Текст книги "Каменное братство"

Щуплый ветеран был до того иссохший, что не потел даже в своем коричневом дешевом костюмчике, а мы с прелестной юницей в невесомом голубом платье предпочитали подставлять лица горячему ветру возле открытого окна в коридоре. Тем более что в купе наш сосед немедленно начинал делиться своими планами на отдых в тянь-шанском горном санатории, куда он получал регулярные бесплатные путевки в награду за увечье: правая кисть у него всегда оставалась скрюченно-растопыренной, как у горного орла, нацелившегося на добычу. Правда, пускаясь в разговоры, он уже напоминал мне заботливого мужа, который нес в растопыренной пустой пятерне размер бюстгальтера своей супруги.

– Подберу себе старушку, – деловито размышлял он, – и в бокс на всю ночь, там на это не смотрят, хоть всю ночь трамбуй.

Наша спутница заливалась нежным румянцем, и я деликатно останавливал потрепанного жизнью боксера: ну-ну, не будем смущать девушку, – и снова уводил ее от греха подальше. Я был в достаточной мере старше ее, чтобы уже не обременять себя мыслишками о тягостном долге заигрывания, но и не настолько древнее, чтобы это вызывало грусть о навеки канувших возможностях, а потому мог без всяких задних мыслей любоваться, как ветер пустынь перебирает ее каштановую стрижку (Ирка, Ирка…), грубовато ласкает ее прелестное, еще не замкнувшееся от низостей мира, тронутое нежной испариной личико – славные, должно быть, нравы царили в том образцово-показательном скотоводческом совхозе, откуда она ехала учиться на зоотехника – в ссуз, как теперь чья-то глухота переименовала бывшие техникумы, – и я временами даже завидовал быку-производителю Юпитеру, которого в нашем же поезде везли в специальном вагоне на сельскохозяйственную выставку.

– Он красивый, как культурист – весь шелковый, мускулы играют, нафуфыренный, как Софи Лорен…

Но я тут же чувствовал себя отмщенным, когда ее восхищение сменялось ласковой насмешкой:

– А трус такой! Кто-нибудь нарочно чихнет, а он сразу так и затрусит подальше. Он только с виду страшный, а ты только скажи ему: Юпка, Юпка, а ну, стой смирно! – и он сразу голову опустит, стесняется…

И я уже разглядывал ее без всякой ревности – откуда только берутся такие чудные создания?.. Даже быки ее стесняются – людям бы у них поучиться.

Он и на стоянке, где его вывели погулять по раскаленному строительному пустырю, не только опустил перед нею кучерявую, как борода греческого бога, тяжеловесную голову с налитыми кровью глазами и яростно раздутыми ноздрями, но после этого еще и пал пред нею сначала на колени, а потом и на брюхо. Что, однако, не заставило собравшуюся публику подойти к нему поближе – слишком уж мощно вздувался его мышечный горб, слишком яростно раздувались ноздри, слишком серьезно, без малейшей театральности, торчали короткие рога…

– Не бойтесь, он добрый, – утешала нас моя спутница, поглаживая Юпитера по золотистой шелковой шерстке, обливающей мышечную громаду, но желающих воспользоваться его добротой не находилось, а кое-кто уже и потянулся к недалекому берегу.

Пепельное зеркало Балхаша в белесой дымке так незаметно сливалось с небом, что, если скользить взглядом сверху вниз, возникала полная иллюзия, будто небо подходит под самый берег, и начинала брать оторопь: на какую же высоту нас занесло, если горизонт оказался прикрытым краем пропасти!..

– Не бойтесь, не бойтесь, – продолжала приговаривать укротительница Юпки и для большей убедительности грациозно присела ему на спину, да еще и потянула его короткие рога на себя, словно летчик руль высоты.

Руль, однако, не подействовал – Юпитер не двинул даже устрашающей головой.

– Похищение Европы, – пробормотал я, смущаясь своей образованности, которую здесь было некому…

Которую оценил только бык – внезапно он вскинулся и тяжко затрусил к берегу. Это было настолько неожиданно, и всадница до такой степени не проявила ни малейшего страха, что я еще успел сострить вполголоса: что дозволено-де Юпитеру, то не дозволено быку.

– Юпка, Юпка, прекрати, не хулигань, – тщетно пыталась изобразить строгость чуточку нервно смеявшаяся Европа, однако бык трусил все быстрее и быстрее, а последние шаги уже промчался галопом, взрывая черную гальку.

И вот он с ирреальной быстротой скользит над пепельной бездной, почти поглотившей нагромождение и сплетение его мышц и даже край голубого платья всадницы, припавшей к его могучей холке, устремляя недвижный взгляд туда, где некогда обретался горизонт…

И только теперь я понимаю, что похищаемая Европа – это моя Ирка, что я просто не узнал ее, забыл, какая она юная и прелестная, но теперь уже поздно, бык уносится прочь со скоростью торпедного катера. Я в отчаянии пытаюсь стащить хотя бы туфли, в них я точно плыть не смогу, я когда-то пробовал, но с ужасом вижу, что туфли мои превратились в копыта.

И тут до меня доходит, что я теперь тоже бык, и не какой-нибудь, а тот самый, что несет Ирку над бездной… Да, я чувствую спиной Иркину тяжесть, совершенно для меня пустяковую, оглянуться на нее я, правда, не могу, очень уж неповоротливой сделалась моя могучая шея, но я и так знаю, что это она.

И мною овладевает ни с чем не сравнимое счастье: мы теперь всегда будем вместе! Я буду вечно нести и нести ее над бездной, а куда – да не все ли равно!

* * *

Хоть я и спал одетым, чувствовал я себя вполне выспавшимся. Только руки, примостившиеся на подлокотниках, так очугунели, что я с трудом их оторвал от полированного дерева, а ноги и вовсе продавили две ямки в паркете. Да еще странно было после ночи раздеваться для умывания.

В зеркале, однако, я увидел совершенно незнакомое, но очень старое измученное лицо, и без малейшего страха или отторжения понял, каким я буду в гробу: вот таким. Но отошел от зеркала – и снова обернулся добрым молодцем, каким я всегда себя ощущаю, покуда чувствую на себе Иркин взгляд. Я его чувствую, когда ее и нет рядом. Лишь бы она была где-то. А сейчас она была, потому что я твердо знал, что сумею ее спасти. Я даже не поспешил немедленно звонить доктору Бутченко – мне уже был известен набор его заклинаний: синусовая брадикардия, токсическая нефропатия, гипербилирубинемия, гипопротеинемия, гипергликемия, лейкоциты, лимфоциты, моноциты, эритроциты… Я предпочитал верить Орфею.

Хотя в прежней жизни я набирался бесстрашия только у моей собственной Эвридики. Нет, это была штука куда более драгоценная, чем умение совладать со страхом, – легкомыслие. Ирка еще раньше меня замечала темные тучки на горизонте моего воображения и сразу же советовала от всей души: выкинь ты эту ерунду из головы. Но как же, пытался защищаться я, нужно же готовиться к испытаниям, и она, становясь на мгновение не только проникновенной, но и мудрой, отрицательно качала своей уже подкрашенной, но все такой же забиячливой стрижкой: «Не надо готовиться. Вот стукнут по голове, и сразу подготовишься. А может, еще и вовсе убьют, и готовиться не придется». Ее очень забавлял анекдот про надпись на распутье: налево пойдешь – убьют, направо пойдешь – вовсе убьют. И я немедленно понимал, что это правда – ведь вполне возможен и такой счастливый исход. И выбрасывал черные мыслишки прочь из головы.

Зато ее освободить от них не сумел…

Эти подлые личинки давно протачивали ее кольчугу, сплетенную из великодушия и легкомыслия. Как будто именно с тех пор, как битва за жизнь была выиграна, ее начали всерьез мучить первые, еще тоненькие присосочки подступающей старости. Из-за мелких родинок, в последние годы рассыпавшихся по ее груди – словно разорвавшееся ожерелье темного янтаря, словно мушки, вырвавшиеся из него на волю, – она не только перестала носить открытые платья, но еще и принялась жалобно переспрашивать меня: «Тебе не противно?.. Тебе не противно?..», вынуждая меня приникать к этим мушкам губами, что было уже лишнее – не нужно перемешивать в одном бокале то, что мы любим, и то, что мы только принимаем. Ирка была все-таки не более чем человеком – восхитительно в ней было не все. Все было только трогательно.

Теперь, когда Ирке случалось забыться и она представала в смешном виде, нисколечко об этом не беспокоясь, к моей растроганности уже примешивалось сострадание. Когда она перед умыванием собирала волосы на макушке, к моему всегдашнему любовно-насмешливому: «Чиполлино…» – уже примешивался грустный вздох. Поэтому теперь я начинал таять от счастья, когда в ней просыпалась прежняя безалаберность – вера, что жизнь серьезно мстить не станет из-за такой мелочи, как завалившаяся в неизвестную щель бумажка, пусть даже она носит пышное имя «документ». Это раньше я начинал ее распекать – как можно-де быть такой разгильдяйкой, наживешь неприятностей, и так далее, а она лишь повторяла покаянно: разгильдяйка, разгильдяйка, наживу неприятностей, – пока я не махал рукой с показной безнадежностью и скрытой (не для нее) нежностью: горбатого-де могила исправит. Сейчас же я только радовался, когда она – редко, очень редко – что-то теряла: лучше неприятности, чем тусклая озабоченность.

Поэтому, когда она начинала грустно оглаживать округляющийся второй подбородочек, сокрушаясь, что никак у нее не хватает сил отказаться от свежих булочек с медом, я не только никак не старался увести ее на путь аскетизма, но еще и любовался ее полными запястьями, на которых уже намечались младенческие перевязочки, любовался ее ямочками на локтях, умилялся тому, как, зачарованная телевизором, она начинает уминать пальцем во рту очередной кусочек любимой булочки, забыв проглотить предыдущий.

Можно ли помнить о таких пустяках, взирая на людей, покрытых волосами с головы до ног!

– Интересно, что было бы, если бы ты сделался таким волосатым? – разнеженно размышляет Ирка. – Я думаю, у тебя была бы очень шелковистая шерстка, я бы тебя гладила, как кошку, причесывала бы… Косички заплетала… Сегодня утром была передача про детей-маугли – оказывается, они усваивают язык тех животных, которые их воспитывают. А если птиц, то чирикают. А один мальчик – его мать подбросила на кладбище – сделался главарем собачьей шайки. Когда его приходили забирать в детский дом, собаки на полицейских накидывались.

Таких матерей, конечно, надо расстреливать, можно же было не доводить до этого; правда, может, и мамаша какая-нибудь маугли, – но мальчишка-то, мальчишка каков!

Ирка везде найдет, чем восхититься. Наблюдая телевизорное идиотство через магический кристалл ее простодушия и великодушия, я начинаю прощать своих телесоотечественников, догадываться, что это не ротозействующее дурачье, а дети. Дети-маугли.

К этому-то источнику бесстрашия я прежде и припадал – к ее святой убежденности, что все ужасы мира не могут иметь к нам ни малейшего касательства. Что за дураки эти детективы сочиняют, негодует она по поводу какого-то милицейского сериала, у трупа находят икру карпа в легких, а карпы в этой реке не водятся! Значит, и ежу понятно, что утопили его на рыбзаводе, а в реку потом подбросили. А они две серии до этого додумывались!

Если сериалы сочиняют дураки, то кто тогда их смотрит, деликатно интересуюсь я, но Ирку такими штуками не устрашить – нравится, и будет смотреть, а не нравится, не будет, хоть бы весь высший свет повторял: «Это все читают, это все смотрят!» – скучно, так и не буду.

И мне с нею было ничего не страшно, ничего не стыдно, всюду уютно.

Как-то мы с мальчишками, собравшись навестить моих папу с мамой, под Новый год засели в Пулкове, – и самолет не выпускали из-за наших степных буранов, и нас в город не выпускали, заставляли ждать у поля погоды, – и тут явилась Ирка – для одного с заводной машинкой, для другого с книжкой, для третьего с настольной игрой, для всех четырех с бодростью, с термосом и пирожными, – свила гнездо за пять минут, уходить не хотелось, когда объявили посадку. У нее и сейчас в постели уютно, как в мышиной норке, – аккуратный платочек, книжка с заложенными очками, полированная пластинка телефона…

Вогнутая стеклянная фляжка хорошего коньяка…

Меня бы эти Иркины вещички – включая и фляжку, да, фляжку! – сейчас убили бы наповал, если бы я не знал, что в моей власти ее воскресить. Не так-то вроде бы и давно, когда мы еще спали вместе, она забралась в постель со ступнями-ледышками, и я, выбравшись из-под одеяла, принялся их растирать – сначала одну, затем… Но другой-то и не нашлось, я спросонья даже оторопел. Оказалось, она ее поджала, как цапля. И сейчас мне вдруг подумалось: а что, если бы она и впрямь осталась без ноги? И понял – да ради бога, для меня она оставалась бы все той же Иркой. А если бы она лишилась уха, носа, глаза? Наплевать – я бы только старался не смотреть, а про себя бы точно знал, что ухо, нос, глаз, рука, нога – это не Ирка.

Но что же тогда Ирка? Ясно что: голос. Пока у нее сохранится прежний голос, произносящий прежние слова – с прежней музыкой, с прежним смехом, с прежними дурачествами: «отсюдова», «оттудова», «жувотные» – это будет прежняя Ирка.

В человеке и вообще самое прекрасное, самое чарующее – это голос. Не глаза, а голос зеркало души. Глаза могут лгать, но голос всегда несет на себе какую-то правду. Люди никогда не бывают такими прекрасными, как их голоса, все мраморные Венеры и Аполлоны лишь полуотесанные чурбаки в сравнении с голосами великих певцов, – покуда не видишь их лиц, покуда от взгляда сокрыт слишком человеческий источник этих божественных звуков. Люди не стоят своих голосов.

Зато когда мы слышим великих, оттого и счастье нас возносит под самые небеса, что мы узнаем в этих голосах свой собственный внутренний голос, которому никак не удается пробиться вовне сквозь мясорубку носоглотки.

Человеческое величие немыслимо без голоса. Уж на что величав доктор Бутченко, но чего бы стоили его распирающие белоснежный халат аршинные плечи и вислый горбатый нос благородного разбойника Олексы Довбуша без таинственных рокотаний из-под седеющих гуцульских усов: гепатотоксическое, нефротоксическое, энтеротоксическое, диурез, глутаргин, билирубин, коагулограмма…

Но как-то же и мой голос проник сквозь его ученую броню, если этот небожитель, проводивший на тот свет тысячи душ, одарил меня номером своего мобильного телефона!

На этот раз в его голосе слышалась растерянность: билирубин… коагулопатия… печень… желчный пузырь… поджелудочная железа… селезенка… почки… И далее подавленное изумление: без видимой патологии.

– Так что же, чудо?.. – я жаждал услышать хоть какое-то признание могущества любви.

– Ну, мы таких слов не любим говорить, но наметилась некоторая…

– Положительная динамика?

Дрожащим голосом я подсказывал ему слова помягче, чтобы не заставлять его отказываться от роли небожителя, но и сказать мне хоть что-то утешительное.

– Ну, об этом еще рано говорить, но наметилась некая стабилизация. Или даже я сказал бы так: наметилось некоторое снижение отрицательной динамики. Но уже можно сказать: состояние стабильно тяжелое. Попробуем добавить этамзилат натрия, рантак внутривенно, для стабилизации мембран гепатоцитов гидрокортизон миллиграммов триста в сутки, эспалипон миллиграммов по шесть сот. А для церебральной протекции добавим гепа-мерц миллиграммчиков сорок. И будем наблюдать.

– А она что-нибудь говорит?

– Ну что вы, полная церебральная недостаточность, глубокая кома.

Что ж, это ничего, пусть себе поспит, пока я буду выводить ее из преисподней. Только пол вдруг с чего-то дрогнул под ногами и тут же снова замер. А книги на полках внезапно сделались маленькими, словно записные книжки. Но когда я попытался взять их в руки, они опять выросли.

И я вдруг вспомнил, что перед моим сидячим пробуждением Ирка мне снова приснилась: она прошла мимо холодная и неприступная, какой я ее никогда в жизни не видел.

В жизни…

Поэтому я не стал пить пакетный чай, а заварил напиток из просмоленного корабельного каната, который где-то доставала Ирка. И даже не стал скрывать досады, когда меня оторвал от чая звонок одной из моих невесток. Она робко интересовалась, как дела в реанимации, а я в ответ дал телефон справочного бюро, прибавив, что все сведения у меня оттуда. Нуждаться же я ни в чем не нуждаюсь, я человек вполне самостоятельный, – и больше мне практически никто не докучал, изредка только проверяли, не требуется ли мне смирительная рубашка.

Их забота и впрямь рождала во мне подавленную ярость, ибо их сострадательные голоса расшевеливали мой дремлющий ужас.

А мне требовалась вера.

* * *

В каленый континентальный мороз варяжская Балтика дохнула ледяным паром – с неба сеялся мелкий невесомый иней, тусклый, как пепел, – мир был матовым. Ледяной Геркуланум. Мои промерзшие резиновые каблуки стучали как деревянные молоточки.

Маленькие женские личики едва проглядывали из огромных инквизиторских капюшонов – Ирку было бы не высмотреть, если бы даже она была здесь. Но слезы у меня сочились только от мороза – вера, подаренная Орфеем, не иссякала.

Почти все тетки переваливались из-за своей вульгарности, – Ирку при любых искривлениях позвоночника и перерождениях суставов все равно несла бы над землей ее легкая душа. Не может быть, чтобы ее одолели какие-то бледные поганки! И я уверенно стучал молоточками каблуков, покуда не замер перед оранжевым плакатом: «Звонкая песнь металла. На нашем складе самый широкий выбор стальных металлоконструкций». Поэты, блин!

А вот и еще: ресторан «Орфей», по вечерам живая музыка, рок-группа «Бледные поганки». Черт, а вдруг и мой Орфей какой-нибудь чокнутый эстрадник? Они с женой пели Орфея и Эвридику, он ее все время теребил: не опоздай, не опоздай, она побежала на красный свет и попала под машину, а он с тех пор повернулся на этом и спасает Эвридик…

Я поспешно прикусил жальце своему скепсису: любая циничная мыслишка могла погубить Ирку окончательно.

Перед величавой венецианской аркой я выжидательно замер: мой покровитель выслал мне навстречу католического епископа в черном облачении и черной митре. Епископ опустил митру на лицо и отвернулся к стене, исторгнув из нее каскад сверкающих искр.

Это был сварщик. Пока я стоял, отдавая должное остроумию постановщика, меня обогнал на ксилофонных каблуках бравый крепыш в короткой черной курточке. Он еще и раскачивался по-морскому от собственной лихости, а руки как бы от избытка мускулов держал на растопырку – у нас на Паровозной некоторые пацаны даже бинтовали руки под мышками, чтоб они так держались.

Я потянулся за его ксилофонным перестуком, но куда!.. Я еще только вошел в подъезд, а его каблуки уже проксилофонили где-то в вышине и были разом прихлопнуты громовым ударом двери.

Как я и предчувствовал, именно эта дверь и была мне нужна. Крепыш открыл мне уже без курточки, но в чем-то таком же энергичном, как бы флотском, и выжидательно вперился мне в глаза, снизу вверх, но как бы сверху вниз.

– Простите, пожалуйста, я из телефонной компании, мы проверяем качество связи. Можно, я войду? Спасибо. У вас телефон хорошо работает?

– Хорошо… Лучше бы не работал. А то она трендит по нему целыми вечерами, – крепыш, будто старому приятелю, указал мне на выглянувшую из комнаты супругу в зеленом, как весенняя травка, халатике. Супруга была беленькая, миленькая, похожая на кошечку с вышивки.

– Значит, на связь жалоб нет. А то сейчас появились такие помехи – ты говоришь «здравствуйте», а телефон тебя посылает на три буквы.

Крепыш радостно расхохотался:

– Вот бы нам такой! Ты звонишь Зинке: Зиночка, добрый вечер! – он постарался придать самое слащавое выражение своей скуластой курносой физиономии. – А она тебе в ответ: пошла на ххххрр!..

Последнее слово он выдохнул с переходом в рычание. Кошечка скрылась, а крепыш без церемоний принялся расстегивать молнию на моей куртке:

– Пойдем посидим, у меня есть.

– У меня тоже есть.

Кухня была просторная и вполне благоустроенная. К ветчине и крошечным, словно пупырчатые мизинчики, огурчикам Толик выставил бутылку «путинки», а я фляжку Орфея, которую Толик тут же принялся недоверчиво и ревниво разглядывать своими глубоко сидящими, синими, будто у младенца, глазами.

– Это где так отфрезеровали?

– Это старинная работа, сейчас так не умеют.

– Почему не умеют? – он был явно уязвлен. – Если б нас не подгоняли: быстрей, быстрей – мы б тоже делали не хуже. А то и получше. Ну что, вздрогнули?

– Давай лучше с моей начнем, пока вкус не притупился. У меня выдержанное, импортное. Не-не, не паленое, прямо из бочки в Греции брали.

– Слабовато… Но забирает, ничего не скажу.

– Так а я про что? Напиток богов. Греческих. А они в этом толк знали – в вине, в женщинах… Кстати, у тебя жена на редкость красивая, – вдруг само собой вырвалось у меня. – Только ты это, не обижайся, я от души…

– Да чего тут обижаться, – польщенно улыбнулся Толик, – я сам знаю, что красивая.

– И ужасно любит тебя, прямо в глаза бросается. Хотя я уже заранее знал. Мы ведь, когда проверяем связь, подключаемся к разным разговорам… Нет-нет, ты не думай, если какие-то секреты, мы сразу отключаемся… И бабы обычно мужиков ругают, а твоя всегда только хвалит. Какой ты красивый, храбрый, добрый…

– Еще б не добрый! Другой бы за ее трендеж уже давно бы этим телефоном по голове отоварил. Знаешь, что больше всего достает? Она уже кончает – ну, все, до свидания, спокойной ночи, и уже начинает со стула вставать, – Толик привстал, стараясь изобразить свою Эвридику со злостью, но изобразил с нежностью, – и вдруг опять: ой, правда?.. – и Толик опустился обратно на стул совсем разнеженно.

– Ты не понимаешь, ей же хочется похвастаться перед подругами своим счастьем, это ж женщина, нам, мужикам, не понять…

– Да нет, я понимаю, – Толик уже не пытался скрыть счастливой улыбки. – Но не каждый же вечер!

– А ей нужно каждый. Она все еще не может поверить своему счастью, что ты ей достался. Если б моя так про меня разливалась, я бы каждый вечер ей сам номера набирал, – я не сдержал горького вздоха. – Ладно, давай теперь твоей светленькой, покрепче чего-нибудь хочется.

К газовой плите проскользнула беззвучная старушка, затрещала гусиным клювом электрического зажигателя, но тут же, воровато оглянувшись, попыталась ускользнуть.

– Куда вы, Елизавета Потаповна, оставайтесь, оставайтесь, – гостеприимно захлопотал Толик, но старушка лишь что-то пискнула и растаяла.

– Видишь, какая хрень получается, – искательно улыбнулся Толик. – Когда мы въехали, она все время Галку прессовала – не так ходишь, не туда кладешь, а я набрал полную ванну холодной воды, зазвал ее и говорю: или мы будем жить нормально, или вы будете жить на улице.

– А воду зачем набрал?

– А чтоб она подумала, что я ее топить собираюсь. Теперь самому неудобно…

– Ладно, я тогда пойду. Можно я с твоей женой попрощаюсь?

– Даже нужно.

Когда мы вошли, кошечка с вышивки дернулась было сунуть руку с телефонной трубкой под журнальный столик, на котором стоял телефонный аппарат, но Толик сделал великодушный благословляющий жест:

– Тренди, тренди, гость попрощаться зашел.

– А если подруги уж очень достанут, ты сделай как я, – уже натягивая в прихожей куртку, напоследок напутствовал я Толика. – Я их начал зазывать в гости и за ними приударять. Вечер за одной, потом вечер за другой. На жену ноль внимания, а только им подливаю, ставлю музыку, приглашаю, потом иду провожать… За три сеанса как отрезало, уже года два ни одной не видать.

– Ну ты даешь… – Толик взглянул на меня из своих норок яркими младенческими глазами с некоторой даже тревогой – видно, не ждал от меня такого коварства.

* * *

На следующую операцию я направился уже с ощущением некоторой рутинности и даже известной причастности к той язве, от которой мне требовалось исцелить вторую Эвридику. Ибо в неприступную крепость телесериалов года два назад удалось проникнуть моему приятелю-стенгазетчику, хорошо приподнявшемуся на женских романах, которые за тюремную пайку ему намолачивали бесприютные гуманитарные девушки и тетушки под псевдонимами Джен Айрис, Айрис Вирджен и Вирджен Вольф, эротические сцены списывая друг у друга, а сюжеты черпая в собственных одиноких грезах. Однако на выделенной ему телевизионной жиле почему-то дозволялось развлекать только занудством. Сам он по-прежнему лишь продюсировал, иногда полушутки ради позванивая мне в поисках новых сюжетных ходов: «Как ты думаешь, что мне сделать с Лерой и Дашей?» – «Лера пусть сделается сто второй женой султана Брунея, а Даша поставит об этом сериал», – отвечал я, но бывший стенгазетчик никогда не соглашался: «Нет, это будет гротеск, а нам надо, чтоб было скучно, как в жизни. А что делать с Ириной и Лобановым?» – «Пусть Ирина станет шахидкой, а Лобанов вампиром». – «Нет, это будет уже мистический триллер, а мне надо, чтоб было все как у всех».

Ему я и позвонил, томясь, насколько дозволяла моя мобилизованность, стыдом перед не то что забытой, а почти не замеченной мною бабушкой.

– Есть идея – давай сделаем сериал про мою бабушку. Про ее жизнь.

– А что у нее было такого особенного?

– То-то и хорошо, что ничего особенного – все как у всех. В двадцать первом изнасиловали дочку и сожгли дом, в тридцать втором сын и дочка, уже другая, умерли от голода. В войну один сын пропал без вести, другого убили, один внук спился, другого закрыли, припаяли червонец… Ну и муж регулярно запивал, все семейство разбегалось кто куда… В общем, то что надо, сплошная рутина.

– Нет, это тоже не годится, надо, чтоб героев было не жалко.

Ну и чем же я буду пленять убогую тетку, которая способна интересоваться чужой жизнью и при этом не жалеть?

Я намеревался вновь выдать себя за представителя на этот раз телевизионной компании: «Как работает телевизор?» – «Да лучше бы не работал – давно собираюсь утюгом в него запустить!» – «А в чем дело? Помехи? Бывает такой фабричный дефект: герои сериалов выходят из ящика и поселяются в доме, не дают хозяевам жить». – «Во-во», – и так далее. Но от хозяев ординарнейшей хрущевки сразу дохнуло такой унылой скукой, что мой певческий дар увял еще в носоглотке.

Чтобы воспеть, надо влюбиться, а как влюбишься в проплетенную алой сеточкой бульбочку носа и жиденькие крашеные кудерьки немолодой гипертонической супруги, в словно бы намокшую от слез бороду геморроидального супруга, – придающую ему, впрочем, хоть сколько-то бодрящее сходство с водяным. У них и от книг веяло скукой (я только тут сообразил, что у Толика не видел ни единой).

Но я, притворившись, будто сморкаюсь, на мгновение закрыл глаза и вслушался. И услышал.

Супруг уже целые десятилетия размышляет, как нам обустроить Россию, и, начавши от истоков, никак не может опуститься до устья – все разбирается с полянами, древлянами, северянами и радимичами, с варягами, половцами, хазарами и монголами, с византийством, славянством, иудейством, язычеством, евразийством, атлантизмом… Супруга же глубоко чтит в нем великого мыслителя и ни разу за сорок три года не решилась войти в его кабинет без стука, и детей начала приучать к такому же почтению – «тс-с, папа работает!..» – едва ли не раньше, чем к горшку. Она шла по пустыне за этим Моисеем сорок лет и наконец оказалась в пустыне еще более безжизненной. Ей наконец стало ясно, что мир так и не оценит гений ее кумира, а нормальная женская жизнь ее, и прежде до крайности скудная, теперь иссякла окончательно: дети, в свое время очень охотно покинувшие отчий дом – храм одного божества, – наносили только редкие вымученные визиты, а подросших внуков и вообще удавалось загнать лишь на самые священные торжества – дни рождения Дедушки.

Она и не заметила, как встречи с жизнерадостными разведенками Лерой и Дашей, обменивающимися рецептами витаминного салата и комплексами упражнений против живота, сделались единственными ожидаемыми ее радостями, а сладкими тревогами – причудливые отношения Лобанова с Ириной, в которых она и сама уже не знала, кому сочувствовать – Ирине или лобановской жене Лидии Аркадьевне, которая, похоже, всерьез решила уехать в Канаду. Хотя так тоже нельзя – надо же и о дочери подумать, она ведь ужасно привязана и к отцу, и к матери (везет же некоторым!..), да и сам Лобанов не настолько уж и виноват: если бы Лидия Аркадьевна принимала его работу так близко к сердцу, как это полагается в хорошей семье, то его бы и не потянуло к Ирине, вот сама она всегда жила делами мужа, его никогда никуда налево и не тянуло…

Зато от мужа не укрылось, что единственную жрицу его культа тянет куда-то прочь, и это стало для него самым настоящим душевным потрясением – для косноязычного Орфея, сумевшего из целого мира околдовать одну только глуповатую Эвридику. И теперь единственная ниточка, еще связывающая его с жизнью, грозила оборваться…

Когда я их услышал, я тут же сумел и увидеть их, какими они были друг для друга – отгороженный от всего мирского паренек с Электровозной, сжигаемый жаждой какой-то неведомой правды, и доверчивая девочка, мечтающая на своей Тридцать второй Красноармейской посвятить жизнь неведомому герою, несгибаемому и бескорыстному…

И во мне послушным эхом тут же отозвалась нужная песня. Я поведал супругам о том, что наша компания жаждет припасть к источнику семейного сериала, в котором бы предстал какой-то лик России. Бывают такие выдающиеся семейства, в которых, как в капле росы (я знал, что этот образ – капля росы – покажется им особенно красивым), отражается вся история народа – и его подвигов, и его… Я хотел сказать: злодеяний, но вовремя успел отозваться их уже напрягшейся настороженности и произнес: бедствий – злодейства пусть творят наши враги. И вот, из десяти миллионов вариантов компьютер – главное, компьютер, он никогда не ошибается! – выбрал именно их семью. И теперь мы крайне нуждаемся в их помощи: нужно собрать как можно больше фактов, даже самых мелких – в искусстве нет мелочей! – из жизни их родственников, даже самых далеких, – в истории близки все!

Я излагаю так сухо и сжато, чтобы не пытаться пересказывать песню – все равно только испортишь. Главное, когда ко мне вновь вернулось зрение, супругов было уже не узнать – она казалась веселой рыженькой матрешкой из сказочного мультика, а он из унылого водяного обернулся вдохновенным лешим.

И когда мы прощались за руку, мне в ладонь уперся его скрюченный безымянный палец, острый, словно коготь.

* * *

Улицу Генерала Федякина городские власти хранили в неприкосновенности для музея блокады – черные дома, обведенные вокруг угасших, но еще что-то выдыхающих окон жирным барашковым инеем, подтекали скупыми слезами от дыхания Балтики, клубившегося по узкой, непроезжей из-за снежных брустверов улочке холодным взбаламученным туманом – ледяная парилка Деда Мороза. Бомжатник легко распознавался по самому мясистому инеевому хомуту под наброшенным на здание ради имитации ремонта маскировочным неводом. Вокруг дыры в непроглядную пещеру приюта для бездомных медленно, будто водолазы, бродили его обитатели, обряженные во все такое же пухлое, как они сами, а наиболее обессилевший, на коем я опознал свой китайский пуховик, превратившийся за эти годы из блекло-салатного в черный и пушистый, сидел у стены, уронив на колени голову в солдатской тряпочной шапке, из-под которой перли упрямые седые космы моего таинственного спутника из двух ночных поездов.