Текст книги "Император Мэйдзи и его Япония"

Имелось в виду, что стержнем официальной идеологии следует сделать синто. При Токугава такую роль в значительной степени обеспечивал буддизм. Все японцы без исключения находились в его власти, поскольку буддийским монахам удалось монополизировать отправление похоронного ритуала. Буддийские храмы выполняли и роль передового отряда борьбы с христианством. Отправляясь в путешествие, нужно было получить справку из храма, что ты не являешься адептом этого «ужасного» вероучения. Именно монахи составляли списки жителей, храмы являлись разновидностью государственных учреждений.

Теперь людям сказали, что нужно относиться к иностранцам (прежде всего европейцам) терпимо, хотя запрет на принятие христианства по-прежнему сохранялся. Именно христианство рассматривалось как наиболее опасный элемент, который грозит размыванием духовных основ. Все европейцы, с которыми имели дело японцы, были христианами. Что можно было противопоставить христианству? Ответ напрашивался сам собой: свою религию.

Однако что это такое – своя религия? Японцы традиционно жили в условиях «двоеверия». Посещение синтоистского святилища отнюдь не противоречило посещению буддийского храма. Похороны справлялись согласно буддийскому ритуалу трупосожжения, но праздники весны и урожая проводились в соответствии с традициями синто. Ребенок являлся синтоистом по рождению, но, состарившись, умирал буддистом. Синтоистские божества считались аватарами (ипостасями) будд и бодхисаттв. В связи с этим во многих синтоистских святилищах находились буддийские изображения, а в буддийских храмах – синтоистские кумирни. За многие века буддизм и синто слились настолько крепко, что наличие статуи Будды в синтоистском святилище казалось делом самым обычным. Соединение буддизма и синто в одном комплексе «работало» и применительно к самим государям. При восшествии на трон они исполняли синтоистский обряд Дайдзёсай и после этого отправляли синтоистские ритуалы, направленные на повышение плодородия и обеспечение мирной жизни страны. Однако для всех них наставал день, когда они отрекались от престола и принимали постриг, заканчивая свою жизнь буддийскими монахами.

Буддизм и синто переплелись так прочно, что сама постановка вопроса о религиозной принадлежности казалась «среднему» японцу абсурдом. Тем не менее с воцарением Мэйдзи началась работа по «воспитанию» населения в духе синто. А для этого следовало прежде всего «отделить» синто от буддизма. Ксенофобский потенциал японского общества был направлен и в сторону буддизма, усвоение которого началось еще в VI веке. Поскольку сутры были известны японцам по китайским переводам, то и сам буддизм стал рассматриваться как иноземное учение. Буддизм – вероучение интернациональное, а правящей элите требовалось сконструировать японскую нацию, то есть выработать такие национальные свойства, которые выделяют японцев среди всех остальных народов. Еще одна причина, почему буддизм оказался не люб новому правительству, заключалась в том, что все его наиболее влиятельные на тот момент школы были тесно связаны с сёгунатом. Что до синто, то он в идеологии сёгуната существенной роли не играл.

Для критики буддизма использовались и рационалистические соображения, свойственные конфуцианству: содержание армии дармоедов монахов дорого стоит трудовому народу; создание семьи и продолжение рода являются главными целями всякого «нормального» человека, и обет безбрачия должен быть заклеймен как антисоциальный. Главные цели правительства Мэйдзи (модернизация, создание мощной промышленности и сильной армии) могли быть решены только при максимальной мобилизации людских ресурсов. Конечная задача состояла в том, чтобы сделать Японию «великой», а этого можно было достичь лишь поощряя увеличение населения. И не просто «населения», а людей, занятых производительным трудом. В связи с этим правительство запретило деятельность бродячих монахов. Монахам запретили и просить подаяние. Улицы японских городов потеряли значительную часть своей живописности.

Синто представляет собой множество локальных культов общинных и природных божеств. Каждая деревня, гора и река имела своего духа-покровителя (ками). В древности была проведена определенная работа по унификации синто. В результате на свет появились «Кодзики» («Записи о делах древности», 712) и «Нихон сёки» («Анналы Японии», 720), где была зафиксирована государственная версия мифа, которая, однако, стала достоянием лишь узкого круга придворных и ученых. К X веку выработали список святилищ, в которые по случаю важных ритуалов отправлялись подношения двора. Этих святилищ насчитывалось более трех тысяч. И практически в каждым из них чтили разных божеств! По своей сути синтоизм слабо приспособлен для создания общенациональной идеологии. Но, тем не менее, альтернативы ему не сыскалось.

С разделением буддийских и синтоистских культов жрецам было запрещено служить в буддийских храмах, всем им предписывалось отрастить волосы, чтобы они больше не походили на буддийских монахов. Синтоистских жрецов катастрофически не хватало, и штаты святилищ стали пополняться за счет бывших буддийских монахов. Зафиксирован случай, когда все монахи древнейшего храма Кофукудзи в Нара подали коллективное прошение о том, чтобы им разрешили переквалифицироваться в синтоистских жрецов[63]63
  Тамамуро Фумио. Синбуцу бунри. Токио: Кёикуся, 1977. С. 168–172.


[Закрыть].

Правительство говорило о том, что принцип неразделенности управления и ритуала (религии) имеет древние основания в японской истории. Отчасти это было так, но приверженцы этой идеи одновременно одушевлялись и российским примером, где православие фактически являлось государственной религией[64]64
  Ясумару Ёсио. Киндай тэннодзо-но кэйсэй. С. 190.


[Закрыть]. Однако и разница была существенной: российский император не являлся первосвященником, он был лишь верным адептом, а в Японии императору приписывались жреческие функции.

В этом году отцу Николаю удалось тайно крестить в Хакодатэ трех человек. Это были первые православные японцы, крещенные в самой Японии. Николай знал, что идет против японского закона, что обращенных им людей ждут гонения. Только летом этого года было арестовано и брошено в тюрьму более 2400 последователей христианства. Но это не остановило отца Николая. Он был уверен, что религия стоит над государством, что спасение души не идет ни в какое сравнение с земными невзгодами.

Муцухито и его правительство остро нуждались в международном признании. Англия пошла навстречу. Тем более что к власти пришли ее ставленники. Через месяц с небольшим после первой встречи с императором Гарри Паркс вновь предстал перед ним. На сей раз – чтобы вручить верительную грамоту от королевы Виктории. Встреча состоялась в Осака, в храме Ниси Хонгандзи.

Сатов, в этот раз почему-то допущенный на аудиенцию (возможно, потому, что она состоялась не во дворце), писал, что занавеска перед троном была закатана наверх. «Когда Микадо встал, верхняя часть его лица скрылась от моих глаз [за занавеской], но я видел всего его всякий раз, когда он двигался. Его кожа была белой, возможно это было сделано искусственно; его рот был некрасив – врачи назвали бы его прогнатическим, но общее очертание было хорошим. Его настоящие брови были сбриты, другие – нарисованы инчем выше. Одеяние состояло из длинной черной свободной накидки на плечах, белой верхней одежды-мантии и широких фиолетовых штанов…

Сэр Гарри сделал шаг вперед, чтобы передать письмо королевы Микадо, который явно ощущал то ли робость, то ли стеснение, и принц Ямасина должен был помогать ему; его роль состояла в том, чтобы перенять письмо у Микадо. Потом Его Величество позабыл свою речь, но когда человек по левую руку от него немного подсказал ему, ему удалось произнести первое предложение. И тогда Ито [Хиробуми] зачел полный перевод, подготовленный заранее. Сэр Гарри представил каждого из нас, а затем адмирал [А. Кеппел] представил своих офицеров. Микадо выразил надежду, что все было благополучно с его командой, и мы, пятясь, вышли в прихожую…»

В связи с изменениями в политической элите, куда стремительно ворвались малознатные самураи, Муцухито пришлось встречаться и с ними, что вызывало у них неподдельный восторг и трепет, поскольку традиционно императора могли лицезреть только придворные не ниже пятого ранга, число которых составляло всего несколько десятков человек. Удивительно, насколько разным было восприятие ими Муцухито по сравнению с описаниями англичан. Так, и Митфорд и Сатов говорят о том, что кожа у императора – белая, а вот старший советник государя (санъё) Ёкои Сёнан (1809–1869) утверждает, что темная. Митфорд убеждает, что голос у Муцухито – тихий, а Ёкои Сёнан – что громкий[65]65
  Keene D. Emperor of Japan. P. 145.


[Закрыть]. Ничего здесь не поделаешь: свой государь и чужой государь… Каждый обращает внимание на то, что ему ближе. Ёкои – единственный, кто отметил: в кабинете Муцухито имелся столик с принадлежностями для курения табака. Возможно, император в пору своей юности покуривал.

Ближайшее окружение императора прекрасно понимало, что нужны зримые свидетельства наступления другой эпохи. 1868 год оказался важнейшим с точки зрения создания новой эмблематики. Гербом дома Токугава считалась мальва, но теперь настал черед другого цветка. В апреле в качестве герба императорского дома была утверждена 16-лепестковая хризантема, ставшая одновременно и символом государства. Хризантема – символ долголетия и несгибаемости. Ее лепестки – пища отшельников и святых. До этого времени хризантема использовалась в гербах многих домов и даже буддийских храмов (например, в знаменитом Энрякудзи в окрестностях Киото), но теперь только император имел право на этот герб. Нечего и говорить, что торговать изображениями этого герба также запрещалось. Впоследствии было установлено, что запрет не распространяется на хризантему с числом лепестков меньше 12 и больше 25.

27 августа была проведена вторая часть ритуала интронизации – сокуи. Ранее Муцухито получил регалии, то есть была установлена преемственность по отношению к Комэй. Теперь следовало установить контакт с населением страны, представленным в лице придворных, которые принимали участие в ритуале. Простолюдины не присутствовали на церемонии интронизации, но в стране был объявлен выходной день, чтобы они могли спокойно отпраздновать наступление новой эры.

Церемония проводилась к югу от павильона Сисиндэн в Госё. Дождь прекратился только недавно, земля еще не просохла. Во внутреннем дворе поставили флаги с изображениями солнца и луны (штандарты императора), в землю воткнули ветки священного синтоистского дерева сакаки. В вознесенной синтоистским жрецом молитве-норито поминались предки правящей династии (божества Идзанаги, Идзанами и Аматэрасу, первоимператор Дзимму). Музыканты сыграли здравицу:

 
Живи тысячи лет,
Столько живи,
Сколько песчинок
На бреге
Бескрайнего моря.
 

Традиционно этот ритуал отправлялся согласно канонам танского Китая. Однако теперь в ритуал были внесены серьезные новшества, которые должны были продемонстрировать, что император и его страна вступают в новую эпоху. Эпоха Тан, которая раньше считалась «классической» и заветам которой считалось правильным следовать неукоснительно, теперь признавалась «устаревшей». Вследствие этого и на период Нара, когда танское влияние в придворной жизни было всеобъемлющим, стали смотреть с некоторым подозрением.

Восьмиугольный коронационный трон Комэй погиб в пожаре, в лихорадке первого года правления новый изготовить не успели, заменив его на использовавшийся в повседневной жизни дворца задрапированный квадратный помост. Император был одет в желтое (цвет солнца) платье с вытканным на нем изображениями цветков павлонии (наряду с хризантемой – символ императора), бамбука (символ роста и стойкости), феникса и единорога-цилинь (китайское мифологическое животное, символ редкостных способностей и талантов). То есть одеяние Муцухито было еще вполне китайским. Но оно все же отличалось по крою от того, в котором проходил церемонию интронизации Комэй.

Церемония восхождения на трон (сокуи)

Одежды участников церемонии также были несколько иными. Устроители ритуала хотели подчеркнуть, что страна и ее император вступают в другую эпоху. Ветви сакаки и здравицы раньше в ритуале поставления вообще никогда не фигурировали – устроители посчитали, что эти элементы передают синтоистские реалии интронизации первоимператора Дзимму.

Дух новой эпохи должен был продемонстрировать и глобус. Раньше на его месте располагалась курильница для благовоний, но она ассоциировалась с буддизмом и ее убрали. Глобус был изготовлен по приказу Токугава Нариаки (1800–1860), князя Мито. В 1852 году он подарил его императору Комэй. При нем, похоже, этот глобус диаметром в 110 см никакой ритуальной роли не играл. За исключением, пожалуй, того, что на контуры Японии была наклеена золотая бумага. Это говорило о том, что Япония – самая важная страна во всем мире.

Устроители ритуала поставления на трон Муцухито, главным идеологом которого выступал Ивакура Томоми, пошли дальше. Используя глобус в качестве важнейшего аксессуара ритуала, они хотели, видимо, подчеркнуть, что правление нового императора будет более открытым, чем правления его предшественников. Кроме того, глобус, возможно, имел и иной, скрытый смысл. Его установили к югу от трона. Согласно традиционным представлениям, место императора – на севере, а к югу располагаются его подданные. Таким образом, в подданные японского императора записывалось все человечество, его слава должна была просиять во всех уголках земного шара.

Древние божества синто и европейский глобус. Такое сочетание можно считать символическим для правления Муцухито на всем его протяжении: заимствования с Запада станут нормой его времени, но не будут забыты и древние мифологические и исторические основы. При этом господствовавшие до этого времени в придворном обиходе китайские нормы станут затушевываться или подвергаться сомнению.

Многие современные исследователи в полном соответствии с мнением тогдашних ревнителей старины относятся к ритуальным нововведениям с изрядной долей скепсиса и осуждения. Однако у нас такой подход вызывает сомнения. Люди, которые творили этот ритуал, находились внутри традиции, и их «смелость» доказывает, что ритуал в то время был явлением живым. Эти люди верили в то, что обновленный ритуал будет обладать магической силой – еще большей, чем прежний.

8 сентября был принят новый девиз правления – Мэйдзи. В соответствии с древними традициями императорский указ начинался с констатации того, что император, несмотря на отсутствие у него добродетельности, взошел на трон и теперь желает сменить девиз правления. Как и подобает настоящему дальневосточному властителю, он становился «хозяином» времени. Однако дальше следовало нововведение: провозглашалось, что отныне одному правлению будет соответствовать только один девиз[66]66
  Дайниппон сётёку цукай. С. 598.


[Закрыть]. Теперь, в отличие от прежних времен, никакие беды и неудачи не могли привести к смене девиза правления. Теперь правителю Японии отступать было некуда – он как бы пообещал всем, что его ожидают только удачи и победы. Императорский указ намекал на неспокойное правление Комэй, который стал своеобразным рекордсменом по количеству девизов – за 21 год его правления их было принято шесть.

Глобус, использовавшийся во время ритуала интронизации Муцухито

Ретроспектива. Больше него девизов правления имелось у Годайго (1318–1339) – девять за 21 год правления. То время было отмечено бурными событиями – с переменным успехом Годайго боролся за власть с родами Ходзё и Асикага.

После смерти Муцухито ему присвоили посмертное имя, совпадающее с этим девизом правления. Именно под этим именем он и остался в истории. Именно так мы и будем называть теперь императора в нашей книге. Однако следует иметь в виду, что сами современники редко называли императора по имени. Для его обозначения существовало несколько терминов: «действующий государь», «ваше величество», «святейший и высочайший» и некоторые другие. Когда речь заходила о теле правителя, то следовало сказать: «драгоценное тело с золотыми ветвями и драгоценными листьями». К обозначению всякого действия государя прибавляли эпитет «драгоценный». Драгоценная речь, драгоценная прогулка. Ну, и так далее. И только иностранцы сделали для себя исключение: они всегда именовали императора по имени – Муцухито.

Два иероглифа девиза правления Мэйдзи позаимствовали из китайской «Книги перемен» («Ицзин»): «Святой, повернувшись к югу, выслушивает Поднебесную; он управляет (дзи), повернувшись к свету (мэй)». Из предложенных ему вариантов император остановился именно на этом. Вернее, так решили за него боги – находясь в дворцовом святилище, Мэйдзи вытянул бумажку именно с этими иероглифами. В японской истории это был 245-й по счету девиз правления.

Осенью этого года решили отмечать день рождения императора. Он получил название «тэнтё тикю» – «пусть жизнь императора длится, пока существуют Небо и Земля». Традиция празднования императорского дня рождения восходила к VIII веку, но потом ее забыли. Однако прецедент существовал, а что может быть в этом мире важнее его? Газеты строго писали, что все подданные «обязаны радоваться» этому событию.

В дискурсе этого года с маниакальной частотой мелькают слова «новый» и «обновление». И это не случайно: в стране происходили поистине революционные преобразования. Они начались с фигуры самого императора.

Аудиенции Муцухито показывали: он вышел из тени на свет. Он «засветился», его видели. Для императора и его окружения было важно продемонстрировать – как подданным, так и иностранцам, – что в стране появилась новая власть. И что эта власть строится на иных основаниях. В частности, это касается большей открытости императора народу.

Один из основных идеологов нового режима, Окубо Тосимити (1830–1878) из Сацума, в своем январском обращении ко двору писал, что до сегодняшнего дня император пребывал за «драгоценными занавесками» и только несколько придворных могли видеть его, это отдаляло «верхи от низов», так что он не мог выполнить свое предназначение в качестве «отца и матери для людей» и только перенос столицы мог бы изменить положение. Подразумевалось, что вся атмосфера старого дворца Госё и самого Киото «тянула назад», препятствовала любым росткам нового. А потому следует перенести местопребывание императора в Осака. Окубо не был бы японцем, если бы не обратился и к примерам «незамутненной» древности: «Правлением императора Нинтоку будут, вне всякого сомнения, восхищаться в Поднебесной вечно. В настоящее время в иностранных странах монарх в сопровождении нескольких человек гуляет за городом, выказывая заботу и окармливая людей. В эти дни обновления и возрождения императорского правления святые времена династии должны быть взяты за образец; должно быть принято дерзновенное решение о переносе столицы, которое внушит благоговейный трепет просвещенным правительствам иностранных государств». Кроме символических оснований предъявлялись и более практические аргументы: через порт Осака удобно сноситься с зарубежными странами, отсюда удобно контролировать армию и флот[67]67
  Окубо Тосимити. Окубо Тосимити мондзё. Токио: Нихон сисэки кёкай, 1927–1929. С. 193–194.


[Закрыть].

Не только Окубо Тосимити, но и все ближайшее окружение Муцухито склонялось к необходимости переноса столицы. Выбор был, в сущности, невелик. В стране имелось только три города, которые могли претендовать на статус столицы: Киото, Эдо и Осака. Если исключить Киото и находившийся в этот момент в руках сёгуната Эдо, оставался только Осака.

Ссылка на Нинтоку (313–399), двор которого находился именно в Осака (тогда город назывался Нанива), отнюдь не случайна. Ведь Нинтоку считался образцовым конфуцианским государем: жил скромно, крыша его дворца протекала, но зато он заботился о своих подданных. Когда он поднялся на гору, взор его обрадовали многочисленные дымки – признак того, что его подданные хорошо питаются. К тому же Нинтоку жил в ту эпоху, когда на передвижение государя еще не налагалось ограничений.

Окубо Тосимити первоначально выступил за то, чтобы перенести двор императора в Осака. Однако с падением Эдо стали активно прорабатываться и другие планы. Большой поддержкой пользовался проект «двух столиц» – Киото и Эдо. Одна столица, бывший Эдо, будет называться Токио (Столица Востока), а другая, Киото, – Сайкё (Столица Запада). Дело в том, что традиционная география делила территорию Японии на две основные части – западную (с центром в Киото) и восточную (с центром в Эдо). Что до самого императора, то он будет попеременно жить в обеих столицах. Этот проект принадлежал Это Симпэй (1834–1874).

Кидо Такаёси отстаивал план сразу трех столиц – Киото, Эдо и Осака. Однако в результате выбор был сделан в пользу Эдо на том основании, что он являлся крупнейшим городом в восточных провинциях, куда отовсюду стекались люди. А потому он представлялся наиболее подходящим местом для управления страной. Эдо был фактической столицей страны уже в течение длительного времени благодаря присутствию там замка сёгуна. Парадокс заключался в том, что официальный статус столицы он получил только после того, как сёгун покинул его.

17 июля Эдо был переименован в Токио. При этом никакого указа об утрате Киото столичных функций не последовало. Считалось, что император будет совершать частые поездки из одного города в другой, чтобы иметь возможность выслушивать мнения людей.

В императорском указе предусмотрительно утверждалось, что отношение к западной и восточной столицам будет одинаковым[68]68
  Дайниппон сётёку цукай. С. 587.


[Закрыть]. Для жителей Киото это означало, что отношение Мэйдзи к Киото не изменилось, а жителям Эдо император как бы говорил: статус вашего города поднимается до столичного, и хотя лично я родился в Киото, оба города для меня одинаково важны.

Токио находился на самой обширной равнине страны – Канто (Мусаси), которая была житницей Японии. Он располагал самой развитой городской инфраструктурой. И даже коренной житель Киото аристократ Сандзё Санэтоми полагал: «Рассматривая положение во всей стране, следует сказать, что процветание и упадок Киото и Осака зависят от процветания и упадка Токио. От того, процветает или находится в упадке Токио, зависит, процветает или находится в упадке вся страна. Если будут потеряны, например, Киото или Осака, это не будет означать, что будет потеряна Япония – до тех пор, пока остается Токио»[69]69
  Цит. по: Sonoda Hidehiro. The Transfiguration of Miyako and the Emergence of Urbanity in Japan. Kyoto: International Research Center for Japanese Studies, 2003. P. 98.


[Закрыть].

В анонимном стихотворении этого времени говорилось:

 
Поблекли
Вечнозеленые иглы
Мощной сосны.
На равнинах Мусаси
Хризантемой запахло.
 

Дискуссия о переносе столицы ясно свидетельствует о планах политической элиты. Она желала, чтобы император вышел из тени, сделался зримым символом власти, сократил дистанцию между правителями и управляемыми. Но в то же самое время принятый к исполнению проект отнюдь не предполагал, что император будет «править» страной. Действительно, трудно себе представить, как кочующий между двумя столицами император в условиях отсутствия телефона, телеграфа и даже железной дороги сможет получать информацию, вникать в нее и принимать решения.

Японский император по крайней мере с VIII века позиционировался как «слушающий» и «говорящий». Он слушал придворных сановников и «говорил» перед ними, что принимало форму указов[70]70
  Мещеряков А. Н. Японский император и русский царь. С. 95–100.


[Закрыть]. Но если раньше аудиторией этих указов были исключительно придворные, то теперь их адресатом становился и «народ Поднебесной». Его же император собирался «выслушивать» во время своих поездок.

В качестве первого опыта предполагалось, что Мэйдзи совершит путешествие из Киото в Токио. Это делалось для того, чтобы не возникало непреодолимого разрыва между «верхом и низом». Несмотря на плачевное состояние казны, опасение заговоров и противодействие многих аристократов (они, естественно, опасались утраты своих позиций), Это Симпэй и вездесущему Ивакура Томоми удалось убедить сомневавшихся в необходимости поездки императора в Токио.

Поражают энергия и быстрота, с которыми выполнялся намеченный курс. Паланкин с Муцухито двинулся из Киото в Токио рано утром 20 сентября. Всего через два дня падет главный оплот мятежных сторонников сёгуната – замок Айдзу, а через пять дней война с повстанцами на Хонсю будет закончена вообще. Останется лишь один очаг сопротивления – остров Эдзо (Хоккайдо).

Официальной причиной путешествия Мэйдзи в Токио стала забота о людях восточной части страны, которые пострадали из-за военных действий. Кроме того, нужно было заполнить «церемониальный вакуум», возникший в крупнейшем городе страны в результате краха сёгуната. Нужно было наглядно продемонстрировать людям, что в стране есть новый и могущественный правитель. В то время среди жителей сильно опустевшего Токио господствовали самые мрачные предчувствия относительно судьбы города. Эрнест Сатов разделял их: «Теперь, когда даймё, чьи потребности удовлетворялись купцами и владельцами магазинов, отправились в свои загородные дома, население [города] неизбежно уменьшится. Печально, если Эдо придет в упадок, поскольку это один из прекраснейших городов Дальнего Востока. Хотя там нет красивых публичных зданий, его расположение на берегу океана, роскошные сады даймё и замечательные огромные рвы вокруг замка, над которыми возвышаются циклопические стены, на которые бросают тень живописные ряды сосен, многочисленные деревенские виды в самом городе, – все это создает впечатление величия»[71]71
  Satow, Sir Ernest. A Diplomat in Japan. P. 366.


[Закрыть].

Мэйдзи сопровождало 3300 человек во главе с Ивакура Томоми, Накаяма Тадаясу и многими князьями. Поскольку дороги были крайне узкими, процессия растянулась на много километров. Процессии являлись при сёгунате одним из основных средств демонстрации силы и мощи, при виде князя или сёгуна люди падали ниц. Чем длинее была процессия, тем более важной считалась персона, ее устраивавшая. Процессия Мэйдзи должна была «отбить память» о процессиях князей и сёгуна. Мэйдзи отправлялся в Токио не в качестве вассала сёгуна, а как его победитель. В отличие от прежних даймё он демонстрировал не покорность, а триумф.

В путешествие, как то и было положено, Мэйдзи захватил свои императорские регалии – священное зеркало и яшму. Их несли в двух паланкинах. Жители Киото кланялись и прижимались лбом к земле при виде императорского кортежа. Они хлопали в ладоши – точно так же, как они привыкли это делать в храмах и святилищах, желая обратить внимание божеств на свои нужды. Выбравшись из Киото, Мэйдзи издали помолился кургану, в котором был погребен император Тэнти (661–671) – родоначальник той линии императорского рода, к которой принадлежал и сам Мэйдзи.

Андо Хиросигэ III. Император Мэйдзи на пути в Токио

Ретроспектива. Тэнти – единственный из японских правителей, о котором в древних текстах говорилось, что он получил «мандат Неба» на управление страной. Кроме того, Тэнти был известен тем, что учредил первую в истории Японии школу и покровительствовал поэзии.

Храня традиции и опасаясь, что император навсегда покидает их, многие киотосские аристократы выступили против поездки. Когда в середине первого дня своего путешествия Мэйдзи остановился на отдых, процессию догнал придворный Охара Сигэтоми, который сообщил: тории (ворота, ведущие в синтоистское святилище) во внешнем святилище в Исэ (там почиталась богиня еды Тоёукэ) неожиданно обвалились, что следует истолковать как неблагоприятный знак, предписывающий Мэйдзи немедленно вернуться в Киото. Однако Ивакура, хорошо знакомый с политическими технологиями своего времени, отговорился тем, что устроит специальную службу, дабы избавиться от возможных несчастий, и заявил о решимости Мэйдзи завершить путешествие.

Во время путешествия по тракту Токайдо, связывавшему Киото и Токио, Мэйдзи отправлял посланцев, чтобы те совершали приношения в святилищах, которые попадались ему по дороге; жертвовал деньги старикам, больным и инвалидам, родителюбивым чадам и чадолюбивым родителям, верным женам и слугам, а также тем, кто пострадал от стихийных бедствий. За время путешествия император облагодетельствовал более одиннадцати тысяч человек. Точно так же поступали и древние японские государи – до тех пор, пока они не перестали покидать пределы своего дворца. Мэйдзи мог позволить себе благотворительность – расходы оплатили купцы из Киото и Осака.

По дороге в Токио Мэйдзи впервые в жизни наблюдал, как крестьяне жнут рис. Урожай того года выдался не слишком богатым. Мэйдзи раздавал крестьянам в утешение сладости. Разумеется, не самолично, а через своих чиновников. В домах, мимо которых проезжал император, окна вторых этажей приказали заклеить бумагой, чтобы никто не мог увидеть Мэйдзи сверху.

Несмотря на ограничения, тело императора (или же заменяющий его паланкин) становилось доступным для обозрения, само смотрение на него являлось разновидностью ритуала. Теперь люди могли видеть, от чьего лица адресуются им указы, которые они обязаны исполнять.

Ни один из императоров за всю японскую историю не совершал такого длительного путешествия. Можно только догадываться, что чувствовал Мэйдзи, впервые обозревая свою страну, о которой он знал только из книжек и докладов. Увидев гору Фудзи, Мэйдзи повелел своим сопровождающим непременно сочинить по стихотворению к тому дню, как они прибудут в Токио.

Этот день настал 13 октября. Путешествие заняло 23 дня. Это означает, что Мэйдзи не слишком спешил – процессия проделывала около 20 километров в день. Процессии даймё обычно покрывали за день 40 километров. Но свита императора была намного больше и он чаще останавливался в пути. За въездом императора в поверженный город наблюдали десятки тысяч людей. С приближением императорского паланкина они в полном молчании падали на колени. В Японии этого времени не было принято приветствовать высокое лицо с помощью восторженных возгласов. Выезды сёгуна или князей проходили в полном молчании, нарушаемом лишь криками охраны: «Вниз, на колени!»

Тоёхара Кунитэру. Въезд Мэйдзи в Токио

На пути к сёгунскому замку Мэйдзи остановился для короткого отдыха в храме Дзодзёдзи, где находилась одна из усыпальниц дома Токугава. Паланкин не проходил в ворота по высоте, пришлось подкапывать снизу землю. Но остановиться хотя бы на минуту в таком знаменательном месте, чтобы продемонстрировать, кто теперь в Токио главный, нужно было обязательно. Въезд Муцухито в Токио напоминал настоящий триумф. На покорении сёгуната была поставлена жирная ритуальная точка. Вторая усыпальница Токугава, находившаяся в храме Канъэйдзи, была сожжена еще в мае во время усмирения остатков сёгунских войск.

Охрана императора была облачена в некое подобие европейской униформы. По сравнению с прежним самурайским облачением Митфорд находил ее «ублюдочной», но подданные императора думали по-другому – новые одежды были одним из свидетельств того, что новый режим будет проводить по отношению к Западу совсем другую, «открытую» политику.