Текст книги "Одесская сага. Нэцах"

1945

Нету тела – нету дела

– Нету тела – нету дела, – услышит Евгения Ивановна Косько, придя оформлять пенсию по утере кормильца.

– Видите, что написано: пропал без вести ваш младший лейтенант! И тут написано не пенсия, а ходатайство, а мы разберемся – положено – не положено. Где официально подтвержденные данные о гибели?

– Он видел сон. Много раз, в сорок первом – как в машину попадает снаряд. Понимаете? Он знал, как умрет! Товарищи подтвердили, что так он и погиб. Они написали, что видели. Я сейчас покажу, – Женька полезла в сумочку и вытащила сложенные листочки. – Я вдова, у меня двое детей.

– Подождите! Читайте вот тут – здесь написано: погиб при взрыве? Нет? Значит, и пенсия не положена. А вдруг он дезертир и бежал? Да, кстати, – офицер порылся в столе, – как там ваша фамилия? Беззуб, говорите?

Он заглянул и прихлопнул папку, сменив тон со скорбно-канцелярского на привычный хозяйский:

– Пенсию хочешь, вдова героя? А сама-то где была? Под кем горевала в оккупации? Под немцами или под румынами? На врага работала, с врагом под одной крышей жила, а теперь за пенсией пришла? Кого из кормильцев потеряла, а?

Женя выпрямилась на стуле.

– Сука, – отчетливо и громко сказала она, глядя прямо в переносицу военкому. – Су-ка штабная.

– Что?! – приподнялся оскорбленный офицер.

Женя смачно, по-босячьи харкнула точно ему на сапог. Она была меткой во всем.

Тот побледнел и отшатнулся.

– Вот-вот, – улыбнулась Женя, – от всей души. И тебе того же. Надеюсь, я достаточно здесь надышала, чтоб ты тоже зацепил.

Плевок был ярко-алым кровяным сгустком.

Женя повернулась и, цокая каблуками по коридору, вышла из здания.

К врачам она не ходила. Ну похаркала да перестала, вон, лукового сока попила и полегче стало, а узнают на работе, решат, что чахоточная, и точно выпрут, и тогда гарантированно загнешься. Вместе с детьми.

Козырная комбинация

Беседа с деловыми людьми Ташкента не сразу сложилась. Не было у Вайнштейна никаких козырей для торга, кроме небольшого кредита доверия за счет почившего папашки. Так что уже огромное спасибо надо было сказать криминальным отцам города, что его согласился выслушать один из районных смотрящих.

Борис сразу выложил на стол товар и назвал цену. Кто-то из подручных пахана моментально упаковал его и исчез за дверью.

– Он к лепиле сгоняет, проверит качество, тогда и поговорим о цене, а пока выпьем и перекусим чуток, чем Бог послал, – растягивая слова, сказал пахан.

После нескольких рюмок, утолив первый голод, перешли к расспросам. Борис темнил и выкручивался как мог, потому что вопросы касались Одессы и ее криминальных лидеров, и для него это были сродни хождению по минному полю. Но на его счастье скоро вернулся посыльный, и расспросы закончились.

Вид вернувшегося говорил сам за себя – излишне спокойный, с плавными театральными движениями, он, многократно повторяясь, с восторгом отзывался о качестве товара.

– Не мямли, что лепила сказал? – прервал его хвалебную оду пахан.

– Да он там что-то со своими пипетками-пузырьками колдовал, потом сказал, что отлично, и сам закинулся, и мне дал чутка, – четко, по-военному доложил вмиг оживший посыльный.

– Хороший у вас «чуток», однако, с половины работаете с лепилой… – усмехнулся пахан.

– Да я это, я для общества стараюсь, а вдруг там отрава? – залепетал посыльный.

– Ну да, а лепила у нас, значит, дурачок, да? Я передам ему при случае твои слова, – откровенно издевался пахан. – Ладно, ладно, иди уже, испытатель, – увидев плаксивую мину посыльного, махнул рукой.

– Итак, на какой цене сойдемся? – спросил он Вайнштейна.

– На улице в вашем городе грамм такого товара стоит… – начал было тот.

– Я знаю, сколько чего стоит, – перебил пахан. – Я тебя спрашиваю: на какой цене сойдемся?

– Товар – чистый морфий, хочу грамм золота за грамм товара, – пошел ва-банк Борис.

– Ого… при таком раскладе говорить нам не о чем, – начал было подниматься из-за стола пахан.

– Ну нет, так нет, – Вайнштейн тоже сделал вид, что встает, – он знал подобные приемчики для торга.

– Ладно, назови окончательную цену, и по рукам, – сказал вновь усевший на стул пахан.

– Я уже назвал. Цена справедливая, учитывая качество товара, расходы на доставку и прочее. Вы получаете товар в городе, остальное – моя проблема. Оплата по весу в день поставки. За качество спрос с меня.

– Ну вот это уже другой разговор, – довольно хмыкнул пахан. – Значит, так, шесть килограмм в месяц равными партиями, каждую взвешиваешь вместе с моим человеком. Расчет через неделю. Все. Если устраивает, по рукам.

– На первые полгода согласен, а там поторгуемся, когда весь город под себя заберете. Есть проблема – где я буду жить? У меня документы не самые надежные, – начал отторговывать выгодные для себя позиции Борис.

– На улице не оставим такого дорогого гостя, документы нужные поможем сделать. За деньги. Дорого, но надежно.

– Согласен, – только и оставалось сказать Вайнштейну. – С первой партией приеду сам, через неделю.

Шаманка ждала его в обусловленном месте, в маленьком домике на окраинной улице Ташкента. Когда из пролетки почти выпал на дорогу хорошо отметивший сделку Борис, она совсем по-бабьи недовольно поджала губы и что-то пробурчала на своем языке. На ее призыв прибежала хозяйка дома с дочерью, и они совместными усилиями дотащили Вайнштейна до кровати.

– Завтра, все завтра, – пресекла она попытку Борьки похвалиться успехами.

– Да они все равно ни бельмеса не понимают, что я говорю, – протестовал он.

– Эти – понимают. Завтра! – весомо повторила шаманка.

Разбудила она его рано утром, сунула в руки пиалу с крепким горячим бульоном и мелко рубленным мясом.

– Хаш… – вожделенно промычал Борис.

– Сначала пей, потом говори, – коротко приказала она. Вайнштейн пересказал почти весь разговор, а также непременное условие пахана – он, Борис, гарант качества и веса товара, прибывает с первой партией и дальше находится при пахане неотлучно. Схитрил он в одном: сказал, что расчет за товар в конце месяца – этот временной зазор был необходим ему для реализации плана побега.

Шаманка долго смотрела на него, мучимая какими-то мыслями.

– Ну давай свою пыль, дунь мне в рыло, поспрашай, чего уж там, надоели вы мне со своим заскорузлым скопидомством! Друг другу не верите и других поедом едите. Я – за долю на воровском пере танцую, а ты мне тут в гляделки решила играть, – вызверился Борька.

– Да я бы дунула с дорогой душой, только нельзя, рано, многие потом дураками остаются. Вот поговоришь с Митричем, он и скажет, надо дунуть или нет, – ответила.

Обратная дорога обошлась без приключений. Митрич и братья остались очень довольны – забыв про Бориса, они бросились прикидывать на счетах ожидаемый барыш, и самый приблизительный подсчет показал увеличение дохода почти в двести раз. Вайнштейн был огорошен такой разницей, но, поймав волну разговора, остудил радость новоиспеченных миллионеров:

– А доставка товара, охрана, доставка денег?! Вы же не учитываете накладных расходов, а они будут, и немалые. И еще – через неделю я должен быть с товаром в Ташкенте, еще через неделю следующий подвоз товара, и так каждую неделю, всего шесть кило. Контракт на полгода. Далее кто-то из вас едет в Ташкент – оговаривать новую цену. Я думаю, что повысить ее можно будет минимум на 25 %.

Тут братья снова оживились.

– Через 30 дней, – продолжил Борис, – когда получим первую оплату, нужно будет оговорить мою долю. – Голос его был твердым.

Повисло тягостное молчание. Такого братья явно не ожидали.

– Придет время – оговорим, – ответил после длинной паузы Митрич. – Пока все эти барыши на воде вилами писаны.

Борис понимал, что никакой доли не будет никогда, но этот бесконечный разговор ни о чем нужен ему был, чтобы поддерживать в сознании казачков имидж жадного до денег, недалекого человека.

И конвейер заработал.

Замрите! Не дышите!

Нет ничего утомительнее очереди в поликлинику, тем более если это флюорография в диспансере. Как будто команду лаборанта «Замрите! Не дышите!» выполнила не жертва направления терапевта, а само время. Даже самый небрезгливый оптимист вдруг боковым зрением начинает замечать, как кружат в коридоре палочки Коха.

Здание было старинным, царских времен, и несмотря на слои и пузыри дешевой краски на полу и стенах, все же величественным. Пациенты, покашливая от волнения, сидели вдоль стены, стараясь меньше касаться всего и реже дышать. Жене тоже ужасно хотелось кашлять и курить одновременно. Чтобы отвлечься, она достала маленькую записную книжечку и стала писать список дел на отпуск в августе. Он включал заготовку варенья, благо сахар Лидка сможет достать, и консервацию овощей. Женя быстро в уме складывала дни рождения, календарные праздники на зимний сезон, чтобы определить соотношение литров и килограммов на душу семьи и во что встанет спокойная жизнь зимой.

После флюорографии она отправилась со снимком к врачу:

– Ну, доктор, жить буду?

По взгляду доктора она поняла, что шутка не удалась.

– Или буду, но недолго?

Врач продолжал тяжело молчать. Потом еще раз поднял рентген…

– У вас процесс…

– Нюрнбергский? – максимально безразлично поинтересовалась Женя.

– Хуже, – вздохнул доктор и выдавил: – Открытый процесс в легких. Это туберкулез в финальной стадии. У вас есть дети?

Женька зашла домой, кинула на стол лист в затейливой, почти арабской вязи и поспешила переодеться.

– Мам, это что? – Нилочка помахала бумажкой перед матерью, которая выплыла из комнаты в домашнем ситцевом халате.

Женя, несмотря на полжизни за пределами Одессы, оставалась дочерью Молдаванки до мозга костей.

– Шё? – Она произносила именно так – с мягким «ё», а не с «о».

– А, это? Это – диагноз. Из тубдиспансера, – и, прищурив глаз, сунулась прикуривать от керогаза зажатой в зубах папиросой.

– Мама! – бледная Нилочка с полными слез глазами трясла листком, – мамочка…

– Туберкулез, да. Вам с Вовкой, кстати, тоже надо проверится, я заразная, – Женя глубоко затянулась и закашлялась.

Нила попыталась ее обнять.

– Мамочка, ты как? Чем помочь? Ты купила лекарство?

– Я – как обычно, – парировала Женя и полезла в сумку. Достала оттуда пакет с рассыпающимися таблетками. – Вот черт! Полсумки в них! – Она аккуратно выбрала из недр еще пригоршню цветных таблеток и, на секунду задумавшись, метнула их в плиту. Они затрещали и вспыхнули маленькими зеленоватыми искрами.

– Мама! Ты что?! – вскрикнула Нила.

– А шо? – с невозмутимым видом глядя куда-то сквозь Нилочку, парировала Женя. – Врач сказал бросить курить и начать пить таблетки, потому что… – Она выдержала мхатовскую паузу и насмешливо приподняла бровь: – Жить мне, по его мнению, от силы два месяца.

Женя взвесила на ладони оставшиеся в пакете лекарства и, открыв печную заслонку, забросила его в огонь.

– Ты… ты что? – плакала Нила.

Женя, не выпуская папиросы изо рта, флегматично выдала:

– Ну если жить осталось два месяца – то с какой радости так мучатся?

Нила все-таки прорвалась и вцепилась в тощую мамину спину мертвой хваткой.

Женя потрепала дочку по голове:

– Да не реви ты. Придумал тоже! Я не для того войну пережила, чтобы от чахотки загнуться – вон даже твоя тетка чахлая еще двадцать лет назад выкарабкалась. Так что успокойся, не сдохну! – Женя по привычке взяла заварочный чайник и жадно отпила прямо из носика. Поймала на себе полный ужаса Нилочкин взгляд:

– Ну? Чего уставилась?

– Мам… ты это… там же заварка… на всех… Может, тебе в чашку налить?

– Себе теперь в своих чашках заваривайте. А это мой чайник. Буду пить, как хочу! И привычек своих не буду менять… Я буду жить, как жила. Сколько бы мне не осталось! Нечего мать хоронить раньше времени! Боитесь? Валите отсюда! Не маленькие! Это мой дом! И мой чайник. Понятно?! – кричала она вслед выбежавшей Ниле. Оставшись одна, Женька достала записную книжку и вырвала трясущимися руками листочек со списком летних заготовок. По расчетам врачей – до августа ей не дожить. Она подержала листочек, а потом выдернула шухлядку из кухонного стола, поворошила набросанную туда мелкую дребедень и выудила булавку. С силой приколола листок на дверной косяк.

– Не дождетесь! – и, подхватив заварочник, ушла в комнату.

Звездный час

Через два месяца, когда были готовы новые документы, что обещал пахан, с новой партией морфина передали увесистый пакет и записку от Митрича. Тот прислал двухкилограммовый образец и предлагал переговорить с паханом о поставке наши^´ – так на узбекский лад они называли анашу.

Борис понял, что его час пришел. Пахан даже не стал посылать образец лепиле – сам опробовал и не особо стал торговаться, потому что за два прошедших месяца прочно занял две трети города со своим товаром и ожидал, что вот-вот наладится неофициальный канал поставки в военные госпитали.

Потому Вайнштейн пошел ва-банк: пахану сказал, что срочно надо рассчитаться наперед за сегодняшнюю партию, Митричу написал записку, что в связи с новым рынком сбыта – госпитали – срочно нужна месячная партия морфина и двойная – конопли, за которую он выторговал ту же цену, что и за морфий. Борис рисковал… и понимал, что если всплывет его гешефт, он будет обречен на муки нечеловеческие, когда просто смерть станет для него царским подарком. Весь расчет был на факторе времени, вернее, на отсутствии оного.

Расчет оправдался: получив день-в-день деньги за два предыдущих месяца, казачки отбросили осторожность и отправили не то, что Борька просил, а с «походом». В результате у него на руках оказались не только деньги за два месяца за морфин, но и 12 килограммов морфина – двухмесячная партия – и 16 килограммов, целый пуд конопли. При всем желании просто так скрыться с таким тяжелым и габаритным грузом он не мог, помощников брать, даже втемную, граничило с самоубийством, вот и пришлось располовинить попавший в руки товар и, как ни ныла душа, отдать половину пахану под видом ежемесячной поставки, коим это, по большому счету, и являлось. Но Борька не был бы Борькой, если б даже в этой ситуации не выгадал бы что-то для себя – он предупредил пахана, что обнаружил недовес в товаре, и нужно разобраться лично, чья вина, попросил неделю на решение проблемы, и пахан, проавансированный товаром на месяц вперед, только молча кивнул – дескать, все понимаю, хозяйский гнев должен быть пролит на истинного виновника.

Хватились Вайнштейна через 10 дней, когда квартирная хозяйка пришла требовать деньги за прошедший месяц – он в суматохе просто забыл оплатить свое жилье. Подняли на ноги местных, опросили с пристрастием залетных бандитов и гастролеров, разослали весточки в Москву, Одессу и Ростов… Никто не знал и не видел, но, надо признать, искали не очень активно на всякий случай – человек поехал разбираться со своими, мало ли какие могут быть варианты? Ждали прибытия представителя поставщика.

Но явившийся на разборку Митрич, несмотря на свою генетическую ненависть к уркам, быстро нашел общий язык с паханом, и оба порешили пропавшие деньги и товар списать на убытки. Об авансовой поставке товара от Бориса пахан благоразумно промолчал. Но согласился, что новые поставки пойдут с наценкой 10 %, и в свою очередь предложил с помощью лепилы, который был классным химиком с ярко выраженным криминальным талантом, попробовать к морфину добавить героин, а анашу хорошо чистить – обрабатывать и большей частью в гашиш переводить. Но и отходы обработки не выбрасывать, прессовать и передавать с оказией ему.

– Офицеры мне хорошие деньги платят, их тут всех на морфине держат, да не все с него слезть могут, кто от боли, кто от слабости характера, так что на травку у меня ныне тоже хороший спрос, – аргументировал он свою позицию.

Про пропавшего Бориса даже никто не вспомнил. Нет человека – нет проблемы, этот лозунг всем намертво вбил в голову Генералиссимус Иосиф Виссарионович.

День Победы

Девятого мая Гордеева сползла с галереи во двор со стаканом в руке.

– Налейте! – приказала она. – Хочу выпить за победу!

Она поднесла стакан к глазам, потом залпом махнула свои сто грамм и снова протянула руку:

– Еще! Теперь за Питера моего!

Под орехом зависла тишина.

– Царствие небесное, – выдохнула Ася.

– Шоб ты подавилась, дура! – гаркнула Фердинандовна. – Мой сын живой! Нет доказательств! Нет тела! А вы уже все похоронили, да, невестушка? Утешилась? – повернулась она к Женьке.

Та скрипнула зубами, задрала голову и зашлась кашлем, затолкав в рот платок. Откашлявшись, она наклонилась через стол к свекрови и громко медленно выдала:

– Мадам Гордеева, стесняюсь спросить, а что ж ты у меня пенсию на погибшего кормильца берешь? А?

– А с тебя не убудет! И квартира моя тебе останется. Так что считай, задешево берешь! Нилка, – крикнула Гордеева, – доця моя, это твое приданое! Я на тебя завещание напишу.

Нилка смотрела со второго этажа галереи и улыбалась:

– Баб Лёля! Мне не надо! Я тебя так люблю!

Женя махнула стопку и буркнула себе под нос:

– Как же – завещание! Не при румынах и не при царе – получат по ордеру, кому положено, если дочери раньше не объявятся.

Фердинандовна хрустнула огурцом.

– Зашло – как в сухую землю! Давайте третью – на коня, и поскачу я в объятья Морфея. А вам сегодня шуметь можно. День такой.

Люблю тебя

Ксеня спрыгнула на берег. Несмотря на сопротивление Саныча и осенние штормы, она третий год приезжала сюда, в маленький поселок Хоэ Александровско-Сахалинского района.

Хоэ – по местному «таймень». За этим тайменем, рыбой попроще, крабами, а еще за нерпой, соболем они и поехали с Санычем в сорок втором. Он – устраивать кустарное консервное производство и пошивочный цех прямо на берегу в бараках, она с ним – вести учет и решать вопросы поставок сырья в обе стороны. Местное племя нивхов, которых все, кроме дотошного Саныча, называли, как и остальные местные народы, просто тунгусами, были настоящие промысловики. Жили стойбищами и били морского и лесного зверя и на воде, и по льду, и на окрестных сопках. А сопки полукругом обступили – то ли вытесняя Хоэ к самому берегу, то ли защищая его. Между домами и норовистым Татарским проливом – леспромхоз, отстроенный с размахом прибывшими в конце тридцатых отчаянными комсомольцами. Наши тут вообще появились только лет двадцать назад, но зато быстро обустроились. Правда, сейчас консервы и солонина были важнее леса. Ильинский умудрился объединить и осчастливить и нивхов, у которых централизованно и массово закупали продовольствие и пушнину, и моряков с Большой земли, и местный постаревший комсомол, в основном женщин, на заготовке и упаковке.

Сансаныч со своим командирским басом, твердой рукой и такими же твердыми тарифами моментально стал абсолютным авторитетом, а его жена, которую дремучие тунгусы на свой лад называли следом за ним Ксяха, чем очень смешили Ксению Беззуб, – любимицей, за ее вечную улыбку и деньги в руках. Она никогда не строила из себя прошеную начальницу и даже выучила пару приветствий на местном диалекте. Их ореол полубогов с большой земли распространился и на приехавших вместе с ними Фиру с Ванькой.

Сначала Ксюха хотела оставить маму с Ванькой в Хабаровске. Но Фира проявила свое фирменное громогласное упрямство и наотрез отказалась оставаться одна.

– И шо я с этим шибеником буду сама делать?

– То же, что и со мной. Можно подумать, я сильно занимаюсь его воспитанием, – хмыкнула Ксеня, – тем более что мы не навсегда, а на сезон, работу поставить. – Ксеня задумалась и осторожно добавила: – Надеюсь на это. Денег и продуктов будет достаточно. Каждую неделю будут приносить еще. Я договорюсь.

И тут Фира вытащила главный козырь:

– Ну ты шо, не помнишь – я теперь женщина ненадежная, а вдруг со мной опять какой конфуз медицинский, и что ребенок среди ночи над моим телом делать будет?

– Типун тебе на язык! – дернулась Ксеня. – Ты зачем меня пугаешь?

– Я не пугаю, я считаю варианты. Как ты. И чем ты меня на своем Сахалине испугаешь? Бытом? Бараком? Ты правда думаешь, что после нашего двора это таки сильно страшно?

– Но, мама, ты слабая еще, а там сыро, море.

– Море! Наконец-то! – хлопнула в ладоши Фира. – Там даже два моря! Сверху Охотское, снизу Японское! Ну я хоть там буду дышать, как дома!

– Мам, ну честно, ты у меня такая агройсен морячка! Ты ж на море в Одессе дай бог чтобы пару раз за год была!

– Не важно! Я хочу к водичке… – чуть не заплакала Фира.

– Хорошо, поедете к водичке, – сдалась Ксения.

Она не была послушной дочерью, но после всего пережитого в феврале сама была рада по-прежнему жить рядом с мамой. Слава Богу, партии и заведующему отделением, Фиру тогда спасли, вытащили. Придя в себя после реанимации и приоткрыв один глаз, она страшно огорчилась:

– Ой вэйзмир, опять больница!

– Это после наркоза, – похлопал Ксеню по плечу дежурный врач, – не огорчайтесь.

Но Фира продолжала сокрушаться:

– Ванечка, – заплакала она, – я видела Ванечку. Он мне снился, он меня за руку держал. Как тогда в Никополе, через забор… Ну зачем?! Зачем вы меня разбудили?!

Потом она закрыла глаза и долго и витиевато ворчала. Врач прислушался и напрягся:

– Это что, немецкий? Откуда она так хорошо его знает?

– Это идиш… Они похожи, – вздохнула Ксеня.

– Мам, ну что ты ругаешься? Ты хочешь, чтоб мы и без папы, и без тебя остались, а? Мама, тебе, между прочим, через неделю меня замуж выдавать.

Фира открыла один глаз:

– Не, вы точно не дадите мне спокойно сдохнуть! – Она внезапно села на кровати.

– Мама, ляг сейчас же!

– Так! – Фира нахмурилась. – Доця, не делай мне нервы! Ты определись: мне уже лечь окончательно или все-таки встать? Сколько человек будет? Это ж надо стол накрыть приличный. А тут ни курицы, ни овощей – одна козлятина какая-то, прости господи.

– Мам, тебе надо только новое платье. И все. Остальное моя забота.

– О, – Фира подмигнула Ксене, – потом в похоронный набор положу, чтоб добро не пропало. А стол, дочечка, это моя забота. А то как это – у тебя первая супружеская ночь, а ты усталая.

Ксеня всхлипнула и обняла маму: – Ну наконец-то! Вернулась!

Фира вышла из больницы цыпляче бледная и окончательно отощавшая. После коротких свадебных хлопот и застолья она снова потускнела, посерела и все чаще смотрела, не мигая, стеклянным взглядом в окно, куда-то в небо. А тут с этим переездом и морем снова защебетала и запорхала…

…Ксения Ивановна все-таки успела замочить свои модные кожаные ботиночки вместе с чулками на пухлых ступнях, неуклюже соскочив на массивный ряжевый пирс, который укреплял и расширял Сансаныч. Тогда она удивлялась – как это причал из бревен? А Ильинский объяснял, что это просто гигантский ящик из стволов сосен, наполненный камнями, и он спокойно выдержит не одну зиму.

Ксюха скривилась, но не остановилась, а поспешила по грунтовке в поселок, мимо производственных бараков, обустроенных Ильинским под производство консервов, лесхоза, жилых бараков и деревянных домиков. Народ потихоньку обживается – еще два года назад здесь было намного пустыннее. Она коротко отвечала на приветствия и, чуть не срываясь на бег, мимо клуба, мимо школы и темных изб вышла на холм. Там на вершине было крошечное сельское кладбище. Хоронить с крестами, а потом с обелисками здесь стали только с 1926 года. До этого, да и после местное племя нивхов провожало своих покойных в Верхний мир, поднимая открытые гробы, заваленные лапником, на высоких столбах, поближе к небу, снизу разводили костер и бросали в него потроха оленя, принесенного в жертву. Им же поминали покойного, а кости прикапывали рядом, чтобы задобрить и верхних, и нижних духов. И все запреты новой власти никого не сдерживали. Когда до ближайшего поселка верст сорок, то и гоняться за этими дикарями, которые бьют юркую нерпу на льду с одного удара, смысла нет. Компромисс нашли быстро – нивхи просто отступили чуть глубже в лес. Остатки этих «курьих ног» разной степени старости до сих пор видны на всех окрестных сопках.

Ксеня присела на скамейку из влажной сосновой доски.

– Здравствуй, мамочка… Ну как ты?

Она снова и снова перебирала в памяти события того злополучного сентябрьского дня, выискивая, высчитывая варианты – могла ли она что-то изменить, не ошиблась ли в своих безупречных схемах?

Тогда, в сорок втором, в контору Ксени влетел перепуганный Ванька и затараторил, что там Ирочке нехорошо на берегу, она прилегла и просила прийти, как освободишься.

Ксеня чудовищным усилием не рванула, как была, а послала Ваньку за фельдшером, выдворила всех из кабинета, заперла сейф, попросила пару ожидающих нивхов пойти с ней и только потом сломя голову помчалась на берег. Фира полулежала на мокром песке. Ксеня рухнула на колени рядом:

– Мама, мамочка, что? Где болит?

Фира криво улыбнулась и шевельнула почти белыми губами:

– Успела. Не переживай, Ксаночка… Голова вдруг разболелась сильно и закружилась. Я тут присела… устала очень… спать хочется…

– Мам, мам, встать сможешь?

Фира посмотрела на дочь мутным взглядом:

– Я немножко посплю и пойдем. Дай ручку…

Ксеня протянула ладонь. Но Фира вдруг с удивлением посмотрела на свою руку и дернулась всем телом:

– Надо же, не поднимается… тяжелая такая…

Ксеня схватила ладонь Фиры:

– Сожми, пожалуйста.

– Не могу…

За спиной на своем встревоженно лопотали нивхи.

Ксеня в слезах повернулась к ним:

– Сможете в поселок донести? Пожалуйста.

Фельдшера, Тамару Николаевну, похожую характером на Женькину свекровь Гордееву, они встретила на полпути и вместе дошли до фельдшерско-акушерского пункта, ФАПа.

Та пощупала пульс, постучала пальцами по руке и ноге, вколола успокоительное. А когда вышла из кабинета, насупилась и вздохнула:

– Плохие новости. Правая половина парализована. Кровоизлияние в мозг.

– Она поправится?

Тамара тяжело молчала.

– В лучшем случае… – она сделала паузу, – в лучшем случае будет парализованная. Но тут, похоже, все стремительно.

– Что стремительно?! – возмутилась Ксеня. – Везите в поселок!

– Не доедет, – мрачно ответила фельдшер. – Да и на чем?

– Слышишь, ты… Ты – шарлатанка ленивая! – рыдала Ксеня. – Не хочешь делать – не мешай! Я… я лодку… на Большую землю!

– Ну-ну… – угрюмо покосилась на нее Тамара. – Ты в своем уме? Какая лодка, деточка? Все на промысле, до послезавтра не вернутся. И то если шторма не будет. Сиди здесь, скажи все, что хотела, за руку подержи. За левую, она рабочая. Это сутки. В лучшем случае двое.

– Нет! Нет! Нет! – Ксеня съехала спиной по бревенчатой стене и рыдала: – Сделайте хоть что-то!

– Боль и давление я сняла. А дальше от меня уже, увы, ничего не зависит…

Ксеня оглянулась – двое коренастых нивхов, которые принесли Фиру, до сих пор стояли возле дома.

– Простите, простите… я сегодня не могу…

Один пытался что-то сказать, показывая то на сопки, то на небо.

– Я не понимаю… – выдохнула Ксеня сквозь слезы.

– Шаман! Шаман привести!

– Да! – Ксеня подскочила. – Веди! Веди шамана. Я заплачý. Веди!

Фельдшер развернулась всем корпусом к Ксене:

– Ты что, ополоумела? Жена коммуниста! Ответственного работника! Какой шаман?!

Ксеня была в два раза младше, но такой же комплекции и роста. Она успела прийти в себя и сейчас не мигая уставилась на фельдшерицу:

– Ну если ты ничего не можешь, то какая разница?

– Что про тебя люди скажут? Ну а точнее – напишут куда следует?!

– А не все ли равно? Или дальше Сахалина могут выслать?

– Твое дело. Но не у меня в ФАПе.

– А ты уйди. И знать не будешь.

Они снова тяжело смотрели друг на друга. Ксюха – в слезах, с раздувающимися ноздрями, сжав кулаки и наклонив по-борцовски голову, Тамара – гневно, сжав губы. Она не выдержала первой. Вздохнула:

– Дура ты… Делай что хочешь…

А что ей было еще делать? При всей панике и отчаянии Ксенин счетный мозг не переставал проверять варианты – Ильинский уехал вчера на Большую землю, вернется только в пятницу. Слать радиограмму можно, но пока его найдут, сообщат (это в лучшем случае), пройдет еще полдня. Еще с утра поднялся ветер, а сейчас уже вовсю накрапывал дождь, это значит, что к ночи будет шторм, и даже если случится чудо и Саныч узнает – он все равно не доберется. Маму не вывезти, это она тоже понимала. А еще она боялась отойти хоть на минуту, даже глаза закрыть, чтобы не пропустить…

Нивхи вернулись через пару часов с нарядной старухой в нерповом полушубке и расшитой рубахе. Ее лицо было похоже на кусок каменной породы в таких же выдутых ветрами и штормами заломах.

Старуха подслеповато осмотрела Ксеню и склонилась над Фирой. Достала кожаные мешочки и бутылку. В мешок сунула корявый темный палец и мазнула Фире по лбу какой-то вонючей коричневой пастой, потом отхлебнула из бутылки, судя по запаху – спирта. Отодвинула костлявым плечом Ксюху, взяла Фиру за руку и забормотала. Фира под успокоительным тихо и ровно дышала, не просыпаясь.

Старуха вдруг откинулась, задрала голову вверх. Ее каменное лицо растрескалось, разбежалось морщинками вокруг беззубой улыбки.

Потом она покосилась на Ксюху, насупилась, укоризненно покачала головой и снова повернулась к Фире. Когда она закончила бормотать, охотник, который привел шаманку, стал переводить, подбирая слова.

– Там, – он ткнул пальцем вверх, – там… Верхний мир. Когда тело умирает, ты идешь туда, где твои. Там ее ждет белый охотник.

Ксеня посмотрела на шаманку.

Та убедительно закивала головой, забормотала и стала, приподняв губу, прикладывать под носом палец.

– Ее ждет охотник, в шапке с… – охотник попытался показать какой-то кружок как над головой, – как у твоего начальника. У него усы и борода желтые, как песок. Очень высокий. Он ее давно ждет, и она сильно хочет к нему. Много-много зим хочет. А вы не пускаете. Ты ее не пускаешь. Отпусти. Ей там хорошо. Они там будут жить, а потом – птица.

– Что птица?

– Они там живут новую жизнь в верхнем мире, а потом хорошие люди становятся птицами и прилетают в новых людей. Шаман говорит, она – птица.

Старуха тяжело поднялась и взяла Ксюху за руку, ласково заглянула снизу в лицо и снова затрясла головой.

Нивх переводил:

– Они оба просят, чтобы ты ее отпустила.

Ксюха кивнула и вытерла ладошкой слезы.

– Передай, я отблагодарю. Пусть скажет, что хочет – деньги, водка, патроны? Я завтра все дам…

Она осела у кровати, поцеловала Фиру в щеку и шепнула:

– Мамочка… Птичка моя, птичка, как папа тебя называл… Поцелуй его там за меня… я тебя люблю. Я… я тебя отпускаю.

Она отодвинулась от щеки, села просто на пол. Уткнулась в Фирины ноги под одеялом и тихо, горько заскулила. Выплакавшись, пересела на стул у кровати и прикрыла глаза.

Фира продолжала улыбаться во сне…

…Ксеня всхлипнула. Нет, ничего тогда, в сорок втором, она не могла больше сделать. Сморгнув слезы, она достала из сумки аккуратно сложенную бумажку и перевернула. На обороте чернильной ручкой ее аккуратным почерком было выведено: