Текст книги "Октябрь: Однажды в октябре. Время собирать камни. Вся власть Советам!"

На трибуне Мавзолея стоит маршал Семен Буденный – старший унтер-офицер 18-го драгунского Северского полка, полный Георгиевский кавалер. И всего полтора месяца не дожил до Победы маршал Борис Михайлович Шапошников – Генерального штаба полковник, командир Мингрельского гренадерского полка.

Апофеоз Парада Победы – знаменосцы, бросившие к подножью Мавзолея немецкие знамена вместе с личным штандартом Адольфа Гитлера.

А потом был разгром Японии, самураи, покорно складывающие к ногам русских солдат свое оружие, колонны пленных, красные флаги и советский военно-морской флаг над Порт-Артуром. И священник православного храма на кладбище русских воинов, павших во время обороны Порт-Артура, целующий стволы советских пушек и со слезами повторяющий:

– Я верил, что вы вернетесь. Дождался, теперь можно и умирать…

Такие же слезы катились по щекам генерала Потапова. И он не стеснялся их. Это были слезы гордости за свою страну и свой народ. И за того человека, который только готовился взять власть в разрушенной и разваливающейся на куски России.

– Александр Васильевич, – наконец сказал он, – какое страшное и великое будущее прожила наша страна! Я клянусь вам и обещаю, что приложу все свои силы к служению России, пусть даже и Советской. И сделаю все, чтобы русские офицеры, сохранившие любовь к своей родине, были на вашей стороне…

– Не на «вашей» стороне, Николай Михайлович, – ответил я, – а на «нашей». Сторона у нас всех одна, и имя ей Россия. А теперь давайте сделаем так, чтобы нам потом, всю оставшуюся жизнь, не было мучительно больно за то, что мы делали, или, наоборот, не сделали в эти роковые часы.

Ночью в город прибудут наши части. Необходимо подготовить для них пункт постоянной дислокации и определить перечень объектов, которые необходимо взять под контроль в первую очередь. Владимир Ильич Ульянов оставил нам хорошую методичку по захвату власти. Вокзалы, телеграф, телефон, почта, банк… Необходимо предотвратить побег Керенского из Зимнего и его истошные крики на всю страну, что большевики погубили революцию. Добровольная отставка с последующим домашним арестом – «во избежание самосуда со стороны отдельных несознательных личностей» – будет для него самым лучшим вариантом.

А еще, и это самое главное, именно мы должны обеспечить, чтобы после часа Ч власть оказалась в руках ответственных людей, болеющих душой за Россию, а не разных парламентских болтунов и политических позеров.

Генерал Потапов слушал меня, согласно кивая головой. Потом он встал, пожал мне руку и пошел к телефону.

12 октября (29 сентября) 1917 года, 14:00. Петроград, Суворовский проспект, дом 48

Капитан Александр Васильевич Тамбовцев

Сделав куда-то звонок, генерал Потапов снова зашел в комнату, извинился, сказав, что он вынужден ненадолго покинуть нас, после чего уехал. Ну, а я не спеша принялся изучать квартиру, в которой нам предстояло провести самое интересное с точки зрения истории время.

Это была большая пятикомнатная квартира в доходном доме. В ней было все, что нужно человеку для длительного проживания: кухня с большой дровяной плитой, огромная, похожая на калошу медная ванна, туалет с уже забытым в наше время верхним бачком, и большая прихожая. Имелись электрическое освещение и телефон в коридоре. В общем, как в объявлении об обмене, «все удобства».

«Мышки» уже потихоньку обжили наше жилище. В одной из комнат был установлен монитор, на который выводилось изображение с установленных на лестнице и за окнами видеокамер. В углу на столе стояла радиостанция, за которой с наушниками сидел наш бессменный радист сержант Свиридов. Судя по его довольной физиономии, связь со штабом адмирала Ларионова была устойчивой.

На кухне двое спецов раскочегаривали плиту, чтобы приготовить на ней обед. С непривычки дело шло со скрипом, и наши «повара» вдоволь наглотались дыма, пока печь, наконец, разгорелась.

В ванной комнате Бесоев задумчиво рассматривал смеситель, силясь понять – почему, когда открываешь вентили для горячей и холодной воды, из носика крана течет лишь одна холодная вода. Я посмотрел на его мучения и рассмеялся.

– Николай, здесь еще нет централизованной подачи горячей воды. Если ты хочешь помыться с комфортом, то надо протопить дровяную колонку. Вон, видишь, здоровенный толстый цилиндр – это и есть та самая колонка.

– Надо же, а я думал, что это обычная печка, – сконфуженно сказал Бесоев.

А часа через полтора к нам заехал генерал Потапов. Он был с незнакомым нам офицером средних лет. Судя по внешности, штабс-капитан был родом откуда-то с юга Европы. Николай Михайлович представил его нам как своего подчиненного, с которым ему пришлось повоевать в Черногории, когда генерал Потапов был там советником штаба королевской армии. Звали нашего нового знакомого Николой Якшичем. Я напряг извилины. Фамилию эту я вроде уже где-то слышал. Ба! Да ведь это фамилия матери Елены Глинской, а следовательно, бабки Ивана Грозного.

Я напрямую спросил у штабс-капитана – не родственник ли он царю Иоанну Васильевичу, на что черногорец, усмехнувшись, сказал, что если и родственник, то дальний.

Генерал Потапов сказал мне, что Никола Якшич – человек, которому он полностью доверяет, и что он будет решать наши повседневные вопросы и обеспечивать связь с российской военной разведкой.

Потом Потапов поинтересовался, не хочу ли я совершить ознакомительную прогулку по Петрограду. Мол, мне как коренному питерцу будет весьма интересно посмотреть на родной город, каков он осенью 1917 года. А заодно присмотреть места, где можно разместить нашу боевую технику. Я согласился.

12 октября (29 сентября) 1917 года. Петроград

Капитан Александр Васильевич Тамбовцев

С собой я решил взять, на всякий пожарный, старшего лейтенанта Бесоева. Спустившись по лестнице, мы вышли на улицу и уселись в легковой автомобиль, оказавшийся нашим, отечественным, марки «Руссо-Балт». По Суворовскому мы отправились в центр города, на Невский.

Удивительно было видеть знакомые и незнакомые дома, улицы, так похожие на дома XXI века и в то же время непохожие.

На углу 8-й Рождественской и Суворовского мы увидели мальчишку-газетчика, который, размахивая над головой газетой «Рабочий путь», громко кричал: «Разгром флота кайзера у острова Эзель! Потоплены несколько германских линкоров и крейсеров! Красный революционный флот преследует противника!»

Прохожие, услышав выкрики продавца, брали газеты нарасхват. Через несколько минут сумка пацана была уже пуста, и он вприпрыжку помчался по Суворовскому в сторону Кавалергардской. Как я понял – в типографию «Труд», за новой пачкой газет.

А на углу 2-й Рождественской я увидел афишную тумбу, у которой толпилась куча народа. Отпихивая друг друга локтями, студенты и мастеровые, чиновники и купцы с ближайших складов на Мытнинской, с увлечением рассматривали красочную афишу-анонс вечернего спецвыпуска.

Наши мастера от души постарались. На афише аршинными буквами было написано: «Читайте большевистскую газету “Рабочий путь!” Только там вы узнаете все подробности блестящей победы Красного Балтийского флота над грозной эскадрой кайзера Вильгельма!»

Вокруг этого выкрика был размещен коллаж из цветных фото. Тут были и погрузившийся в воду по самую башню линейный крейсер «Мольтке», и пленный адмирал Шмидт, больше похожий на мокрую курицу, чем на блестящего германского флотоводца. Усеянный трупами немецких солдат и матросов берег Эзеля, толпы унылых пленных, окруженных довольными русскими матросами и солдатами. А самое главное – странного вида корабли под Андреевским флагом, со стартующими с них ракетами, не менее удивительные летательные аппараты с красными звездами на хвостах и крыльях.

Мы с генералом Потаповым вышли из машины и подошли к десятку людей, обсуждающих у афишной тумбы новость, которая взбудоражила весь город.

– Я говорю вам, что это американцы… Только у них может быть такая великолепная техника! – горячо жестикулируя, доказывал своему оппоненту интеллигентного вида толстяк в котелке. – Они в апреле вступили в войну и наконец-то показали кайзеру, где раки зимуют.

Собеседник толстяка, мужчина средних лет в форме земгусара, с сомнением качал головой, не соглашаясь с аргументами поклонника заокеанской техники.

– Ну, конечно, эти американцы ваши объявили себя «красными моряками Балтики», подняли Андреевский флаг и пошли бить германцев… Нет уж, во что, во что, а уж в это я никак не поверю…

– Так эти кайзеровские наймиты, приехавшие из Женевы в пломбированном вагоне, за деньги могут все что угодно, – злобно прошипел человек в чиновничьем мундире и фуражке с треснутым козырьком…

– Это кто кайзеровские наймиты! – неожиданно взревел мастеровой, до этого внимательно слушавший перепалку зевак у афишной тумбы, но в спор ни с кем не вступавший. – Да я тебя за это, гнида!.. У меня брательник на «Славе» там сейчас воюет, а ты – наймиты!

И мастеровой, весьма не по-парламентски, с размаху врезал кулаком в ухо чиновнику. Тот вскрикнул как испуганный заяц и, подхватив слетевшую с головы фуражку, пустился наутек…

– А вот кум сегодня мне рассказывал, что поутру в Таврическом саду приземлился чудной аппарат, – сказал молодой парень, с виду приказчик. – Дескать, еще и не рассвело, как что-то в небе страшно зашумело, загремело, а потом в сад спустилась машина, ни на что не похожая. Сама как вагон конки, а наверху крылья крутятся, как у мельницы. А из нее люди вылезли. Лица у них черными масками закрыты…

– Ахти ты! – воскликнула с испугом бабулька с кошелкой, прислушивавшаяся с любопытством к разговору мужчин. – Матерь Божья, царица небесная, это что ж такое на свете происходит?!

В это время с Невского на Суворовский завернул молодой морской офицер. Погон на флоте сейчас не носили, поэтому в каком он чине, сказать было затруднительно. Он подошел к афишной тумбе и принялся с изумлением рассматривать плакат-анонс. Глаза его полезли на лоб от удивления, а лицо осветила глуповато-радостная улыбка.

– Братцы! – воскликнул он. – Да что ж это?! Это ж победа, братцы! Ура!

Столпившиеся у тумбы с удовольствием трижды прокричали ура, а потом, от избытка чувств, бросились к мичману и стали его качать. Не привыкший к такому выражению восторга, юный офицер взлетал над головами людей, испуганно прижимая к груди фуражку…

Вдоволь налюбовавшись на бурное проявление народных чувств, мы снова сели в автомобиль и поехали дальше. Свернув на Невский, мы добрались до Караванной улицы, повернули на нее и выехали к Михайловскому манежу.

Я знал, что во время Первой мировой войны в нем располагался запасной бронедивизион. Впрочем, часть броневиков сейчас была в ремонте, часть охраняла Смольный. Личный состав бронедивизиона в основном сочувствовал большевикам, поэтому Сталин предложил расположить нашу технику в Манеже, благо размеры здания позволяли. Да и место было выбрано удачно – центр города, рукой подать до важнейших государственных объектов.

Сделав соответствующие пометки на карте города, мы поехали дальше. К вечеру надо все закончить, чтобы прибывшие ночью части знали, куда и каким путем им выдвигаться на исходную. Времени у нас было не так уж и много…

12 октября (29 сентября) 1917 года, 15:35.

Финский залив, на траверзе Гельсингфорса

Германский разведывательный дирижабль L-30 совершал свой обычный полет над акваторией Финского залива. Шесть двигателей внутреннего сгорания фирмы «Maybach», каждый по двести пятьдесят лошадиных сил, тянули вперед жесткую 198-метровую сигару с черными тевтонскими крестами на боках. Пройдя над якорными стоянками Гельсингфорса, фрегаттен-капитан Ганс Венд убедился, что в главной военно-морской базе русского Балтийского флота все спокойно. Русские линкоры и крейсера не разводят пары и не собираются сниматься с якорей. Презрительно усмехнувшись, фрегаттен-капитан приказал передать результаты разведки на базу. Радиостанция, произведенная компанией «Telefunken», и состоящая из трех частей 120-метровая антенна обеспечивали связь на дальности полторы тысячи километров. Но, как ни странно, Либава молчала. Не добившись ответа от своей базы, фрегаттен-капитан приказал выйти на связь с Главным морским штабом.

Сообщение, полученное из Вильгельмсхафена в ответ на радиограмму о ситуации в Гельсингфорсе, повергло фрегаттен-капитана в ужас:

«База в Либаве полностью уничтожена аэропланами противника. Немедленно возвращайтесь в Путциг, а если хватит запасов топлива, то и прямо в Вильгельмсхафен. Смертельная опасность в центральной части Балтики, прокладывайте маршрут, избегая района к западу от Моонзундских островов».

На вопрос командира, нет ли какой ошибки в расшифровке, радист побледнел и пожал плечами:

– Герр фрегаттен-капитан, я два раза все перепроверил. Да и база в Либаве не отвечает уже больше трех часов…

– Хорошо, обер-маат, – кивнул командир L-30, – с этим мы разберемся, когда прибудем в Вильгельмсхафен. Но на всякий случай проложим курс через Либаву, посмотрим, что и как там уничтожено.

Ганс Венд не знал, что в рамках операции по принуждению Германии к миру, по базе разведывательных дирижаблей в окрестностях Либавы был нанесен бомбовый удар. Три истребителя-бомбардировщика Су-33 в один заход равномерно засеяли летное поле и ангары мелкими осколочными бомбами из разовых бомбовых кассет РБК-250.

И с ужасом и недоумением взирали на картину рукотворного апокалипсиса те из немногих немецких пилотов цеппелинов и техников, кто не был убит еще в первые секунды налета, не сгорел заживо, когда взорвались склады ГСМ и газгольдеры, кого не погребло под пылающими руинами казарм, штаба и ангаров. Сдетонировавшие бомбы, в том числе и с химической начинкой, добавляли к дымам пожарища непередаваемое амбре сгоревшего тротила, хлорциана и иприта. Всего три похожих на наконечник копья стремительных, как молния, аэроплана с красными звездами на крыльях поставили точку в существовании базы. Видимые отсюда дымы, сплошной пеленой поднимающиеся над Либавой, говорили понимающим людям о том, что и там эти пришельцы из ада не оставили камня на камне.

«Сушки» нанесли свой удар в тот момент, когда персонал базы лихорадочно готовил все имеющиеся в наличие дирижабли к массированному ночному налету на Петербург, спланированному по образу и подобию ночных налетов на Лондон. Более того, по русской столице было приказано применить даже химические боеприпасы, которые немцы никогда не использовали при налетах на Лондон и Париж. Это необдуманное и, скорее, истеричное решение было вызвано тем, что Германский генеральный штаб был разъярен крахом «Альбиона» и жаждал крови.

Всего этого не знал фрегаттен-капитан Венд, когда командовал штурману корветтен-капитану Клаусу Функу:

– Курс зюйд, скорость крейсерская. Если папа Тирпиц запрещает нам соваться в центр Балтики, то пойдем через Ригу – Либаву – Данциг. Как у нас с топливом?

– Хватит до Вильгельмсхафена, даже если вы прикажете лететь туда через Новгород и Киев, – ответил штурман.

– Не прикажу, – засмеялся Венд, – пройдем над Либавой, посмотрим сверху на базу. А то всякое может быть, помнишь, было нечто похожее, когда старина Питер пролил пиво на свой аппарат?

Но до предела изношенной старушке L-30 (в нашей истории этот дирижабль был списан по износу 17 ноября 1917 года) не суждено было не только пролететь над Либавой, но даже над Ригой. Более того, даже эстонским берегом Финского залива германским аэронавтам не удалось полюбоваться хотя бы издали.

Со скоростью, характерной скорее для городского такси конца XX века, L-30 направился на юг. В разрывах облаков изредка мелькала морская гладь. Вдруг впереди, прямо по курсу дирижабля, показались военные корабли под Андреевским флагом, много кораблей. Это пересеклись пути германского дирижабля L-30 и десантного соединения, возглавляемым БПК «Североморск».

Там внизу, на борту «Североморска», да и других военных кораблей радары ПВО давно обнаружили приближающийся с левого траверза германский цепеллин. Какое-то время было сомнение в его государственной принадлежности, но потом в разрывах облаков мелькнул серый корпус с тевтонским крестом на борту, и все стало ясно. До самого последнего момента цель сопровождали две одноствольных 100-мм установки АК-100 на Североморске, четыре двухствольных 76-мм установки АК-726 на учебных кораблях и семь двухствольных 57-мм установок АК-725 на БДК.

Капитан 1-го ранга Перов принял решение, и в небо ударила стена огня. Для интегрированной системы ПВО, предназначенной для отражения массированных атак низколетящих ПКР и истребителей-бомбардировщиков со штурмовиками, цепеллин стал просто летающей мишенью. Огромная сигара утонула в цветах разрывов снарядов с радиовзрывателями.

– Шайзе! – только и успел выкрикнуть Курт Венд, когда идущие снизу корабли вдруг заполыхали частыми-частыми зенитными очередями. Про пулеметы трех-, четырехдюймового калибра фрегаттен-капитан никогда не слышал. Вокруг дирижабля во множестве стали вспыхивать разрывы зенитных снарядов, по обшивке гондолы забарабанили осколки. В памяти командира L-30 на всю жизнь отпечаталась яркая бело-голубая вспышка прямо перед носовым остеклением, ледяное крошево битого стекла, брызнувшее в рубку, и окровавленное тело рулевого, повисшее на штурвале.

Пол гондолы под ногами подозрительно перекосился, а стрелка альтиметра стремительно раскручивалась, показывая, что дирижабль падает. В этом была причина того, что гондола еще не была охвачена пламенем. Корветтен-капитан Клаус Функ, зажимая окровавленную рану на предплечье, обернулся к своему командиру:

– Уходи отсюда, Курт, немедленно уходи! Иначе ты сгоришь вместе с нами…

– Только вместе с тобой, дружище, – Курт потянул раненого боевого товарища к помещению за рубкой, в котором на специальной привязи висели парашюты системы Хейнике. Быстро застегнув на штурмане ремни подвески, Курт Венд резким движением вытолкнул его из гондолы. Парашют Хейнике раскрывался принудительно, при выдергивании привязанного к корпусу летательного аппарата специального фала. Правда, и раскрывался он далеко не всегда, но об этом у фрегаттен-капитана уже не было времени подумать.

Дирижабль падал, заваливаясь на левый борт и кренясь на нос, где были разорваны большинство ячеек с водородом. Кроме того, к фрегаттен-капитану со страшным гулом приближался самый страшный враг любого дирижабля с водородной начинкой – Его Величество Пожар…

Курт Венд быстро влез в привязную систему, которой надеялся никогда не воспользоваться, и, застегнув ремни, бросился за борт. И вовремя – вслед за ним из распахнутой двери на свободу вырвалась сначала струя дыма, а потом ревущее ярко-желтое пламя. Но этого он уже не видел, потому что в этот самый момент ощутил рывок раскрывшегося парашюта, как ему казалось, чуть не вытряхнувший его из подвесной системы.

Но все обошлось, парашют раскрылся, и сам он остался жив, ниже был виден еще один белый купол, а значит, с камрадом Клаусом тоже все в порядке. Не успел Курт поднять глаза, как мимо него, оставляя жирный черный след, пронесся потерявший форму пылающий комок того, что еще несколько минут назад было дирижаблем L-30. Кроме них с Клаусом больше никто наружу не выбрался.

Теперь двум германским аэронавтам предстояла не самая приятная процедура приводнения в ледяные осенние воды Финского залива. Пробковый жилет, конечно, вещь хорошая, но он не защитит от холода. И кроме того, важно было еще постараться не утонуть, пытаясь освободиться из не самой удобной подвесной системы. Намокший купол утянет парашютиста на дно так же надежно, как чугунная гиря.

Волны стремительно приближались, русские корабли оказывались все ближе и ближе. Кроме того, морскую гладь рассекали несколько быстроходных лодок, только и ждущих того момента, когда немецкие парашютисты коснутся воды. Клаус приводнился первым, и к накрывшему его белому куполу сразу же устремились две лодки. Плен?! Курт цапнул рукой кобуру на животе и похолодел. Она оказалась расстегнутой и пустой. Его «морской» парабеллум вылетел из нее во время раскрытия парашюта и уже покоился на дне Финского залива.

Дальше все произошло быстро. Не успел фрегаттен-капитан, окунувшись в холодные воды, расстегнуть ремни, как возле него тут же оказались две русские лодки. Его не накрыло куполом, как беднягу Функа, и поэтому он видел своих спасителей во всех подробностях. Крепкие парни в зеленых пятнистых комбинезонах и черных пробковых жилетах, безо всяких церемоний втащили его в одну из лодок. Связав Курту руки за спиной, они быстро освободили его от остатков подвесной системы. При этом кожаные ремни не расстегивали, а просто разрезали. Для ножа такой остроты человеческое тело – не более чем мягкая глина.

Последнее, что запомнил фрегаттен-капитан Венд, было действие, которое он воспринял как жестокую пытку и одновременно изощренное издевательство. Один из русских, поболтав над ухом отстегнутой с пояса фляжкой, резким движением запрокинул Курту голову и, зажав ему пальцами нос, влил в его глотку не менее полстакана настоящего жидкого огня, ничуть не похожего по вкусу на германский шнапс. Конечно, что русскому здорово (разведенный спирт, настоянный на горьком стручковом перце), то немцу не совсем. Через три минуты алкогольная «анестезия» подействовала, и немец захрапел, свернувшись калачиком на дне лодки.

12 октября (29 сентября) 1917 года, 15:00. Петроград, Кавалергардская улица, дом 40, типография газеты «Рабочий путь»

Александр Васильевич Тамбовцев

Закончив рекогносцировку, мы на генеральской машине подъехали к месту службы генерала Потапова на Дворцовую площадь. Там мы тепло попрощались с генералом, после чего со штабс-капитаном Якшичем отправились в типографию газеты «Рабочий путь».

У входа в нее было настоящее столпотворение. Прочитав наш плакат-анонс о вечернем спецвыпуске, у типографии собралась невиданная толпа народу. Последний раз нечто подобное я видел, когда к нам в Питер заявилась Луиза Чикконе, с невероятной наглостью присвоившая себе псевдоним Мадонна. Был бы я папой римским, то отправил бы на костер эту старую вешалку за святотатство. Но здесь до такого разврата было еще далеко, и большинство из собравшихся хотели всего-навсего первыми купить этот спецвыпуск и узнать все подробности великого сражения с флотом кайзера.

Было тут немало наших коллег-журналистов из газет самых разных политических направлений. Они пытались всеми правдами и неправдами пробраться внутрь, чтобы урвать для своих газет хоть какие-то подробности эпохального события. Но сделать это было не так-то просто – вход в типографию был наглухо закрыт для посторонних. Сталин созвонился с солдатским комитетом ближайшего к редакции Волынского полка, который дислоцировался на Парадной улице, и оттуда прислали взвод солдат во главе с фельдфебелем. После того как молодцы-волынцы оцепили здание типографии, войти в редакцию «Рабочий путь» стало возможно лишь по разовому пропуску, который выписывал лично товарищ Сталин. Мы попросили мальчишку-посыльного, которого уже утром видели, сообщить главному редактору о нашем приходе. Тот сбегал в типографию и вернулся с пропуском на два лица.

Хмурый пожилой солдат с подозрением покосился на штабс-капитана, потом на меня, но, не сказав ни слова, пропустил нас, привычным движением нанизав наш пропуск на штык своей «трехлинейки».

Мы вошли в типографию, где все бегали, как наскипидаренные. Я почувствовал хорошо мне знакомую обстановку сдачи номера, когда еще многое не готово, а срок сдачи уже близок.

Сталин, на ходу вычитывая гранки, сообщил мне, что утренний тираж ушел с допечаткой почти в двадцать тысяч экземпляров, и все равно его не хватило. Можно было бы продать еще столько же, но надо было уже начинать печатать вечерний спецвыпуск. Ирина, вся в пене и мыле, кусая взмокший черный локон, рассказала, что особо долго пришлось возиться с цинковками присланных с места событий фотографий. В типографии цинкографы едва-едва успевали изготовлять клише, а отдавать на сторону уникальные снимки не хотелось.

Во многом помогло то, что рукописные материалы уже были выведены Ириной на принтер, и линотипистам проще было их набирать. Правда, наша орфография была для них непривычна, и корректорам пришлось потрудиться. Но дело шло, уже вычитывались гранки, типографский рабочий со смешным названием «тискальщик» делал оттиски уже сверстанных металлических полос. А было их, как гордо сказал Сталин, целых двенадцать. Своего рода газета-«толстушка».

Я представил, как взвоет вечером город, когда прочтет подробности разгрома вражеского флота. Кстати, как рассказал мне Сталин, солдаты у входа в типографию уже отшили несколько хорошо одетых господ, которые размахивая дипломатическими паспортами, пытались прорваться в редакцию «Рабочего пути». Но волынцам было глубоко наплевать на всякие там дипломатические штучки-дрючки, и не имеющих пропуска импортных господ они отправили в пешее эротическое путешествие.

Но были звоночки и более серьезные. Объявились некие представители премьера Керенского, причем в немалых чинах, которые, ссылаясь на личное распоряжение самого, потребовали, чтобы редактор немедленно выдал им все имеющиеся материалы о сражении в Рижском заливе. Солдаты, давно уже испытывающие к «Главноуговаривающему» вполне определенные чувства, на чистом русском языке послали подальше как самого Керенского, так и его представителей. И пошли они по указанному адресу, солнцем палимы… но впрочем, обещали вернуться.

Поэтому, от греха подальше, Сталин попросил подкрепления. И оно пришло. Точнее, приехало. К дому на Кавалергардской, отчаянно тарахтя и дымя, подъехали два броневика. Один, «Гарфорд-Путиловский», был вооружен 76-мм противоштурмовой пушкой образца 1910 года и тремя пулеметами «максим». Второй был полегче – «Остин», вооруженный двумя максимами. Он был копией того ленинского броневика, который в наше время стоит в одном из залов Артиллерийского музея.

Из броневиков вылезли их командиры, обряженные в отчаянно скрипящие кожаные куртки. Они заявили, что направлены в распоряжение товарища Сталина и готовы выполнить все его приказы. Заняв указанные им места, они развернули свои пулеметы, готовые отбить вторжение незваных гостей. Морские пехотинцы во главе с сержантом Кукушкиным, присланные адмиралом Ларионовым, заняли позиции в ключевых точках обороны и играли роль засадного полка, спрятанного за Вороньим камнем. На всякий случай я спросил у Сталина, не вызвать ли нам для подкрепления наших бойцов с подходящих к Питеру кораблей. Сталин, немного подумав, сказал, что имеющихся у него в наличии сил пока вполне достаточно.

– Поймите, Александр Васильевич, – сказал он, потирая красные от бессонницы и усталости глаза, – «временные» в данный момент не решатся направить против нас крупные силы. А от взвода юнкеров мы уж всяко отобьемся.

– Ну что ж, товарищ Сталин, вам виднее, – ответил я, – только ведь у нас говорят, что береженого и бог бережет…

– Уважаемый Александр Васильевич, – сказал Сталин, – большое вам спасибо за заботу, только мы не хотим, чтобы ваших людей в полной красе увидели здешние обыватели. Нужное время пока еще не подошло…

– Дело ваше, – я поднял глаза к потолку, кое-что прикидывая, – но в случае внезапного обострения обстановки первое наше подкрепление в виде взвода спецназовцев ГРУ, вылетевшего на вертолетах с борта десантного соединения, сможет прибыть минут через сорок. Еще минут через тридцать с основной части эскадры прибудет два взвода таких же бойцов.

Мало-помалу наша работа над номером подходила к концу. Готовые и вычитанные полосы ложились на стол Сталину. Печатники готовили печатные формы для ротационного станка. Наготове была бригада фальцовщиц, которые должны были брошюровать отпечатанные полосы.

Наконец все было готово к выпуску номера. Мы со Сталиным зашли в его закуток, чтобы перевести дух, выпить чаю и побеседовать.

– Александр Васильевич, – спросил он меня, – как там наши посланцы, благополучно ли добрались до места назначения?

– Все в порядке, – ответил я, – тут мне по рации сообщили, что Дзержинский и Бонч-Бруевич уже на флагманском корабле адмирала Ларионова. От адмирала Бахирева к ним присоединился контр-адмирал Пилкин, и сейчас там идет совещание. Думаю, что наш адмирал найдет общий язык с Феликсом Эдмундовичем и Михаилом Дмитриевичем. А я сегодня имел беседу с Николаем Михайловичем Потаповым. Он полностью поддерживает большевиков и вас, Иосиф Виссарионович, в частности.

– Да, Александр Васильевич, – задумчиво сказал Сталин, – генерал Потапов честный человек, который хорошо понимает, что дальнейшее правление Керенского и его компании – это смертный приговор для России. Неплохо будет, если и остальные генералы и офицеры русской армии это поймут. Ваша помощь в разгроме германского флота спасла не только Красный Петроград от опасности захвата. Когда люди, болеющие за судьбу страны и народа, узнают, что именно произошло в Моонзунде, и что благодаря вашей победе появилась возможность закончить эту проклятую войну без аннексий и контрибуций, то власть перейдет Советам без кровопролития и вооруженной борьбы.

– Да, товарищ Сталин, так оно и было в нашей истории, – сказал я, – очень многие люди, которые поначалу не приняли Советскую власть, позднее стали служить ей не за страх, а за совесть. Среди них были и некоторые министры Временного правительства. В частности, Александр Васильевич Ливеровский, министр путей сообщения. Позднее он преподавал в питерском Институте инженеров путей сообщения, а во время войны участвовал в строительстве ледовой дороги через Ладогу, которую потом назвали Дорогой жизни. Был награжден тремя советскими орденами. Чтобы уменьшить количество честных людей, которые не приняли революцию, нужно будет признать неактуальным тезис Энгельса о полном сломе старой государственной машины. Может, тогда еще и Гражданской войны сумеем избежать.

– У нас многие будут против, – задумчиво ответил Сталин. – Им лишь бы разломать все «до основания». А вот над тем, как будут строить «наш, новый мир», они не задумываются… Кстати, об этом Ливеровском. Интересный человек, надо с ним будет поговорить, – потом он осторожно спросил меня: – Александр Васильевич, простите, нам так и не удалось поговорить с вами спокойно, без помех. Вы не расскажете мне о том, что произошло с Россией в ХХ веке? Ведь я ничего не знаю ни о войне, которая была, как я понял, с германцами, ни об этой Дороге жизни, которую строили через Ладогу. Вот только закончим с этим номером…

В этот момент прибежала раскрасневшаяся Ирина с пачкой готовых полос.