходить из дому по вечерам не разрешил, письма к ней Патрика отобрал и сжег, а ее письма возлюбленному потребовал вернуть. Ходили слухи (сколько их еще будет!), что, когда Мэри вскрыла сверток со своими письмами, адресованными викарию, то обнаружила внутри крошечный медальон с портретом Патрика и подписью: «Мэри, ты разбила мне сердце – сохрани хоть лицо».

Сохранила ли «лицо» возлюбленного Мэри, мы не знаем, но сам Бронте лицо сохранил. Довольно скоро утешился, тем более что его ожидало продвижение по службе: сперва место викария в Веллингтоне, деревне побольше, где он пробыл меньше года, до конца 1809-го, а затем – в Дьюсбери, промышленном городке неподалеку от Бредфорда. Так Патрик Бронте попал в Йоркшир – как выяснилось, навсегда.

Временная дистанция между Мэри Бердер и Марией Брэнуэлл, между свадьбой несостоявшейся и состоявшейся, составляет всего-то три года. Однако в жизни начинающего пастыря эти три года изменили многое.

В Дьюсбери, где в декабре 1809 года Патрик приступил к своим обязанностям младшего приходского священника, работы у него прибавилось: эпидемия тифа, да еще неурожайный год, да еще безработица, а с ней депрессия – число самоубийств растет, иной раз молодому викарию приходилось отпевать до десяти покойников в день.

Немало времени уходило и на преподавание древних языков в двух местных школах – воскресной (она в первый год пребывания Бронте в Дьюсбери еще только строилась, и приходилось присматривать и за строительством тоже) и в миссионерском обществе (Church MissionarV SocietV). Учащихся миссионерской школы наставляли на путь истинный, а самых добросовестных и набожных отправляли в Индию приобщать нехристей к слову божьему.

Память о себе Патрик оставил в этих учебных заведениях самую лучшую.

«Требовал безоговорочного подчинения, – вспоминал один из его учеников, – вместе с тем был очень добр, отзывчив, и мы все его любили».

Любил и Патрик своих учеников, однако, с детства нелюдимый, погруженный в себя, с людьми он сходился плохо, предпочитал одиночество. Как и в Кембридже, много читал, в основном богословские труды, а также популярные нравоучительные издания, из тех, что раздают в церкви, вроде «Кормила спасения» или «Прямого пути к погибели», богоспасаемых книг, с которыми мисс Кэти и Хитклиф («Грозовой перевал») поступали, вспомним, не очень бережно. Читал и совершал в одиночестве многочасовые прогулки по берегу Калдера, полагая, и не без оснований, что «разумный человек должен довольствоваться тем обществом, которое являет он сам»[19]19
  «Грозовой перевал». Перевод Н. Вольпин.


[Закрыть]. В городе его узнавали издалека: густая копна рыжих волос, широкий, решительный шаг, в руке толстая сучковатая палка с тяжелым набалдашником, которую он называл «посохом пилигрима» – чувства юмора этот суровый, нелюдимый пастор лишен не был.

«Серьезный малый, сразу видно, – отозвался как-то о нем один из прихожан, – но какой-то чудной, пожалуй».

Чудной, но набожный, мужественный и честный. Легкомыслием молодости – об этом мы знаем еще по Кембриджу – не отличался, был консервативен, папства не терпел, торизм будет прививать своим детям с детства, многочисленные обязанности протестантского пастыря почитал своим первейшим долгом, был при этом противником всяческого угнетения. И проповедником слыл отличным: когда Шарлотте понадобится в «Джейн Эйр» описать «энергию и суровую ревностность» проповедей Сент-Джона Риверса в мортонской церкви, она, надо полагать, вспомнит, как проповедовал с амвона ее отец:

«Начал он спокойно – более того, тон и звучание его голоса оставались неизменными до конца, – однако строго обуздываемый жар веры скоро дал о себе знать в выразительности интонаций, во внутренней мощи его слов, оставаясь при этом подавляемой, сжатой, управляемой»[20]20
  «Джен Эйр». Перевод И. Гуровой.


[Закрыть].

В то же время ему ничего не стоило развести дерущихся, призвать к порядку драчливого пьяницу, вступиться за несправедливо наказанного. Однажды Патрик, защищая облыжно обвиненного в дезертирстве солдата, дошел до самого лорда Пальмерстона, будущего министра иностранных дел; переписка викария с сановником сохранилась.

Был замечен и получил место священника в приходе, куда входили сразу две окрестные деревни – Хорстхэд и Клифтон. Проповеди своей пастве он читал в старинной, словно спрятанной от ветра в горах, церкви Святого Петра с приземистой квадратной норманской башней; находилась церковь на выселках, в двух милях от Хорстхэда, – опять же прогулка.

В Хортсхэде Патрика впервые в жизни посетило поэтическое вдохновение: он сочиняет длинную (265 строк) душещипательную нравоучительную поэму «Мысли зимним вечером», которая вышла в 1810 году анонимно (негоже священнику сочинять стишки) и в которой автор описывает страдания бедных землепашцев, рассказывает, пуская горькую поэтическую слезу, безрадостную историю невинной девушки, соблазненной, покинутой и пошедшей по рукам, – сюжет не слишком оригинальный. Незавидная судьба девушки уподобляется в поэме столь же незавидной судьбе борящегося с бурным морем корабля – тонут и девушка и корабль, первая – в переносном, второй – в буквальном смысле слова. Имеется в «Мыслях» – куда без него – и патриотический, духоподъемный мотив:

 
Британии не нанести урон –
Навек будь прочен славный трон!
 

И, напоследок, предостережение: если что и способно сокрушить «славный трон», то лишь наши собственные грехи:

 
Грешишь – поникнешь царственной главой,
Не бросишь вызов, не пойдешь на бой! –
 

предупреждает поэт «Владычицу островов» – какие только метонимии не приходят начинающему стихотворцу в голову.

Второй поэтический сборник Бронте «Сельские вирши», куда вошли всего восемь стихотворений, в первую очередь предназначен, пишет в предисловии автор, низшим классам общества: «Для удобства нуждающихся и необразованных автор счел необходимым написать совсем немного, дабы не обременять читателя высокими материями. Постарался, насколько это возможно, добиться простоты, ясности и доходчивости стиля и содержания».

Содержание же большинства стихов с головой выдает проповедника евангелического толка: без веры нет спасения, только вера дарует счастье.

И, добавим, хранит от невзгод. К примеру, от нападения луддитов, которые в эти годы представляют реальную угрозу, покушаются не только на станки, лишавшие их работы, но и на тех, кто, подобно законопослушному Бронте, защищает закон, порядок и веру. Встреча, особенно ночью, с луддитами, вооруженными топорами, молотками, а то и огнестрельным оружием, не сулила ничего хорошего, сутана и стихарь от нападения озлобленных, как правило, нетрезвых трудяг, которым нечего терять, не спасали. Патрику Бронте, однако, не изменило присутствие духа; рассказывают, что однажды поздним вечером, идя проселочной дорогой из церкви, он столкнулся на свою беду с группой вооруженных луддитов и на окрик: «Кто идет?» бестрепетно, не мешкая ни минуты, ответил: «Свои!», благодаря чему остался жив. После этого случая, который мог стоить ему жизни, Патрик Бронте, рассказывает Гаскелл, держал по ночам у изголовья заряженный пистолет, который с наступлением утра разряжал из окна. Эту его привычку автор «Жизни Шарлотты Бронте» объясняла не предусмотрительностью, а природной вспыльчивостью, необузданностью.