Текст книги "Юрий Гагарин. Народный герой (сборник)"

Мы сели в самолет. Была стюардесса, был Гагарин уже в майорских погонах. Мы сели рядом, пили чай, закусывали и по-человечески разговаривали. Сфотографировались с ним вместе. Пашка рядом, потом я с ним рядом…

Потом мы подлетаем к Москве. Полет где-то два часа, может, меньше. Это Ил-18 был. Ну и вот, мы подлетаем к Москве. У нас маршрут был исключительный: мы пролетали над Кремлем! На очень небольшой высоте. И мы увидели Москву, запруженную людьми! Это был неподдельный, подлинный энтузиазм людей, счастливых от того, что в космосе побывал наш человек, наш соотечественник. Я спросил: «Юра, ну вы ожидали такое?» Он говорит: «Ну, я так представлял, что нерядовое дело, но чтобы такое… Это немыслимо!» От Кремля до Внукова совсем мало. Мы сдули с него пылинки, открыли дверь, и он пошел по красной дорожке. И тут мы увидели, что одно недоглядели: у него шнурок был не завязан на ботинке. И вот он так мотался. Мы с Пашкой всегда вспоминали это момент.

– Его имиджмейкером, как сейчас говорят, были вы?

– Терпеть не могу иностранных слов. Обилие… Мы чувствовали себя…

– Вы чувствовали вину за этот шнурок…

– Не надо так говорить. Мы чувствовали себя причастными к истории, понимаете? Мы понимали, что весь мир сейчас об этом говорит, а так оно и было. Вся Москва стояла просто на ушах! Потом мы видели снимки: медики шли в белых халатах, на которых было написано: «Следующий я!» Что-то невероятное творилось в Москве!

Потом он сошел по красной дорожке в объятия Хрущева и всех, кто стоял на трибуне. А мы дожидались, пока он уедет, и с Пашкой приехали в Москву, быстро проявили пленку, все было в порядке. Мы написали не очень много. Там особенно писать не о чем было… Но было застолблено: мы были, «Комсомольская правда» была в этих делах первая.

– Первая и единственная… А почему не было «Правды», ТАССа?

– Понимаешь, все запретно было… Потому что Тамара работала в Звездном, были готовы к этому делу, и с Пашкой мы проявили просто бойцовские качества: мы звонили по этому кремлевскому телефону разным лицам, но никто не уполномочен был нам разрешить. Нашелся один, я даже забыл сейчас фамилию, кто это был. Он сказал: «Ребята, если вы хотите увидеть, скорее на аэродром, иначе самолет улетит!»

Все было стихийно. Мы оказались в силу этого обстоятельства первыми, там заметку-то видел: вот столько… Эмоция, естественная. Мы чувствовали себя счастливыми. Вот такой был день.

– А потом вы встречались с Гагариным?

– Встречался. Я бывал у него дома.

– Вы перешли на «ты»?

– Да. Он позволял это делать сразу как-то. Он нас на «ты», и я у него дома был. Передал ему альбом, кстати. Я говорю: «Юра, вы не обижайтесь, ради Бога, все в сохранности до последней карточки!» Если бы мы этого не взяли, тогда растащили бы по карточкам… Ни у кого бы не нашли.

А потом встречались на космодроме. Юра был всюду вхож, так сказать… У Титова мы не были… А когда Попович, я стал летать на космодром.

– Вы стали настоящим…

– Корреспондентом. Да. Был аккредитованный корреспондент. Допущен к какой-то форме секретности, это все было оформлено документально.

Летали кто – Попович летал, Николаев летал, с Терешковой летал Быковский. Но там назревал для меня такой момент, когда я должен был принять решение: надо ли мне заниматься этим?

Когда у нас внештатная посадка была… У Леонова с Беляевым в тайгу, они… Это был случай, когда можно было что-то написать, потому что до этого были одни эмоции: какого размера ракета, все остальное вычеркивалось. Много нам не говорилось…

Я увидел, что примерно мы будем писать все одно и то же. И мне стало грустно. И когда это случилось, когда у них не сработала автоматическая команда «на посадку» и они садились вручную, их парашют угодил в тайгу, в неурочное время и не в то место, куда они обычно садились. Это степь обычно была. Слава Богу, что они не повисли на дереве с парашютом, к ним прорубали дорогу, чтобы вывезти к вертолету. Отряд лыжников был. Маршал Руденко отвечал за посадку.

Он был очень взволнован и озабочен: как так? Весь мир знал, что они приземлились, но никто их не видел! Мы пошли к Королеву, журналисты уже были там аккредитованы, сказали: «Ну, давайте скажем все, как есть! Это же так естественно!» Он пошел звонить Брежневу и оттуда мимо нас прошел, не взглянув. Очень сердитый. Потом узнали, что в разговоре с Брежневым он услышал такие слова: «Подвиг в космосе! А подвиг на земле не должен его затмить». Это была ошибка. Если бы все рассказали, как было, интересно.

А у нас уже было написано об этом. И это интересно было. Пришлось крест поставить на этих страницах, и я приехал в редакцию и говорю: «Ребята, я больше не буду летать, ну что писать одно и то же?» И мы договорились, что туда будет летать Славка Голованов. Он инженер. Он знает ходы к этим конструкторам и так далее. И это было абсолютно верное решение. Я сразу передал ему это дело, и Славка вел это великолепно, добавляя туда, у него были какие-то ходы к людям, разрешавшим что-то такое… Появилась информация, которая нужна была в это время. И потом Голованов настолько глубоко в это дело влез, что венцом всего дела была книга «Королев». Я считаю, это подвиг его был. Столько много там интересного, столько много информации. Никто больше ничего подобного не написал.

– Что вычеркивали? Что такого вы рассказывали, чего нельзя было рассказать людям? Вы же сами ничего не знали особенно.

– Там, понимаете, какие-то смешные вещи вычеркивались. Там был человек, который за это дело отвечал. Например, в то время нельзя было снимать сверху ничего. Глупость. С заводской трубы сними какой-то пейзаж, цензор не пустит это в дело. Потому что враг, видите ли, может по каким-то причинам вычислить место, где это все снималось.

– Составить карту.

– Чепуха, само собой разумеется. В 1966 году, когда было 50-летие государства, я стал думать: а вот как же мне поучаствовать в этом деле? Я уже много тут работал. И я решил, что вот хорошо было бы сделать пятьдесят снимков страны, какие-то культурные центры, какие-то ландшафты, какие-то географические точки интересные, какие-то города или городки. То есть показать страну таким образом. Я сначала выписал на отдельный листок все, что надо снять. И вдруг, прочтя, загрустил: все это снято. И Днепрогэс снят, и Магнитка снята. И что делать? Кому это будет интересно? И я неделю мучался, голова у меня была горячая. Я ложился спать, и можете себе представить, во сне мне приснилось, как это надо сделать. Это надо сделать с вертолета, тогда это будет интересно. Но знал я, что с вертолета снимать нельзя. Но я решил с цензором не воевать, это мелкие сошки у нас. Я решил пойти в Генеральный Штаб. И попал я к маршалу Захарову на прием. И сказал ему: вот такой замысел, вот мы хотим сверху снять то-то и то-то, перечислил примерно. Он сказал сурово: а зачем это надо? Я говорю: ну как зачем? 50 лет стране. Мы должны страну показать. Он пожевал губами, подумал, сказал: ну, хорошо, напиши, что тебе нужно, нам представь список, и мы посмотрим. Я написал не 50, а 60 объектов. Потому что знал, что некоторые окажутся сверху неинтересными. И был прав. А было что-то не вписанное, а оказалось интересным, попутным. И он наложил резолюцию – разрешить. Во все военные округа были направлены бумаги, чтобы действительно такой-то Василий Михайлович, вот ему разрешить то-то и то-то снимать. Например, границу Европы и Азии. Уборку хлеба на Украине. Пастьбу овец в Киргизии. Камчатские вулканы. Северный морской путь. Красная площадь. Родина Ломоносова. И так далее. Все страшно интересно. И все снято сверху. Никто этого не снимал. Например, Тракай литовцы для себя открыли первыми, что это можно, оказывается, снять. Их там тоже как-то прижимали, подозревая их в национализме. Они восстанавливали замок Тракай. Я его увидел сверху, это чудо было. Это мосток, по мостку надо пройти в этот замок. Этот мост поднимался. А замок весь был окружен как котлетами, плавающими в супе, зелеными островками. И вот я его снял потом. Но это было на середине моей работы, когда вот такие огромные снимки появлялись в газете. Все уже привыкли, что приезжаю. И этот снимок проскочил, как и ряд других, таким образом. Я вот отвлекся для того, чтобы показать, насколько все сложно было.

– А про какие-то человеческие качества, о том, что Терешковой было не очень хорошо в полете?

– Ну чего-то немножечко стало проявляться. Конечно, человеческие качества можно было показать. Тоже была информация дозированная. Ну что она была комсомольским работником, что ткачиха, что простой человек, что она обаятельная. Все это сегодня просто не очень интересно. А тогда это было интересно. Но я понимал, что этого мало. Идет время, требуется что-то новое. Все произошло совершенно закономерным образом. Славка стал этим делом заниматься. И он во главе всего журналистского корпуса до самой смерти был.

– А человеческие контакты с кем у вас сложились? Я так понимаю, что первая шестерка – это были ваши герои?

– Понимаете, в чем дело. Амикошонства не было. Я к этому не стремился, потому что это люди особого склада, многие представляли себе их сверхчеловеками. На самом деле это были, конечно, крепкие, хорошие ребята. С разными характерами. Позже мы узнали, что там было подковерное, ревнивое отношение друг к другу, кто полетит. Потому что ставка была очень высока, и сейчас это наблюдается. И тогда это было. Я думаю, что Титов рассчитывал на каком-то этапе, что он полетит. До последнего момента не было известно. Я думаю, что он тоже переживал это дело. Но ближе всего как-то общались мы, с остальными – нет, поскольку они не летали и особенно не светились.

Но к Титову я летал домой. Мы узнали, что следующим полетит он. Я летал к нему на Алтай, был у него в доме, беседовал с его матерью, с отцом-учителем. До старта. Тут у нас в кармане уже информация была. Таким же образом я летал к Поповичу на Украину. То же самое, узнал, как он живет, познакомился с его матерью. Очень милая простая семья. Все было очень хорошо. Потом я побывал у него дома. Снимал его. Так злоупотреблять, туда-сюда ходить не надо. Ожидалось что-то такое, вот мы это все делали.

– Мы обсуждаем День космонавтики.

– День космонавтики утвердился сразу. Это был не придуманный праздник, не придуманный был день. И сейчас для меня это день особый, то же самое. Надо просто соотносить со временем. Я жил в то время. В памяти моей отпечатались какие-то детали и этого дня, какие-то подробности, атмосфера в Москве, всеобщая радость. Никакого недоброжелательства, ничего такого не было. Все были счастливы. Это первое впечатление от этого дня. И этот день остался. А потом – появление на космодроме. Это было очень интересно. Что такое космодром, как это выглядело. Это огромная ракета. Помню, первый раз, когда я там был, ракета улетела, я – романтик, побежал пощупать бетон – горячий он от ракеты или нет. Он был горячий.

– Так близко стояли от ракеты?

– Ракета ушла уже, но была недалеко. Королев и еще кто-то с ним – они были вообще метрах в двадцати от ракеты, в бункере. А мы были на наблюдательном пункте. Это было метров 800 от ракеты. Мы видели ракету, видели дым.

– Сейчас – полтора километра.

– Может быть, и так. Но достаточно хорошо было видно, как она стояла, как поднималась.

– Сейчас же практически все пилотируемые запуски тоже происходят с гагаринского старта.

– Значит, я так хорошо себе представляю, как это было.

Подготовка. Мы приезжали, прилетали туда раньше. И могли видеть, как одевают космонавтов. Как надевает он скафандр, как все тщательно проверяется. Как, например, готовилась Терешкова. Я ее снимал, у меня две камеры было. Мне понадобился другой объектив. Я камеру положил, а пленка была перемотана, но не вынута. Гагарин подошел и, дурачась, он мог себе позволить так, начал снимать. Я как заору: Юрка, там же у меня снято! Он был страшно смущен. Потому что он снимал уже на снятую пленку. Вот такая атмосфера была.

Он чувствовал себя очень раскованно. Он уже вкусил уважение к себе. К моменту Терешковой. Он относился к ней покровительственно. Мог ее за щечку вот так потрепать, она, конечно, волновалась. Очень торжественный момент, не знаю, сейчас это есть, – вывод ракеты.

– Ровно в 7 утра, традиция до сих пор.

– Медленно идет тепловоз, тянет платформу.

– Со скоростью 1 км/ч.

– И пешком идет главный конструктор. Его личность нас тоже очень интересовала. Но она была закрыта. И мы даже не намекали. Нам сказали: ни в коем случае не пишите, что они опускаются в шаре. Это, оказывается, была тайна. Я думаю, что тайна Полишинеля, что шар был.

– Сейчас я не видел, чтобы главный конструктор шел перед ракетой. Шли какие-то люди, фамилии которых мне не смогли назвать.

– Время идет, меняются люди. Ничего такого нет.

– Традиции сохраняются.

– Ракета идет, устанавливается, ее держат такие мачты. Это и сейчас, наверное, есть. И наступает момент, когда сверкнул огонь под ней, и там какие-то пружины, фермы раз – вот так отскочили. И все, она начинает медленно, оставляя за собой огненный хвост.

– А шампанское пили перед стартом в 60-е годы? Говорят, что вроде как есть такая традиция?

– Я написал о том, что пьют шампанское. Есть такая традиция сейчас. Но на самом деле в бокалах – минералка. Я считаю, что все может быть. В то время – нет. Думаю, что такой традиции еще не было.

– Меня поразило, когда я был первый раз на «двойке», где был домик Гагарина, где он ночевал перед стартом, мне казалось, что все-таки хотя бы домик, домик космонавта был бы оборудован чем-то особенным. Очень скромно. Это не дом, это халабуда какая-то, диван потертый. Единственная радость – радиоприемник.

– Саша, сейчас надо сказать, хорошо, что этот домик остался. Что его не стали менять на мраморный дворец. Он точно такое же впечатление произвел тогда и на меня, но я не думал, что это так будет выглядеть убого. Это тополь, около тополя стояла какая-то глиняная мазанка. И все. Зашли туда, холодильник стоял, две кровати, на которых они спали. Все не просто бедно, а очень бедно.

Застелено обычными солдатскими одеялами. Одна комната, маленькая кухонька. И удобства ну очень скромные.

– Я бы очень огорчился, если бы сейчас услышал от тебя, что на этом месте стоит построенный из мрамора дворец. Слава богу, что это осталось.

– Рядом стоит музей, который отгрохали, уже с охраной, с пропуском туда. И, извините, 400 рублей вход. Это уже просто перебор.

– Хорошо, что этот домик остался.

– Надо выпросить, чтобы в этот домик тебя провели. Просто так не проводят.

– Я его зарисовал тогда. Фотоаппарат у нас отнимали, не разрешали там снимать.

– Почему?

– Техника там какая-то. С фотоаппаратом там ничего не делали. Вот этот домик у меня где-то в блокноте, если я найду, я тебе с удовольствием подарю из этого блокнота этот самый рисунок.

– У меня будет раритет от Пескова, если он найдет.

– С удовольствием.

– Я хочу пожаловаться, что теперь к «Комсомольской правде», к сожалению, так не относится Роскосмос. И деньги за полет на космодром берут, и мешают иногда попасть на площадку к космонавтам, потому что там приезжают иностранные журналисты, с иностранной техникой, платят деньги. К сожалению, такое отношение к пропаганде российского космоса в отечественных СМИ не очень.

– Это грустно.

– Очень грустно. Расскажите, а делали вы какие-то интервью с Гагариным, писали? Если по-честному, какими-то возможностями Гагарина для себя пользовались?

– Нет, никогда.

– Но его же очень много просили, он ходил.

– Знаете что, конечно, уже и по этой причине я не мог ни о чем просить. Я вообще никогда ни у кого ничего не просил. Никогда. Не пользовался ни тем, что я лауреат Ленинской премии, не пользовался большой известностью, которую дает «ящик». Я же 15 лет вел передачи «В мире животных». Нас так уважали, нашу передачу, что я приходил в кассу, министру могли отказать, билета нет, а ведущему этой программы могли дать. Пользоваться, кроме кассы в аэропорту или куда-нибудь, никогда не пользовался. И слава Богу. Это очень хорошо. Тем более, Гагарин. Ну зачем? Вообще, и такого повода не было. Я не знаю, о чем его могли просить. Ну какие-нибудь уж большие какие-то дела.

– Я знаю, что и квартиры он выбивал, и помогал всем, как мог.

– Это все на другом уровне. Он мог пойти к начальнику полетов и попросить за какого-то космонавта. Или еще что-то такое. Или попросить чего-то такое – на родину послать пять тракторов. В его родной Гжатск, в колхоз. Это все нормально. Но чего с такими мелочами к Гагарину лезть? Это неудобно. Попросить подписать книжку какую-то – это могло быть.

– Сильно изменился быт семьи Гагарина после того, как он полетел?

– Я у него дома был только один раз. Вот тогда, 12 апреля. Ничего там не изменилось, все было так. Дети были такие же. Я видел, что слава большая, которая свалилась на него, он ее достойно перенес. Но сладости в этом не очень много. Потому что человек теряет такую свободу. Как президент. Когда за тобой все время носят какой-то чемоданчик или кто-то ходит. Примерно так же. Он, скажем, не в этой роли был, но, тем не менее, где бы он ни появился, он всегда как в стеклянном доме. Это не очень жизнь веселая.

– Вы считаете, что у него действительно был второй шанс слетать в космос? Он очень надеялся, как я понимаю, готовился заново.

– Не знаю. На этот вопрос мне очень трудно ответить. Я писал об этом, что говорили: не надо было его сажать на самолет. Я говорю: но он был человек, у него могли быть желания, он мог желать летать в космос. Как ему можно было запретить?

Я был тем человеком, который писал в «Комсомольской правде» некролог о его гибели. Это было вечером, мне позвонили и сказали: немедленно приезжай в редакцию, погиб Гагарин. Я только что вернулся из Владимирской области, был около города Покрова, где все это случилось. Это было грустно писать. Я был единственный, кто более или менее знал это все. Сохранилось. Это была большая заметка. Я говорил о нашей общей большой печали. Вот так. Но это человек был, не бог. И все мы под Богом ходим, как говорят.

– Хотелось бы гордиться не только прошлыми, но и нынешними достижениями космонавтики.

– Само собой.

– Чтобы мы не превращались в космическую державу второго уровня. Пока ощущение, что мы позиции сдаем.

– Живем мы в трудное время, что там говорить. Все же это понимают. Я думаю, что и власти понимают. Я думаю, что они и хотели бы, чтобы это дело шло получше. Но тут ведь надо тысячу вопросов решать, тысячу проблем всяких. Все это надо учитывать.

– Мы должны быть номером один.

– Тут все должно идти параллельно со всеми делами на Земле. Потому что если на Земле у нас будут дела идти неважно, наш космический успех тоже будет выглядеть неважно. Поэтому надо, чтобы это шло параллельно. И власти, я думаю, это понимают. Денежку и туда надо дать, и туда надо дать. Мне бы хотелось, чтобы это все продолжалось. Было бы обидно, если бы оно кончилось. Ну, скажем, та же Луна, большой перерыв. Там американцы сейчас готовятся возобновить полеты. Конечно, нам бы тоже неплохо побывать. Но как сложится, посмотрим.

Первым с Гагариным говорил корреспондент «КП» Василий Песков

Это был особый апрель. Наши журналисты и молодые читатели тоже не знают, какую радость мы все пережили. Все ждали: в космос полетит человек. Каким он будет? Что он может рассказать о полете? Насколько опасен будет этот полет? О том, что мы все чувствовали в том знаменитом апреле, рассказывает ветеран «Комсомолки» Василий ПЕСКОВ редактору еженедельника Наталье БАРАБАШ.

Как это было…

– Пятьдесят лет минуло. Сколько всего большого и малого прошло. А вот Гагарина не позабыли. С чего началась эта любовь. Что помнится из ранних событий.

Помню сообщение в газетах: на Луну будет запущен шар с Земли. Рассчитано было, в какую минуту он долетит до Луны. Я ждал этого вечера с волнением, словно бы читал Жюля Верна. Будильник завел в ожидании важной минуты. Ночь была чистая, лунная. Смотрел в бинокль – не увижу ли что-нибудь интересное. Нет, Луна глядела на Землю спокойная, как всегда.

А потом в каком-то журнале прочел: американцы собираются пустить спутник вокруг Земли. Маленький спутник – с футбольный мяч. Тоже «жюльверном» пахнет… Но вдруг наш спутник – советский и большой, кажется, восемьдесят килограммов. Сияет металлическим блеском, назад уходят четыре антенны. Ночью увидеть спутник среди звезд нетрудно – летит быстро, можно поймать радиосигнал: «бик-бик-бик»…

Сейчас над Землей крутятся тысячи тонн всякого железа, некоторые «на дежурстве», а некоторые скоро сгорят в атмосфере. А тогда крутился над Землей один только спутник.

– Но быстро прибавлялись новые…

– Да, быстро отправлялись на орбиты приборы. Американцы послали в качестве «пассажира» обезьянку, а наши медики – собаку Лайку. Ясно было: готовятся корабли с человеком на борту.

– Интересно, газеты об этом что-нибудь знали?

– «Комсомолка» в лице главного редактора Воронова знала. До этого у нас в газете работала Тамара Апенченко. Ее пригласили на службу, где готовились летчики, которых стали звать космонавтами. Конечно, Тамара нарушала служебную тайну. Но служба – службой, а дружба – дружбой.

– Что важного могла Тамара сказать редактору?

– Могла сказать то, что Воронов уже знал. Ну, например, Тамара знала, каким был разговор главного конструктора С. П. Королева. Он показывал технику завтрашнего дня и присматривался к молодым летчикам – интересовался их вопросами, задавал много своих. Гагарин Королеву сразу понравился – открытый, сообразительный, обаятельный, все ему было интересно. Кто будет первым, решалось перед стартом. Главное слово было за Королевым. И Королев в своем выборе не ошибся.

Можно предположить: Титов (второй космонавт) хотел быть первым. Но что делать, все люди, все хотят не быть последними.

Во время путешествия по Америке мы с Борисом Стрельниковым попросили о встрече с Армстронгом. Нам сказали: «Вы, возможно, не знаете, что первый астронавт от всех встреч с журналистами отказывается. Но, может быть, с вами не откажется?» Армстронг сказал, что пригласит нас домой. Но дальняя дорога и крайняя усталость… Мы не смогли ждать до воскресенья (Армстронг уехал на рыбалку). Мы оставили письмо с вопросами. И получили уже в Москве вежливый ответ с извинениями, что встреча не состоялась.

В дороге мы прочли книжку Майкла Коллинза о высадке на Луне. Пишет, что он был крайне расстроен тем, что не он первым ступил на Луну.

– Давайте теперь вернемся к 12 апреля.

– Накануне вечером Юрий Петрович позвал в свой кабинет. Тамара была явно взволнована. «Полет будет, скорее всего, завтра…» – «Никому ни слова, – сказал Воронов. – Утром в машине слушайте радио. В доме Гагариных сразу позаботьтесь о снимках – и быстрее в редакцию».

– Каким был день? Что запомнилось?

– День был обычный. Ночью выпал чистый апрельский снежок. Машины бежали с белыми крышами. Мы поставили свою «Волгу» в сторонке и открыли дверцы. По радио «булькала» какая-то музыка. На дорогу из леса вышел лось. И все шоферы тормозили, любуясь небоязливым зверем. Я попытался сделать снимок, как музыка в приемнике смолкла и мы услышали хорошо всем знакомые торжественные слова: «Говорит Москва! Говорит Москва!..» Это было то, что мы ждали. Скорее в машину. И через пять минут мы были у дома, хорошо знакомого Тамаре…

Комнаты были уже наполнены соседями. Все с радостью толпились у телевизора и поздравляли жену Гагарина Валю. Две дочки Гагариных грызли яблоки и не понимали, что происходит. Мать то улыбается, то вытирает ладонью слезы…

На улице все говорили о Гагарине. В этом городке его знали – «Во парень!» Другие только что о Гагарине услышали. Но все считали его героем.

Вспоминаю свою жизнь: конец войны и смерть Сталина. Так же вот волновались… И в Москве все говорили о том, что случилось сегодня утром.

В редакции столпотворение! Все спешат с расспросами. Юрий Петрович всех собрал в Голубом зале. Мы с Тамарой отвечали на много вопросов. С особым интересом разглядывали фотографии. На мне лежала серьезная ответственность: Валя Гагарина неохотно дала домашний альбомчик – показать в «Комсомолке», боясь, что растащат снимки. Пришлось сказать несколько серьезных слов и просьбу: каждый снимок смотреть по очередности. «Вот он! Простой, явно умный парень… Это мать, это отец – деревенские люди… А это Валя с космонавтом грибы собирают. Гагарин на крыле легкого самолета. Прыжок с парашютом…»

Потом бегу в фотолабораторию – проявить сделанные в то утро снимки. Опять все покажи. Так велик был интерес к человеку…

А в метро и на улицах – главные разговоры о нем, Гагарине…

– Вышла на другой день газета. Все увидели снимки. А где же сам Гагарин? Вас этот вопрос интересовал?

– Еще как! В редакцию несколько человек позвонили. «Видели парашютиста на поле, он нас приветствовал. Потом появились военные и куда-то увезли человека. Ясно, это был Гагарин…»

Мы в Москве пытались хоть что-нибудь узнать. В «Комсомолке» работал Павел Барышев. Он был специалистом по делам авиации. «Давай позвоним по «кремлевскому» телефону… Ответил нам (забыл фамилию) вежливый человек: «Я хорошо понимаю ваши заботы. Слушайте внимательно. Через час с Внуковского аэродрома в нужное место пойдет самолет. Вас возьмут. Но не опаздывайте…»

– Представляю, как вы кубарем летели к автомобилю. Вас ждали?

– Да, в дверях самолета стоял человек и смотрел на часы. Мы представились. И большая машина направилась на взлетную полосу. «Куда летим?» – спросил Павел двух проводниц, глядевших в зеркало. «Говорят, в Куйбышев, за Гагариным», – бойко ответила одна проводница. Самолет был пустой, кроме нас четверых и пилотов – никого. Через два часа мы сели в Куйбышеве на заводском аэродроме.

Никто нас не встречал, никому мы были не нужны. Молодой лейтенант спросил: «Вы куда?» Узнав, в чем дело, парень почесал в затылке: «Да что же с вами делать?..» Это был читатель нашей газеты, и он считал долгом нам помочь. «Я довезу вас в одно место. А там – по обстоятельствам…»

За городом на берегу Волги увидели мы большой дом. На воротах дежурный: «Вам кого?» Объясняем: «Мы из Москвы…» Зовет кого-то. И вдруг узнаем генерала Каманина Николая Петровича. Он молодым пилотом спасал челюскинцев. Получил Героя. Помнит: газета писала о нем. «А, комсомолия, пронюхали, где что лежит. Проходите. И тихо минут двадцать сидите». (Позже узнали: один из первых Героев Советского Союза приставлен был к первым космонавтам «дядькой»-воспитателем.)

– Сидели тихо. Наверное, разные «умные» вопросы готовили Гагарину?

– Точно! И, чтобы скоротать время, шары бильярдные катали.

Фотокамеру я держал наготове и с беспокойством глядел в окно – апрельское солнышко уходило, еще полчаса – и вряд ли можно будет снимать.

Я целился в шар, когда по скрипучей деревянной лестнице сверху молодым шагом сбежал невысокого роста майор. Он был один, и в первый момент мы решили, что это посыльный сверху – еще раз сказать, чтобы мы подождали. Но майор протянул руку:

– Здравствуйте. Это вы из «Комсомолки»?..

Батюшки, да это же он! Ну конечно, это Гагарин… Худенький невысокий майор вполне понимал ситуацию и так хорошо, так дружески улыбнулся, что мы сказали:

– Юра… – Мы просто иначе и не могли назвать.

Куда улетели из головы старательно заготовленные вопросы? Я мучительно думал: о чем же спросить? О самочувствии, о здоровье? Но подтянутый вид и эта улыбка исключали вопрос. Мы достали из сумки газеты… Это был хороший подарок. Гагарин внимательно, с улыбкой рассматривал снимки жены и старшей из своих дочерей. Просто сказал:

– Спасибо.

Нужен снимок! Не портрет. Портрет все уже видели. Надо в каком-нибудь действии. Лихорадочно соображаю: что же может делать космонавт в этом зале?

– Юра, играете в бильярд?..

– Давайте… – И опять улыбка.

Игры-то, понятное дело, не было. Минут десять потолкали шары. Потом, схватив камеру, я снимаю, совсем неуверенный, что снимки получатся (в люстре горели три слабенькие лампочки). Уже имея опыт фотографа, из бильярдного стола я «выжимал» все что можно. Крупно – шар! Он – как Земля… Мою творческую фантазию прервали два медика:

– Ну, наверно, уже довольно? Пойдем, Юра, пойдем…

И они пошли наверх. На середине лестницы майор оглянулся и подмигнул двум пьяным от радости журналистам: дескать, мы еще встретимся…

Передав в газету маленький репортаж, мы с Павлом стали искать ночлег. Но уснуть в ту ночь было нельзя. Перебирали подробности дня, разговор то и дело прерывался словами: «Какой парень!»

УТРОМ мы сразу приехали на берег Волги, к уже знакомому дому. С верхнего этажа поступала информация: завтракает… одевается…

И вот Гагарин уже на пороге. День солнечный. Полюбовались Волгой. Снимки на память. И вот шеренга машин уже у самолета.

Весь завод на десять минут прекратил работу.

Гагарин на трапе с поднятыми руками. Минута прощанья. Гул голосов: «Га-га-рин! Га-га-рин…» Гагарин снова на трапе. Благодарно поднятые руки. «До свидания…» Самолет поднимается и берет курс на Москву.

В самолете, как и вчера, пусто. Прибавляется только один, но важный пассажир.

– Вы много раз потом встречались с Гагариным. Он менялся?

– Я сказал бы так: набирался мудрости. Ум, чувство такта, юмор, доброжелательность в нем были всегда. Я видел Гагарина в кругу друзей, на трибуне, на космодроме, за семейным столом, в дороге, на охоте. Всегда он был ГАГАРИНЫМ.

Журналист из «Правды» рассказывал, как Гагарин в гостях у английской королевы за столом обратился к хозяйке с просьбой: «Ваше Величество, я вырос в деревне. Столько ножей и вилок не видел. Что брать вначале?» Хозяйка засмеялась и обняла Гагарина: «Милый, берите то, что ближе лежит. Я живу в этом доме, но тоже не знаю, зачем подают так много железок…»

– А в самолете поговорить удалось?

– Конечно, молча не сидели. Правда, разговором о полете Гагарина не стали беспокоить, боялись – «не расплескать» бы свежие впечатления…

По очереди фотографировались. Потом проводницы принесли, что бог послал к обеду. Вспомнили старые и свежие анекдоты. Один рассказал Гагарин: «Мастерская художника. Обнаженная модель продрогла. «Оденься, – сказал художник, – и присядь выпить чаю». Сидят, пьют. Вдруг художник вскакивает: «Скорей раздевайся, жена идет…»

На подходе к Москве к нашему самолету пристраиваются истребители сопровождения. Они летят рядом, хорошо видны головы пилотов.

Все самолеты снижаются до предела и летят над Кремлем. Московские улицы запружены людьми. Все хотят видеть Гагарина…

Самолет останавливается перед трибуной. Мы обнимаем Гагарина. Дверь открывается, и космонавт четким шагом идет по красной дорожке навстречу всем желающим обнять его.