Текст книги "Одесская сага. Нэцах"

– Ладно, ты сказал, я услышал, – хмыкнул Митрич. – Поешь ты складно и сладко… Ишь, чего придумал, грамм на грамм, где ж это видано-то такое… Ладно, обдумаю на досуге.

Досуг вылился в полтора месяца, но сделано было многое. Куплена была справка о комиссовании по ранению на имя Виктора Гиреева, не новая, но очень приличная одежда и чемодан с ремнями и пряжками. Буржуйский, как окрестил его Борис сразу, когда увидел.

– А эта красота мне зачем? Я не фраер! Мне наоборот – надо быть потише да пониже.

– Чемодан не простой, там донышко хитрое, как товар повезешь? Не подумал, дурья твоя башка?

– Да кто ж такие вещи в чемоданах возит? – возмутился Вайнштейн. – Его на первом же шмоне или патруль, или деловые вскроют. Тут надо что-то другое придумать.

– Еще чего? Решено – едешь с чемоданом и точка! – наступал Митрич.

– Конечно с чемоданом, но товар не туда нычим.

– Чего делаем? Не понял?

– Ничего, я все придумал. Я один еду или с кем-то из твоих казачков?

– Да куда там один, не настолько я тебе доверяю, – засмеялся Митрич и, повернувшись к двери в комнате, крикнул: – Заходи!

Такого Борька не ожидал – в комнату в сопровождении Игната вошла шаманка, та, что помоложе, в своем привычном облачении – в амулетах, обвешанная бусами и мешочками на поясе.

– А вот и местный лекарь пожаловал… Час от часу не легче, – пробормотал под нос Борис.

– Я с ней никуда не поеду, нас заметут на первой же проверке, – громко произнес он.

– Не заметут, ее все знают, вернее, мать ее знают, боятся и почитают. А еще она по-нашему говорит, будет тебе заместо переводчика, если что. Да, и самое главное, что надо сказать, – ненавидит она тебя люто, как и мать ее, значит, пригляд за тобой будет правильный.

– Ну пригляд, так пригляд, дело ваше, заодно и товар мы на нее пристроим, – взял быка за рога Вайнштейн.

– Ты сдурел, что ли? – подал голос сидящий в углу Игнат.

– Ничего не сдурел, просто думаю головой. Патрули у вас сплошь из местных, ее обыскивать не рискнут, шамана касаться нельзя, а если рассердить – неминуемую смерть на себя навлечь можно, мне уже об этом миллион раз говорили все. Да и дух от нее вон какой… м-м-м… густой… идет, никто просто так и не посунется…

– Да я тебя сейчас в землю вобью! – ринулся на Бориса Игнат, но был остановлен властным голосом Митрича:

– Сядь, не мельтеши, он дело говорит! – и, повернувшись к знахарке, велел: – Ступай на женскую половину, скажи там, что надо пошить к завтрашнему утру пояс на тебя с кармашком потайным, замаскируйте его по возможности, по-своему, не мне вас учить.

Шаманка молча встала, бросила испепеляющий, полный ненависти взгляд на Бориса и вышла из комнаты.

– Значит, так, слушай внимательно, – обернулся уже к Борису Митрич. – Выходите чуть свет, Игнат проводником, передаст вас моему абреку, – тут он горько усмехнулся и продолжил: – Часть пути будешь ехать с мешком на голове, сам понимаешь, осторожность никогда не помешает. Прибудете на полустанок, дождетесь поезда, дальше уже как бог даст, но в вагоне садитесь поодаль, главное, чтобы видели друг-дружку, страховали про всяк случай.

– Предупредите ее, что спать нельзя, – прервал речь Митрича Вайнштейн.

– Не влезай, когда я говорю! Жди, когда спросят, понял? – жестко осадил его Митрич и продолжил: – Предупреждать не надо, она может не спать неделями без вреда для здоровья, и еще… – он взял взглядом Борьку на прицел, – пугать не буду, просто скажу: – Не балуй в дороге, ни под каким видом, она легко отправит на небеса в два счета любого. В кружку чего сыпанет, или уколет чем, этих способов у нее не перечесть…

Значит, так, харчи и деньги у тебя свои, у нее – тоже. Все отдельно, за исключением случаев непредвиденных, если что, у тебя будет нож узбекский, но будем надеяться, все обойдется.

– Да сколько там езды до того Ташкента, не в Москву же едем, – усмехнулся Борис. – Через неделю вернемся. Готовьте товар, пакуйте надежно. Думайте, кого из молодых и на каком этапе поставите. Если все сложится, как задумали, товар надо поставлять точно в срок, задержки – однозначно штраф, и немалый.

– Ладно, не пугай, ты сначала свою часть исполни как надо, а мы не подведем, – завершил свои наставления Митрич и, круто развернувшись, вышел из комнаты.

Застряли

А Женька все ждала и ждала своего лейтенанта Косько. Освободили Одессу, потом Крым, прорвали линию Маннергейма, выбили врага из Белоруссии и Молдавской Республики, из Львова и Закарпатья, подошли к границам Германии, а вестей все не было. Каждый раз читая сводки и газеты, она загадывала: вот к Первомаю, как в сороковом, или на годовщину их свадьбы – в июне все-таки девятнадцать лет вместе, может, в августе на день рождения Лельки, к седьмому ноября… Ну конечно, как тогда из в Фрунзовки! К Святому Николая или… Или к ее дню рождения – 22 декабря он точно объявится на Мельницкой или даст о себе знать. Ее педантичный Петька никогда не забывал важных дат, хотя изысканностью подарков не отличался, кроме той заветной обручальной паровозной гайки. Женя, сидя в своей комнате, воровато оглянулась и, тронув губами стальное кольцо, шепнула: – Ну пожалуйста.

На устаревшего и уже забытого Святого Николая она так замерзла, что сначала рванула с работы домой хлебнуть кипятка и согреть скрюченные ноющие пальцы об стакан, а потом заставила себя выйти в магазин за хлебом.

Почтальон Миррочка осторожно стукнула в дверь двенадцатой. Потом еще раз.

На галерею выглянула Дашка:

– Шо ты нам принесла?

– Тут… – замялась Мирра, – письмо для Косько…

– Та неужели! Дождалась-таки! – хлопнула в ладоши Дашка.

Мирра потупилась:

– А можете ей передать, а то еще столько работы…

– Давай! Давно хотела посмотреть, как эта выдра танцует! – Дашка выскочила на коридор и, глянув, отшатнулась от Мирры:

– Да пошла ты! Сама такое давай! Или вон в дверь засунь!..

– Я не могу в дверь. Надо подпись…

Выглянула всезнающая Нюся:

– Шо вы там за геволт на вечер устроили?

Дашка хмыкнула и поежилась.

– Все, я домой! Это без меня!..

Нюся, заметив конверт, замерла и, тихо ругнувшись, захлопнула свою дверь. Мирра постояла с проклятым письмом в руке и только двинула назад к лестнице, как услышала веселый крик Жени:

– Я уже дома! Уже! Стой! Иду!..

Женька, сияя, как начищенный самовар, взлетела по заледеневшей чугунной лестнице через две ступени.

– Ну давай уже, – она, не переставая улыбаться, протянула ладонь.

Мирра медленно опустила в нее конверт…

Женька рванула и вытащила листик и уставилась в него. С двух сторон скрипнули двери и показались головы Дашки и Нюси – одна в платке, вторая в папильотках.

Женя стояла как струна, сжав губы, нахмурив брови и перечитывая.

– Подпиши, пожалуйста, – шепнула Мирра.

Женя молча черкнула карандашом и пошла к двери.

Нюся высунулась:

– Женечка…

Женя оглянулась через плечо и отчеканила:

– Вон пошли! Обе!

Она зашла на кухню разгладила листок и перечитала еще раз:

«Извещение. Ваш муж лейтенант г/б Косько Петр Иванович, находясь на фронте Отечественной войны с немецко-фашистскими захватчиками, 25 мая 1942 года пропал без вести.

Настоящее извещение является основанием для возбуждения ходатайства о назначении пенсии.

Начальник в/ч пп № 02475, генерал лейтенант А. Вадис.

14 декабря 1944 года».

Женька сидела на табуретке, уставившись в одну точку, и тихонько раскачивалась из стороны в сторону. Так ее и застала через два часа вернувшаяся из техникума Нилка.

Она подхватила листочек и начала рыдать на первой строчке…

– Папочка… мой… папочка… Мамочка…

Прибежал замерзший и облепленный, как снеговик, Вовка с помятым мокрым портфелем и замер в коридоре, завыв волчонком следом за Нилой.

Женя поднялась, выдернула извещение у дочери из рук:

– А ну перестали выть! Пропал без вести еще не значит, что погиб. Ваш папа – офицер и разведчик. Найдется.

– А ты Леле скажешь?

– Конечно. Это ж ее сын. Завтра пойду.

Перед работой Женя зайдет к Гордеевой, принесет кашу и, кашлянув, выдаст с порога:

– Пришло письмо. Официальное.

Гордеева повернулась и уставилась на Женьку мутными рыбьими глазами в пленке катаракты:

– Рожай уже.

– Пропал без вести в мае сорок второго, – отчеканила Женя.

Гордеева глыбой сидела на своей продавленной кровати и только сжала руки в кулаки.

– Иди, на работу опоздаешь. И саквояж мой подай сюда, а то ноги слабые совсем. Не поднимете, если навернусь.

Женька плюхнула возле кровати своего ровесника – кожаный саквояж, сочиненный и собранный ее отцом.

– Да аккуратнее, ты, корова! Не таз с бельем! – вызверилась Гордеева.

Женька оглянется на пороге:

– На спирт не налегайте.

Когда она выйдет и закроет дверь, Фердинандовна вытащит флягу и всадит почти половину, задохнется, закашляется и завалится раненым зверем лицом в подушку.

А вот Женька плакать не могла и спать теперь тоже не могла. Она такой же натянутой струной, как ходила на службу, ложилась в постель и лежала с открытыми глазами. Без мыслей, без слез.

Через день приедут сестры с поздравлениями. Женька откроет:

– Ну заходите. Простите – стола нет и настроения тоже.

Лидка съязвит:

– Я, конечно, понимаю, тридцать семь не круглая дата и не повод для радости, но зачем же так на семье экономить?

Нила шепнет про похоронку.

Лида усядется на кухне:

– Тогда пить будем. У тебя есть. Что мы, зря приперлись? И помянем заодно.

Анька бросится обнимать Женю.

– Не надо! В утешениях не нуждаюсь! – отстранилась она. – И это извещение, а не похоронка. Не каркай!

Женька выпьет пару рюмок с сестрами. Выслушает новости, ласково потреплет Вовку по голове за выпиленную лобзиком в школьной мастерской рамочку.

Когда все уйдут, а дети лягут, она нальет полный стакан самогона и, старательно глотая, выпьет. Ничего. Ни сна, ни покоя. Она снова будет лежать бревном, с чужим, окостеневшим телом.

– Баб Лель, – Нила придет к бабушке, – бабулечка, помоги… мама не спит. Лежит там истуканом, вздыхает и встает в четыре. И не ест почти ничего. Ходит деревянная, и все. Лёлечка, что ей дать?

– Водки ей дай – или выплачется, или заснет.

– Да как я ей дам? Она ж никого не слушает!

– Ну я откуда знаю? Подруг ее попроси.

– Нет у нее никаких подруг. Ты ж знаешь.

– Ну сестер, значит. Не одна у родителей.

– Они предлагали – она не хочет.

– Пусть хоть силой зальют.

Нила вдруг хихикнула сквозь слезы – она представила, как маленькая, сухощавая тетя Лида и нескладная тетя Аня пытаются удержать ее злющую маму, которая стреляет и мечет ножи. Про мамин секрет она давным-давно знала.

Нила послушается и заедет после техникума к строгой тете Лиде. Расскажет про совет Гордеевой и попросит помощи. Лидка вздохнет, пожует губами и процедит:

– Я разберусь. Домой езжай.

Лидка заявится к Жене за пару дней до Нового года.

– Собирайся, поехали!

– Это куда на ночь глядя?

– Давай быстрее, нашей доходяге на Фонтане плохо.

– Она ж неделю назад нормальная была!

– Можно подумать, ей много надо!

– Как же мне все это надоело, – выдохнет Женя.

А когда они приедут на Фонтан, Евгения Ивановна увидит бодрую и здоровую Аньку и накрытый стол.

– Это что?

Лидка подведет ее к столу:

– Давай раздевайся – пить будем, чтоб ты совсем копыта не откинула.

Женька развернется к дверям, но Лидка прикроет собой выход:

– Куда собралась?!

– Благодарю за участие, дамы, но водка не помогает. Уже пробовала.

– Тогда держи, – Лидка, запутавшись в своей гигантской бархатной котомке, внезапно вытащит коллекционный маузер. Анька ойкнет, а Женя удивленно вскинет бровь.

– Это не для тебя. Точнее, тебе. Тьфу ты! – ругнется Лида. – На вот! Ты же стрелять любишь? На! – Она выудит из сумки коробку патронов. – Я не знаю, как их туда совать. Иди на берег. Там нет никого. Иди, постреляй. В небо, в землю. Хочешь – в себя. Может, полегчает. На, – она впихнула тяжелую коробку Женьке в руки, – иди уже! Но только выпей, а то замерзнешь!

Анька метнулась к Жене с выпивкой. Та в совершеннейшем недоумении от такой сестринской заботы, не раздеваясь, у порога махнула стопку. И сделала шаг к столу.

– Да подождите, малахольные, как я его ночью в такой холод на улице заряжать буду?! Дайте собраться.

Ветер у моря на 8 станции Фонтана выворачивал полы пальто и продирал до костей. Женька брела по берегу, вдыхая обжигающе соленый воздух. Внутри нее был точно такой же лютый ледяной шторм.

Маузер в той самой оригинальной деревянной кобуре, в которой его Иван Беззуб презентовал много лет назад своему первому зятю, болтался и больно бил по костлявому бедру.

Женька выдернула тяжелый ствол и прицельно вскинула руку. Море, вязкий песок, родной оружейный запах… Чуть дальше по берегу целую вечность назад они впервые поцеловались и впервые поссорились с Петькой. Пропал без вести – это страшнее смерти. Потому что он застрял, завис, как призрак, между живыми и мертвыми. И ей теперь не спать, не жить, ей гадать – каждый день. Она сначала, как в отрочестве, приставит дуло к виску, вздохнет и бессильно опустит руку, усядется на песок, вслушиваясь в ночное штормовое море. А потом встанет, сунет неудобный маузер обратно в кобуру и побредет по склону вверх, к темным дачам…

Армия еще в апреле ушла на запад добивать немцев, снова оставляя освобожденную Одессу на руководящих работников и баб с детьми. И в южный портовый город хлынули не только эвакуированные свои и чужие жители, но и все уцелевшее воровское племя. Бесхозное оружие, выписанные на восстановление деньги, ничейные дома на окраине, нехватка продовольствия и осевшие по карманам и квартирам ценности, гуляющие из рук в руки… Выходить в сумерках на улицу снова было страшно. Революционный гоп-стоп ранних двадцатых вернулся, но более зверский и без привычных воровских понятий. Женя не боялась, хотя стреляли на Молдаванке регулярно. Своих, «хуторских», а хуторами называли целые кварталы, здесь по-прежнему не трогали, а залетные на Молдаванку не совались – местные, как и четверть века назад, держали и район, и периметр, и чужие исчезали бесследно, не успев проявится.

А вот фонтанские дачи, необитаемые, заколоченные, в основном летние, неприспособленные под круглогодичное проживание, да выходы из катакомб со схронами контрабандистов на склонах снова были у банд в цене.

Женька не шла, а из последних сил волокла себя обратно с маузером на боку и неподъемным камнем на сердце. Она почти дошла до Анькиной улицы, когда услышала за спиной тяжелые шаги.

– Ты смотри, какая фифа загуляла. А ну притормози!

Косько шла, не останавливаясь.

– Стой, я сказал, пока уши не отрезали.

Женька ускорилась.

– А ну лови эту суку!

Женька побежала, скользя по мерзлой траве. По топоту она поняла – минимум двое. Она испуганно рванула вперед, уже не глядя, не разбирая дороги, и с размаху врезалась в забор. Бежать некуда. Да и незачем. Она упрется спиной в калитку и выдернет маузер. Преследователи, повернув в ее угол, поняли – тупик и дальше шли медленно, куражась.

– Ишь ты! Какой подарочек на Новый год! На всю братву хватит!

– Иди сюда, шалава! Хорошо обслужишь, живой отпустим.

Все ее обиды и боли от толпы, которая собиралась ее сжечь в Чернигове, до этого мерзкого вечернего томного призыва «драга домна Женя» поднялись густой смолой из сердца до горла. Женька Косько ждала, когда бандиты подойдут поближе. Она приоткроет рот и, глубоко вдохнув, выдаст какой-то то ли рык, то ли рев и выстрелит одному из них точно в пах, а потом с черным диким удовольствием разрядит весь магазин во второго. Точно в сердце. Она будет стрелять и орать-орать-орать и после того, как кончатся патроны…

За полночь Женька завалится в дом Ани вся в песке, грязи и драных чулках. Бросит в угол кобуру. Дойдет до лежанки и, проваливаясь в сон, выдохнет ошалевшим перепуганным сестрам «спасибо». Проснувшись в обед, она спеленает маузер вместе с кобурой в простыню, перемотает найденной бечевкой и выбросит с пирса в море.

Шаманка

Выехали с рассветом и долго поднимались на пологой тропинке, потом шли по дну высохшей речки.

«Хитрые черти, на этих камнях никаких следов не сыщешь, если не знаешь, где искать», – думал всю дорогу Вайнштейн, пытаясь хоть как-то запомнить дорогу, вдруг пригодится.

На равнине их встретил возница на арбе. «Абрек» оказался древним-древним дедом с огромным морским кортиком за поясом, сделанным явно по спецзаказу каким-то щеголем морским. Стало понятно, почему усмехнулся Митрич, когда рассказывал про него. Борьке надели на голову полотняный мешок и посоветовали заснуть, дорога займет весь оставшийся день. Он поначалу пытался бороться со сном, безуспешно ловил хоть какие-то знакомые слова в беседе шаманки с возницей, но они говорили на каком-то местном диалекте, совсем не так, как разговаривали узбеки из аула.

На полустанке все прошло как-то слишком легко и гладко, Вайнштейн даже насторожился по старой воровской привычке, а потом понял – ночь, измученные дневной жарой пассажиры спали как убитые, и только полусонная узбечка, единственный проводник на четыре вагона, бодрствовала. Получив от шаманки и Борьки оговоренную дань, даже не взглянув на билеты, она махнула рукой и что-то сказала. Вайнштейн ничего не понял, но ориентировался на шаманку, которая быстро юркнула в глубь вагона. Место ему нашлось на боковой полке, где спал мелкий мальчишка, который утром оказался мелким худосочным дедом, веселым и дружелюбным, ни слова не понимавшим и не говорившим по-русски, что, впрочем, совсем не мешало ему активно общаться с Борисом, непрерывно угощать его какими-то белыми солеными твердыми, как морские камни, шариками, которые невозможно было разгрызть. Сам дед постоянно катал в беззубом рту эти шарики, прихлебывал из пиалы давно остывший чай и говорил, говорил, говорил… Борис все время находился в каком-то полусонном состоянии, то погружаясь в забытье, то выныривая из него под неумолкающие рассказы дедушки-попутчика. Шаманка тоже без дела не осталась, к полудню к ней потянулись самые разные люди, что-то говорили, что-то приносили, приводили детей и стариков. Проводница едва не падала на колени и каждый раз пыталась поцеловать ей руки, когда случалось мимо полки шаманки проходить. К вечеру все купе шаманки оказалось свободным – кто-то вышел, кто-то просто счел за благо перейти на другое место, новые пассажиры, каждый раз радостно бросаясь к свободным полкам, словно натыкались на невидимую стену на подходе к этому купе и медленно пятились назад…

– Эй, ты, подойди ко мне, – позвала вдруг по-русски его шаманка, позвала громко, на весь вагон. Борька сидел на всякий случай не двигаясь. «Ну все, пропала конспирация», – усмехнулся он про себя.

– Иди, иди, не бойся, – усмехнувшись, повторила она. Борис поднялся и подошел.

– Ну чего тебе? – нарочито грубо и громко спросил он.

– Сядь и смотри на меня и слушай, – она ткнула пальцем Борьке промеж бровей и его сонливое состояние улетучилось как и не бывало. – Урки из соседнего вагона на твой чемодан глаз положили, проводницу прислали разнюхать, кто ты и с кем едешь. А она мне тут же доложила, срисовала, поганка, что мы вместе, глаз у них наметанный, не смотри, что чумазая да заспанная. Ночью, если придут, я одного успокою, когда мимо меня будут идти, а вот второго ты в тамбур волоки по-тихому и там уже постарайся у него узнать, к кому мы в Ташкенте можем обратиться по нашему делу, а вздумает молчать или что не так пойдет, вот, возьми, – она протянула ему коротенькую камышинку, – просто уколи его легонечко вот этой штучкой, освободи душу его многогрешную. – И, увидев готового взмыть над полкой Борьку, моментально сменила свой командирский тон, примиряюще, по-бабьи запричитала:

– Ой, да что ж это я мужиком-то командую, баба я безмозглая, – а глаза ее откровенно смеялись…

– Издеваешься, сучка… – зашипел Борька, не в силах сдержаться.

– Ладно, ступай, вояка, не спи только, хотя ты теперь дня четыре не заснешь, – пробормотала чуть слышно шаманка ему вслед.

Чудесный план шаманки с самого начала был обречен на провал, потому что урками страшными оказались два узбека-наркомана, и кроме огромного размера одного из подельников, не было в них ничего особо ужасного. Великан шел вторым, и когда шаманка одной ей ведомым способом обездвижила его, он завалился на грязный пол вагона с подобающим его габаритам грохотом. Мелкий шел первым и, услышав грохот, метнулся было назад, но, увидев шаманку в ее наряде, упал на колени, начал отбивать поклоны и визгливо что-то запричитал, разбудив окончательно весь вагон. Вайнштейну ничего не оставалось, как, вспомнив воровскую науку, хлопнуть его по ушам сложенными в лодочку ладонями – надо же было как-то заставить замолчать его. Затем, повинуясь молчаливому кивку шаманки, он подтащил мелкого и бросил его на нижнюю полку. Теперь уж точно вся конспирация насмарку пошла, но делать было нечего. Шаманка что-то скомандовала узбеку и повернулась к Боре:

– Теперь тащи его в тамбур и задавай вопросы – он ответит на любой.

– Так уж и на любой, – усмехнувшись, усомнился Вайнштейн.

– Просто поверь, – спокойно ответила шаманка. И продолжила: – А этого быка положи на полку, пусть поспит до Ташкента.

Борька с помощью соседей с трудом заволок неподъемное тело на полку и, подхватив безвольного мелкого, ринулся в тамбур. Откуда вывалился через минуту, сдерживая смех:

– Эх ты, напарница, да он же ни бельмеса не понимает по-русски… Чё спрашивать-то у него? – уже откровенно победно заржал Борька. Шаманка выругалась с досадой на родном языке, моментально встала и что-то резко сказала в глубь вагона. Судя по движениям всех бодрствующих и мелким кивкам скатившегося с полки деда-говоруна, приказ был однозначен: «Всем бдеть, всех впускать и никого не выпускать до прихода командира», то есть – до ее возвращения.

С допросом управились быстро. Борис задавал короткие вопросы, шаманка старалась максимально точно переводить вопросы и ответы. Мелкий говорил не переставая, пытаясь рассказать как можно больше своим новым и таким любимым незнакомым хозяевам. Ответы вполне устроили Вайнштейна с напарницей, и когда вопросы закончились, шаманка вернула вора в блаженный сон, а Борис закинул его на верхнюю полку, чтоб не мешал.

– Ну что, переноси уже ко мне свой чемодан, верхняя полка свободна, чего уже секретничать, весь поезд уже знает, что и как, да и до Ташкента полдня всего осталось, тебе отдохнуть надо, у нас завтра важный день, поспишь немного, а я покараулю, – неожиданно проявила заботу шаманка.

– Ты ж сказала, что я до конца недели спать не буду… – ядовито произнес Борис.

– Хм… услышал все-таки… Ничего, я как лишаю сна, так и возвращаю его – вон смотри на этих двух баранов, – она кивнула на неудавшихся грабителей, что вовсю храпели на полках…

Проснулся Борис, вернее, разбудила его шаманка, когда поезд уже замедлял ход.

– Вставай, скоро вокзал, – отрывисто скомандовала она. Воры уже сидели на своих полках, безвольно мотая головами в такт движения поезда.

– Как остановимся, вы нас ведете к своему старшему, поняли? – обратилась она к одновременно к обоим и повернулась к Борису. – Ну что, сейчас товар отдавать или потом?

– Конечно сейчас, ты что, потом, на перроне или еще где, юбку у всех на виду задирать будешь и доставать закладку? И еще, слушай внимательно и запоминай лица всех, кто рядом крутиться будет, нужный нам человек обязательно поблизости будет тереться, разговор мой слушать.

Я говорю, ты – в стороне, смотришь, как пойдет. Потом их бугор к старшему метнется, чтоб встречу нам назначить, на это нужно время, вот тут, если я какой знак подам, ну, за платком в карман полезу, чтоб лицо вытереть, – немедленно исчезай. Братьям доложишь, что не сложилась у нас беседа с местными генералами, – Вайнштейн горько усмехнулся.

– Ну вот еще, мне что, бояться прикажешь теперь? Я живых не боюсь, – победно усмехнулась она.

Но все сложилось так, как планировал Борис. Один из приближенных к местному пахану знал вора в законе по кличке Циклоп, поэтому должный кредит доверия его родному сыну был обеспечен со старта, что было очень важно в комбинации, которую задумал Вайнштейн.