Текст книги "Викторианки"

И в Саутгемптоне к ней тоже посватался завидный жених: член парламента, владелец, как и Бигг-Уизер, большого поместья. Богат, прекрасно воспитан, велеречив, обходителен, однако не устроил Джейн и он – и, как впоследствии выяснилось, Джейн как в воду смотрела: у мистера Роберта Холт-Ли был, оказывается, незаконнорожденный сын.

И, конечно же, вселяет оптимизм сочинительство; ни редкие прогулки, ни частые балы не отвлекают Джейн так, как занятия литературой. В декабре 1794 года на свое девятнадцатилетие Джейн получает от отца еще один подарок – миниатюрный переносной письменный стол красного дерева с поднимающейся крышкой, ящичком для перьев, углублением для фарфоровой чернильницы и несколькими складными и запирающимися на ключ отделениями для бумаг. Крышка письменного стола обтянута кожей, она отстегивается от столешницы, чтобы по окончании работы держать под ней рукопись. Отныне Джейн может писать, не пряча от любопытных глаз написанное. У джейнистов существует даже легенда, будто Джейн Остен не разрешала смазывать дверь в гостиной, где она писала за обеденным столом, поскольку скрип предупреждал ее о появлении нежданных гостей, и она успевала спрятать под скатерть или прикрыть промокательной бумагой убористо исписанные листочки почтовой бумаги. Почему писала в гостиной? Потому что в Стивентоне у нее, уже взрослой девушки, своей комнаты не было, все свои детские и юные годы Джейн делила комнату с Кассандрой и даже спала с сестрой в одной постели.

Главное же, с появлением этого «писательского несессера» Джейн могла творить не только дома, но и в гостях и даже в дороге. В дороге она однажды чуть было этого бесценного отцовского подарка и не лишилась. Джейн остановилась на станции поменять лошадей, и, когда пришло время ехать, ее дорожный несессер вместе с переносным складным письменным столиком по ошибке отнесли в чужой экипаж, и если бы она в последний момент не спохватилась, ее письменный гарнитур, а заодно и спрятанные под крышкой несессера рукописи («Сокровища моего письменного стола») уехали бы в Грейвзенд, а оттуда – в Вест-Индию.

А спустя полгода, летом 1795-го, Джейн читает домочадцам первую порцию (и версию) романа в письмах «Элинор и Марианна». Выйдет роман, причем уже не в эпистолярной форме (эпистолярный роман со времен Ричардсона устарел и растерял читателей), только через пятнадцать лет и называться будет иначе – «Чувство и чувствительность» („Sense and Sensibility“). А если пренебречь игрой слов и асонансом и перевести заглавие точнее как «Разум и чувство», то мы увидим, что антитеза в заглавии подходит, в сущности, ко всем романам Остен, да и вообще к романам эпохи. Герои ее книг, как и она сама, бьются над вечным вопросом: что же важнее – разум или чувство.

8

Сентиментальная Марианна выбирает чувство, а вот молодой, подающий надежды юрист из Лимерика Томас Ланглуа Лефрой, с которым Джейн впервые встретилась в том же 1795 году, на балу в ратуше Бейзингстока, а потом, после небольшого перерыва, танцевала еще дважды и в которого впервые в жизни влюбилась без памяти, – счел, что важнее разум. Повел себя с Джейн Лефрой, как пушкинский Германн, говоривший, что он «не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее». Брачный союз с Джейн обремененный семьей (десять братьев и сестер) и учебой Лефрой посчитал излишеством.

Что мы знаем про первую – и, кажется, единственную – любовь Джейн Остен? Когда они с Джейн первый раз танцевали на балу в Дин-хаусе, Тому, как и ей, шел двадцать первый год. Крупные черты лица, темные глаза, широкая, добродушная улыбка. Шестой ребенок в многодетной семье из провинциального ирландского Лимерика. Успешно закончил юридический факультет дублинского Колледжа Святой Троицы. Исключительно ответственен и работоспособен. В Англию приехал доучиваться, на каникулы перебрался из Лондона в Гемпшир, в Эш, городок в миле от Стивентона, где остановился у своего дяди, так же, как и Джордж Остен, приходского священника.

«Мне стыдно признаться тебе, – пишет Джейн на следующий день после бала сестре, которая в это время гостит у родителей жениха, – как мы с моим ирландским другом, мистером Лефроем, себя вели… Вчера выпила слишком много вина, иначе как объяснить, что сегодня ужасно дрожит рука». После третьего подряд бала Джейн, девушка, как и ее героини Марианна Дэшвуд или Мария Бертрам, решительная, в себе уверенная (с чего бы?), без всякого приглашения отправляется в Эш к Тому и – вероятно, от смущения – так во всеуслышание потешается над скромным, довольно робким ирландским студиозом, что тот в расстроенных чувствах убегает из гостиной.

Джейн, без сомнения, влюблена, она пишет сестре, что Том побывал в Стивентоне с ответным визитом и что это «настоящий джентльмен, хорош собой и вообще очень мил». Вот только, жалуется Джейн, утренний сюртук у него слишком светлый и, главное, «в пятницу мы танцуем с ним последний раз, на следующий день он уезжает». Этот пятничный бал Джейн ждет с тревогой, проговаривается Кассандре: «Ожидаю бала с огромным нетерпением, рассчитываю, что мой друг в этот вечер кое-что мне предложит…» «Кое-что мне предложит» – эвфемизм, его смысл прозрачен. Но Джейн Остен не была бы собой, если бы, снижая пафос, не добавила: «Я ему откажу, если он не пообещает выбросить этот свой светлый сюртук!»

Бал состоялся, но предложения руки и сердца не последовало. Джейн, конечно же, отшутилась: «Сдался мне такой! Уж лучше выйти замуж за мистера Пепиллона – у него превосходные проповеди, или за Джорджа Крэбба – у него чудесные стихи». В действительности же была – опять же если верить Остену-Ли – безутешна. Однако горевала бы, надо думать, куда меньше, если бы знала всю правду: ее избранник не уехал, он бежал, испугавшись, как бы из начинающегося романа чего не вышло. Возможно, впрочем, испугался не столько он сам, сколько его предусмотрительные родственники, которые сочли необходимым употребить власть. То́му, могли рассуждать они, не до романов, он должен доучиться, делать карьеру, содержать семью – старший сын как-никак. К тому же перспектива женитьбы на дочери протестанта, бедного приходского священника, его, католика, человека хоть и молодого, но делового, разумного, вряд ли устраивала.

Какими бы резонами ни руководствовался Томас Лефрой или его родственники, романтические отношения молодых людей быстро зашли в тупик, закончились, не успев начаться. Или на этом их отношения не обрываются? Когда нет или мало фактов, возникают легенды. Вот одна из них, самая смелая. Спустя несколько месяцев после расставания, летом 1796 года, Джейн едет во второй раз в жизни в Лондон – якобы на поиски возлюбленного и якобы даже проводит с ним в столице ночь… А вот еще одна: спустя несколько лет тетушка ирландского Подколесина прибывает в Стивентон, и Джордж Остен, по просьбе дочери («Я из гордости не желала наводить справки»), выясняет, что Том стал адвокатом, что у него в Дублине большая практика и что год назад он женился на некоей Мэри Пол, сестре его приятеля и бывшего сокурсника. Есть и третья легенда, любителям душещипательных финалов она должна понравиться: сэр Томас Лефрой, дослужившийся до лорда-главного судьи Ирландии, написавший солидный труд «Действие исполнительного листа для получения взысканных судом долгов» и доживший до девяноста с лишним лет, не раз вспоминает «тихим, добрым словом» свою давнюю любовь. «До последнего года своей жизни, – растроганно пишет в своем дневнике племянница Джейн Остен Фанни Найт, – он вспоминал, какое безграничное восхищение она вызывала у него в далекой юности»[12]12
  Le Faye D. Fanny Night’s Diaries: Jane Austen Through Her Niece’s Eyes. L., 1986.


[Закрыть].

Чем не испытанный кинематографический прием? Ностальгический взгляд из неприглядного будущего (старость, болезни, бедность, одиночество) вспять, в счастливое, но необратимое прошлое. Вспомним «Леди Гамильтон», или «Железную леди», или «Айрис». Если бы подобный сценарий был и у фильма «Джейн Остен» („Becoming Jane Austen“), героиня, надо полагать, вспоминала бы перед смертью: у нее с Лефроем бурный роман, Лефрой, полный самых радужных надежд, везет любимую девушку в Лондон познакомить со своим богатым дядюшкой (дядюшка оплачивал его обучение в колледже Святой Троицы, и его слово для ирландской родни – закон), но дядюшка, не поддавшись на слезные уговоры племянника, сокраментальную фразу «Дети, будьте счастливы!» произнести отказывается.

9

В преддверии несложившихся отношений с «моим ирландским другом», летом 1795 года, Джейн дописывает первый вариант романа «Чувство и чувствительность». А по следам этой несчастной любовной связи, спустя год после возвращения Томаса Лефроя в Ирландию, осенью 1796-го, начинает второй свой роман и вчерне заканчивает его в августе следующего года. Первый роман, как уже говорилось, сначала назывался «Элинор и Марианна»; второй, которому впоследствии предстояло стать «Гордостью и предубеждением», – «Первые впечатления». Таким образом, едва ли не единственная в жизни Остен романтическая история находится словно бы в обрамлении двух ее первых и самых знаменитых книг.

Первые впечатления от чего? От балов, где Джейн танцевала с Томом, лелея самые радужные мечты и не подозревая об их скором разрыве? Или от наводнивших Гемпшир «душек военных»? С 1794 года в графстве расквартирован Оксфордширский полк внутренних войск, его пребывание сопровождается танцами до упаду, беспробудным пьянством, карточными долгами и, натурально, разбитыми сердцами. В «Гордости и предубеждении» красные мундиры являются не только постоянным, причем далеко не всегда благоприятным фоном развивающейся интриги, но и ее, как теперь выражаются, «триггером».

Работа над «Первыми впечатлениями», однако, затягивается. В августе 1797 года Джейн, как в Стивентоне водится, читает домочадцам роман вслух, но до конца работы еще далеко: брат Джейн Генри справедливо называет метод сестры «замедленным действием» („gradual performance“). Джейн и в самом деле не торопится, домашним хозяйством в угоду литературе не пренебрегает, да и не скрывает, что пишет для славы, а вовсе не «в рассуждении денежного вознаграждения» – хотя Остенам «денежное вознаграждение» совсем бы не помешало.

А между тем Джордж Остен, со своей стороны, уже предпринимает некоторые шаги, чтобы пристроить рукопись Джейн. Остен старший, энергичный и расторопный, хотя и не слишком опытный, литературный агент собственной дочери, не сомневается, что «Первые впечатления» ожидает читательский успех; уполномачивала ли дочь отца стать ее литературным посредником, или он действовал по велению сердца, нам неизвестно.

Остен верит в успех дочери, но не настолько, чтобы не посулить лондонскому издателю Томасу Кэделу, что собственноручно оплатит типографские услуги. «Весь риск беру на себя, – обнадеживает он Кэдела в письме, которое направляет ему из Стивентона. – Если роман не пойдет, внакладе не останетесь». В этом отношении пастор поступил предусмотрительно, ведь имя его дочери не было известно в издательском мире. А вот сравнив в рекламных, так сказать, целях «Первые впечатления» с «Эвелиной» Фанни Бёрни, он допустил ошибку: слава «Эвелин» и ее автора была громкой лет тридцать назад и осталась в прошлом. Кроме того, Остен не сумел объяснить издателю, чем книга дочери может читателя заинтересовать. Да и о том, кто автор романа, он тоже умолчал – тут, правда, его понять можно: признаваться в том, что дочь приходского священника сочиняет романы, не хотелось. Как бы то ни было, Кэдделл предложением Остена не вдохновился и на его письмо (читал ли он его, тем более сам роман?) ответил отказом, о чем Джейн, по всей видимости, так и не узнала. Джордж Остен нежно относился к дочери, хорошо знал, какое значение она придает своим литературным опытам, и огорчать ее не хотел.

И все же у этого романа, в отличие от романа с Лефроем, хеппи-энд состоялся. Ждать его, правда, пришлось полтора десятка лет. 28 января 1813 года в «Морнинг кроникл» появилось сообщение о том, что в лондонском издательстве Т. Эджертона вышел роман Д. Остен – но не «Первые впечатления», а «Гордость и предубеждение»; переназвать роман было необходимо, поскольку в 1801 году роман с этим названием уже выходил в свет. Что же касается нового заглавия, то его писательница почерпнула у своей любимой Фанни Бёрни, но не из «Эвелины», с которой в свое время сравнил роман дочери отец, а из «Цецилии», в пятом томе этого романа один из персонажей, доктор Листер, подводит итог этой грустной истории:

«Вот к чему приводят гордость и предубеждение! Однако запомните: если горести наши проистекают от гордости и предубеждения, то и избавлением от них мы бываем обязаны также гордости и предубеждению, ибо так чудесно уравновешены добро и зло в этом мире»[13]13
  См. комментарии Е. Гениевой и Н. Демуровой к роману «Гордость и предубеждение». В кн.: Остен Д. Собр. соч. в 3-х т. Т. 1. М., 1988. С. 743.


[Закрыть].

Роман имел успех; во всяком случае, в конце года, когда Джейн кончает «Мэнсфилд-парк» и начинает «Эмму», полуторатысячный тираж первого издания «Гордости» был целиком распродан, и Эджертон принимает решение книгу переиздать, о чем – забавная и до сих пор актуальная деталь – автору сообщить забывает. Впрочем, с гонораром издатель писательницу не обидел, или почти не обидел: Джейн, по совету отца, запросила 150 фунтов, Эджертон заплатил 110 – сумма для начинающего литератора вполне пристойная. А спустя четыре года, в год смерти Остен, выходит и третье издание «Гордости и предубеждения».

Пресса была отличная. «“Гордость и предубеждение“, – пишет „Британский критик“, – превосходит все романы такого рода, представленные на суд публики». Особое внимание рецензент «Критика» – и не он один – уделяет правдоподобию романа: «Воображение – не самая сильная сторона ее дарования. Она описывает таких людей, которых можно встретить каждый вечер во всех приличных домах, и повествует нам о событиях, что происходят или могут произойти в половине семей Соединенного королевства». Об этом же, в сущности, пишет и главный редактор «Критического обозрения» Уильям Гиффорд: «Очень удачная вещь. Нет ни мрачных лабиринтов, ни пыточных камер, ни ветра, завывающего в бесконечно длинных галереях, ни капель крови на заржавевшем лезвии кинжала – всего того, что так любят горничные и слезливые прачки». А рецензент этого же издания в мартовском номере за 1813 год сравнивает – без особых, правда, на то оснований – Элизабет Беннет с героинями Шекспира; этот персонаж, пишет он, «сообщает роману особое очарование и интерес», с чем не поспоришь. Отмечает рецензент и талантливую обрисовку характеров: «Описание домаших сцен великолепно. В романе нет ни одного проходного (flat) персонажа, который бы отличался навязчивой неуместностью». «В жизни не читал ничего остроумнее», – замечает такой авторитет остроумия, как автор «Школы злословия» Ричард Бринсли Шеридан.

Отрицательный отзыв был, собственно, только один: «Роман этот слишком легковесен, слишком блестит и сверкает; ему не хватает рельефности… вставить бы в него рассуждения о литературе, критику Вальтера Скотта, историю Буонапарта или еще что-нибудь, что создало бы контраст…»[14]14
  Остен Д. Собр. соч. в 3-х т. Т. 1. М., 1988. C. 745.


[Закрыть]. И принадлежал этот отзыв… Джейн Остен.

Самокритика эта, как сказали бы сегодня, носит провокативный характер. «“Гордость и предубеждение“, – замечает писательница в другом письме, – «любимое мое дитя». Когда 27 января 1817 года несколько авторских экземпляров романа пришли по почте в Чотон, где уже не первый год жила с сестрой и матерью Джейн, она якобы воскликнула: «Мое дорогое дитя приехало!» Как сострил много позже один критик: «Как к автору Остен относится к себе с гордостью, а к своему роману – без малейшего предубеждения».

10

«Дорогого дитя», то бишь «Гордости и предубеждения», Джейн пришлось ждать 16 лет. Примерно столько же – «Чувства и чувствительности». Могла и не дождаться, если бы все тот же Эджертон не приятельствовал с братом Генри и если бы Генри, как в свое время его отец, не пообещал издателю возместить ему потери, если он их понесет. Генри Остен, в те годы банкир и предприниматель, оказался более сведущим литературным агентом, чем приходской священник Джордж Остен, и добился, что в начале 1810 года роман сестры принимается к публикации. Всю зиму Джейн живет в Лондоне у Генри и читает гранки. «Только и думаю о „Чувстве и чувствительности“, – пишет она Кассандре в Чотон, – не могу ни на минуту забыть свой роман, как мать не может забыть своего младенца».

Издатель, однако, не торопится, в типографию роман отсылается только через год, в январе 1811-го, в свет же выходит еще спустя восемь месяцев, в октябре; три тома, тираж 750 экземпляров, цена 15 шиллингов, о чем 30 октября извещают читателей популярная «Стар», а днем позже – «Морнинг-кроникл». В газетных анонсах, однако, ничего не говорится о забавном курьезе: вместо имени автора или псевдонима на обложке книги значились загадочные три слова: «Писано некоей леди» („By a Lady“). Спустя два года Эджертон решается выпустить второе издание, но, в отличие от первого, роман «некоей леди» расходится неважно.

Пресса меж тем была неплохой, хотя и не такой громкой, как в случае с «Гордостью и предубеждением». «Характеры правдоподобны и грамотно выписаны, – пишет в феврале 1812 года „Критическое обозрение“. – Вполне правдоподобны и увлекательны описываемые события. Отдадим автору должное: „некая леди“ прекрасно разбирается в людях и удачно сочетает здравый смысл с фантазией». Особенно понравилась Джейн рецензия на роман, напечатанная в «Британском критике». «Отлично! – якобы воскликула она, ее прочитав. – Рецензенту полюбились как раз те герои, которые мне особенно тяжело дались. Мне кажется, он меня вычислил!» В отличие от ее племянницы Анны, которая, увидев в Чотонской библиотеке роман, сказала, даже в него не заглянув: «Судя по названию, какая-то ерунда». Джейн очень веселилась.

А вот по поводу своего самого первого романа, писавшегося в 1788–1789 годах, веселиться ей не пришлось. А между тем все шло к тому, что «Сьюзан» («Нортенгерское аббатство») станет первой ее опубликованной книгой. В 1803 году лондонский издатель Бенджамин Кросби принял роман к публикации и даже выплатил автору «баснословный» гонорар – 10 фунтов. Но потом издавать «Сьюзан» раздумал. То ли потому, что решил, что пародию на готический роман ему, издателю многих авторов готического жанра, публиковать не пристало. То ли потому, что в эти годы испытывал финансовые трудности. Или же потому, что в 1809 году, пока он тянул с публикацией, вышла другая «Сьюзан» другого автора – повторилась история с «Первыми впечатлениями». Узнав о другой «Сьюзан», Джейн в том же, 1809 году переназвала роман именем главной героини Кэтрин Морленд и послала Кросби письмо, где писала, что, если рукопись «Кэтрин» утеряна, то она пришлет второй, исправленный экземпляр, и подписала письмо «Миссис Аштон Деннис», назвав себя таким образом безумицей: Mrs Ashton Dennis (MAD – сумасшедшая). Кросби избрал тактику «собаки на сене», Джейн же он в своем ответном письме не только не обнадежил, но пригрозил, что, если она предложит роман другому издателю, он подаст на нее в суд, ибо права на издание принадлежат ему. Рукопись, написал Кросби, он готов вернуть – но только в обмен на 10 фунтов, которые Джейн несколько лет назад были выплачены. Справедливо – не придерешься.

Выхода в свет «Чувства и чувствительности» и «Гордости и предубеждения» Джейн пришлось ждать более пятнадцати лет; публикации «Сьюзан» она так и не дождалась, роман вышел в 1818 году, через год после ее смерти, уже под третьим, сегодняшним своим названием – «Нортенгерское аббатство»; так назвала его Кассандра.

11

Из шести романов Джейн Остен (седьмой – незаконченный «Сэндитон») три написаны в Стивентоне, столько же – в Чотоне, последнем пристанище писательницы, где она прожила восемь лет и где теперь находится ее музей. Проведя несколько суматошных, разъездных лет сначала в Бате, потом в Саутгемптоне, переезжая из города в город, с квартиры на квартиру (гостиная и три спальни – самое большее, что Остены могут себе позволить), останавливаясь, порой подолгу, у родственников, – в июле 1809 года миссис Остен с дочерьми и прислугой обрели, наконец, постоянное жилье в Чотон-коттедже, доме, построенном в конце XVII века, бывшем трактире, находившимся в деревне Чотон, на перекрестке трех дорог, в Лондон, Портсмут и Винчестер, всего в пятнадцати милях от Стивентона, – спустя без малого десять лет странствий Остены возвращаются в Гемпшир.

Небольшой дом с садиком за высоким деревянным забором, с шестью крошечными комнатушками с низкими потолками принадлежит, как и Годмершам, Эдварду, жившему по соседству в огромном особняке елизаветинских времен с соответствующим названием «Грейт-хаус»[15]15
  Букв. «Большой дом» (англ.).


[Закрыть], – после смерти мужа миссис Остен даже самую скромную аренду осилить бы не смогла, и Эдвард благородно подарил Чотон-коттедж своим бедным родственникам. Остен-Ли с присущим ему пафосом пишет, что в Чотоне Джейн «наконец-то обрела истинный дом вместе со своими родными и близкими». Писательница была на этот счет несколько иного мнения: «Наш пруд переполнен до краев, дороги грязней некуда, от стен дома веет сыростью, сидим в четырех стенах в надежде, что следующий день будет последним».

Миссис Остен за эти годы сильно сдала, все хозяйство теперь на сестрах, к тому же не оставляют своим вниманием родственники. Нынешний хозяин Стивентона приходской священник Джеймс любит погостить у матери и сестер в деревенской глуши, отчего настроение у Джейн лучше не становится. Жалуется Кассандре, больше некому: «Говорит много и как-то натужно, своего мнения при этом лишен, все повторяет за женой. С раннего утра ходит по дому и хлопает дверьми или надоедает прислуге: непрестанно звонит в колокольчик и требует подать ему стакан воды». Джейн и вообще не любит гостей, считает званые обеды пустой тратой времени, становится церемонной, раздражительной: «Вечер испорчен… очередное разочарование».

Распорядок дня в Чотон-коттедже установился быстро и надолго: утром, до завтрака, музицирование, после завтрака поход в ближайшую продуктовую лавку: за запасы съестного (чай, хлеб, сахар, вино) по-прежнему, как и в Стивентоне, отвечает Джейн, она в семье самая бережливая. «Чай подорожал, – пишет она отсутствующей сестре, – столько платить отказываюсь». После по-деревенски раннего, сытного и весьма неприхотливого обеда (пудинг со свининой, капустный пудинг, пай с овощами, жареный сыр) наступает самая увлекательная часть дня: сестры, вместе с дочерями Эдварда Фанни и Анной, любимыми племянницами Джейн, в личной жизни которых тетушка активно участвует, либо идут в Чотонский парк, где стоит «Большой дом» (не с него ли писался Розингс в «Гордости и предубеждении»), либо отправляются прогуляться в Алтон, городок в миле от Чотона, и возвращаются уже в сумерки. Местные сплетни занимают Джейн чрезвычайно. «Она ужасно любила узнавать новости про местную жизнь, – вспоминает ее племянница Кэролайн Остен. – Это очень ее развлекало». И, что куда важнее, давало пищу для творчества: где еще почерпнуть сюжет и диалог, как не на рыночной площади.

Вечером же члены семьи устраивались у камина и читали; Джейн-читатель была непохожа на Джейн-писателя, она, реалист и сатирик, любила романтическую поэзию, с увлечением читала байроновского «Корсара», зачитывалась стихами Вальтера Скотта, а вот его романы не любила, хотя и отдавала им должное: «Вальтеру Скотту нет никакой необходимости писать романы, хорошие уж подавно, – жаловалась и одновременно смеялась она. – Это несправедливо. Как поэт он с лихвой заработал славу и деньги – зачем же отнимать хлеб у других?»

Или предавались мечтам. Члены семьи, да и сама Джейн (она – скорее в шутку), считали, что уже упоминавшийся нами приходской священник преподобный мистер Папиллон обязательно сделает ей предложение. «Это произойдет в ближайший понедельник, уверяю вас, – подначивала домочадцев Джейн. – В его намерениях я не сомневаюсь ни минуты».

Или же занимались сочинительством: миссис Остен, как и в молодости, писала шуточные стихи (хотя утверждала – чем не миссис Беннет? – что ей не до шуток), Кассандра вела оживленную переписку с подругами, Фанни, почти каждый вечер приходившая в Чотон-коттедж из «Большого дома», садилась за дневник, племянница Анна и тетушка Джейн совмещали рукоделие с литературой. А на сон грядущий, уединившись в их с Кассандрой комнате, Джейн читала сестре вслух написанное за день Анной или ею самой. К Анне, девушке красивой, своенравной, жизнелюбивой, Джейн присматривалась с особым интересом – и не как к писательнице, довольно, к слову, бездарной, а как к прототипу: Эмма Вудхаус из одноименного романа Остен очень на Анну похожа, с нее, утверждают современники, и писалась.

Отметим, что в семье Остенов Джейн никогда не воспринимали как известную писательницу. «Мы вовсе не считали ее очень умной, тем более – известной, – писала впоследствии Анна, та самая, которая сочла «Чувство и чувствительность» ерундой. – Мы ценили ее за другое. За то, что она всегда была с нами очень добра, ласкова и умела нас развеселить». Похоже, что Анна, сама писательница, попросту тетушке завидовала, и Джейн, которая не могла этого не чувствовать, не раз амбициозную племянницу поддевала: «Ты ведь выше всех этих денежных рассчетов, а потому не буду тебя мучить рассказами о своих гонорарах».

Гонорары же в эти годы становились все ощутимее; известность пришла – причем как раз тогда, когда тридцатипятилетняя писательница затаилась в глухой деревне, вела жизнь анахорета и окончательно свыклась с мыслью, что пишет исключительно в стол. Затаиться затаилась, но время от времени, едва ли не каждый год, в Лондоне бывает – по делам и развеяться. И то сказать, в столице издательства, в столице магазины, в столице любимый брат Генри и его жена Элайза, у них открытый, гостеприимный дом и всегда полно гостей, людей, как правило, интересных и нужных. Одному из них, юристу по издательским делам, другу и партнеру Генри Уильяму Сеймуру, Джейн приглянулась, однажды он даже проводил ее до Чотона в почтовой карете и потом вспоминал, что всю дорогу собирался – но так и не собрался – сделать ей предложение… В заштатном Чотоне, когда в дом съезжалось много народу, Джейн хандрила, в Лондоне же – на людях веселилась от души.

И однажды даже удостоилась приглашения посетить библиотеку его высочества принца Уэльского в Карлтон-Хаусе. Принц-регент – гласит очередная легенда – передал Джейн через своего лейб-медика, пользующего и Генри тоже, что он большой поклонник ее дарования, часто ее романы перечитывает, экземпляры ее книг имеются во всех его резиденциях. И что его высочество не возражал бы, если бы мисс Остен посвятила ему свою следующую книгу, что мисс Остен без особого, впрочем, удовольствия (набожная Джейн расходилась с будущим монархом в вопросах морали и религии) и сделала, «не желая, – как она выразилась – показаться самонадеянной или неблагодарной». Первоначальный вариант посвящения был сух и лапидарен: «Этот роман посвящается его высочеству принцу-регенту». Под воздействием издателя, однако, Джейн была вынуждена это посвящение изменить и расширить. «Его королевскому высочеству принцу-регенту посвящает сей труд автор, покорный и почтительный слуга его высочества», – значится сегодня на обороте титула «Эммы». Как говорится, почувствуйте разницу.

На волне успеха принц Кобургский предлагает Джейн через своего капеллана доктора Кларка написать исторический роман в стиле Скотта об августейшем Кобургском доме, на что Остен, верная своему стилю и жанру, отвечает со всей решительностью, что этой чести не заслуживает: «За исторический роман я могла бы взяться разве для того только, чтобы сохранить себе жизнь. И если бы за работой меня не одолевал гомерический смех над собой и своими будущими читателями, я бы повесилась, не дописав первой главы…. Нет, я должна оставаться верна своей манере и идти своим путем. И если даже успех от меня отвернется, я убеждена, что в любом другом жанре меня ждет полный провал». Хороший урок для писателя, который без конца пробует себя в разных жанрах и стилевых манерах.

Вот впечатляющие слагаемые громкого, увы, позднего литературного успеха Джейн Остен; некоторые нам уже известны.

В 1810 году Эджертон принимает к публикации «Чувство и чувствительность».

В начале 1811 года Джейн задумывает и начинает писать «Мэнсфилд-парк», а в октябре «Чувство и чувствительность» выходит в свет.

В начале 1813 года появляется из печати и превозносится критикой «Гордость и предубеждение». В этом же году в июне дописан «Мэнсфилд-парк» и выходят вторые издания «Чувства и чувствительности» и «Гордости и предубеждения».

Не проходит и полугода, как в январе 1814-го Джейн начинает работу над «Эммой», а спустя три месяца тот же Эджертон выпускает «Мэнсфилд-парк».

В марте 1815-го Джейн дописывает «Эмму», которая выйдет в конце этого же года, на Рождество, двухтысячным тиражом, но не у Эджертона, как предыдущие книги, а в более крупном издательстве Джона Мюррея, где печатаются такие знаменитости, как Байрон и Вальтер Скотт. Мюррей осторожен, «Эмма» ему нравится, но он обращается за советом к одному из самых авторитетных лондонских критиков, уже упоминавшемуся Уильяму Гиффорду, и тот дает Джейн Остен самую лестную характеристику: «“Эмма“, безусловно, будет иметь успех… Об этом романе я могу сказать только все самое хорошее. Я за этим автором уже давно слежу». Заодно Гиффорд рекомендует Мюррею выкупить у Эджертона права на «Гордость и предубеждение»: «Недавно перечитал эту книгу – очень хороша». В результате Мюррей предлагает Джейн 450 (!) фунтов; Джейн, естественно, соглашается, но вскоре выясняется, что в эту сумму входит стоимость прав еще на два романа, на «Чувство и чувствительность» и на «Мэнсфилд-парк». «Вот ведь мошенник, – пишет Джейн сестре из Лондона, куда она отправилась осенью 1815 года на переговоры с Мюрреем. – То-то он меня так расхвалил!» Из всех рецензий на «Эмму» самая лестная – Вальтера Скотта в «Ежеквартальном обозрении», о которой мы уже вкратце упоминали: «В романе великолепные сцены – но это не авторская фантазия, а все то, что происходит каждодневно вокруг нас».

В начале 1816 года Джейн, которая чувствует себя теперь более уверенной с финансовой точки зрения, выкупает у Кросби права на «Сьюзан»; тогда же выходит второе издание «Мэнсфилд-парка», а в августе, спустя ровно год после начала работы над «Убеждением», ставит в этом романе точку.

В январе 1817-го Джейн садится за «Сэндитона» и в конце года его бы наверняка закончила, но, как пишут в душещипательных романах – пристрелянной мишени пародийного дара Джейн Остен, – судьба рассудила иначе.