Текст книги "Нежная душа"

Александр Минкин
Нежная душа

Цель театра во все времена была и будет:

держать зеркало перед природой,

показывать доблести ее истинное лицо

и ее истинное – низости,

и каждому веку истории –

его неприкрашенный облик.

Шекспир. Гамлет

Пролог

ОФЕЛИЯ. Это коротко, мой принц.

ГАМЛЕТ. Как женская любовь.

Шекспир. Гамлет

Что первое купил папа Карло своему деревянному сыночку? Точнее: не первое, а единственное (ибо папа Карло больше ничего Буратине не покупал). Книгу!

Нищий старый дурак ради этого подарка продал единственную куртку. Он поступил как Человек. Потому что человек стал настоящим человеком, только когда книга стала важнее всего.

А ради чего Буратино продал свою единственную книгу? Ради того, чтобы один разок сходить в театр.

Сунуть любопытный нос в пыльный кусок старого холста, в пыльную старую пьесу – там открывается потрясающе интересный мир… Театр.

«Цель театра во все времена» – но кто это говорит? Актер в Лондоне четыреста лет назад или Гамлет в Эльсиноре тысячу двести лет назад?

И чем хочет он показать Клавдию (высокопоставленной низости) его истинное лицо? Какое зеркало сует под нос? Гекуба! – Эсхил, Софокл, Еврипид…

Вот цель классического образования, включавшего (до 1917-го) латынь и греческий. Мертвые языки несли живую культуру.

Шекспир (устами Гамлета) говорит: «Цель театра – показывать веку его неприкрашенный облик, настоящее лицо».

Показывать веку? – А если век не понимает? А если слеп? А если смотрит, но не понимает, что видит себя? Не внемлют! видят – и не знают! Покрыты мздою очеса (Державин).

Показывать низости ее истинное лицо? Но низость отказывается себя узнавать. Тем более что на парадных портретах ее изображают как Величайшую Доблесть.

…И каждому веку истории – его неприкрашенный облик. Мы, ставя «Гамлета», должны, значит, показывать ХХI век, а не ХVII (шекспировский) и не IХ (гамлетовский). Театр – не музей; костюмы не важны. Бояре в шубах? Нет, они в бронированных «мерседесах». И Гамлет показывает Клавдию его неприкрашенный облик, а не Гекубу и не Баптисту. Он пользуется античными текстами как рентгеновским аппаратом, как лазером – прожигает насквозь.

А рентген уже тогда (и всегда) существовал.

КОРОЛЬ. Я желаю тебе только добра. Ты не сомневался бы в этом, если бы видел наши мысли.

ГАМЛЕТ. Я вижу херувима, который видит их.

Том Сойер учит Библию не ради Веры (он верит в дохлую кошку, в привидения). Этот провинциальный мальчик в дикой рабовладельческой Америке мыслит понятиями рыцарских времен. У него на устах истории герцогов и королей…

Бенвенуто Челлини, Генрих Наваррский, герцог Нортумберленд, Гилфорд Дадли, Людовик ХVI, Казанова, Робин Гуд, капитан Кидд – спросите соседского двенадцатилетнего мальчишку: кого из них он знает (и не только по имени, но события жизни, подвиги, знаменитые фразы). А Том Сойер в своем историческом и географическом захолустье всех их знает: кто-то – пример для подражания, кто-то – объект презрения. Но все они – ориентиры.

Людям, чтобы понять друг друга, не всегда нужен общий язык. Ням-ням – ясно без перевода. А душевные переживания? Мучительный выбор: как поступить? Основа для понимания – общая книга, общие герои.

Гек понимает Тома, пока они обсуждают, что пожрать и куда бежать. Но освобождение негра Джима… Том оперирует опытом герцогов и королей, а Ге к не понимает, что происходит и зачем усложнять.

Том, начитавшись бредней, чем занят? Он освобождает раба, негра. Причем в той стране, где это считалось позором, а не подвигом. Том сознает свою преступность, но делает. Что толкает его?

Конечно, Том Сойер играет. Но во что он играет – вот что бесконечно важно. Освободить пленника!

Нравственный закон внутри нас, а не снаружи. Книжные понятия о чести и благородстве (вычитанные, усвоенные из книг понятия) были для Тома сильнее и важнее тех, среди которых он вырос. Он действует как Дон-Кихот, бесконечно усложняет простейшие ситуации, примеряя себя к великим образцам, подчиняясь не выгоде и не обычаям, а движениям души. Сумасшедший. Рядом (на книжной полке) другой сумасшедший. Гамлет примеряет себя к Гекубе, умершей тысячи лет назад. Вот связь времен: Гекуба (1200 год до нашей эры) – Гамлет (IХ век) – Шекспир (1600-й) – и мы, затаившие дыхание в ХХI веке, – тридцать три столетия!

Для понимания нужны общие понятия – то есть общая книга. Люди умирают, а она остается. Она – переносчик понятий.

Библия сработала. Но теперь много людей не имеют общей книги. Что это сегодня? Пушкин? В России он существует только как имя, как школьное «у лукоморья дуб зеленый» – то есть как эники-беники.

Чтобы понимать, нужен не просто общий (формально) язык, но и одинаковое понимание общих слов.

Эти заметки (в том числе о власти, о театре и времени) стоят, как на фундаменте, на текстах Пушкина, Шекспира… И есть надежда, что читатель знает и эти тексты (то есть судьбу героев), и судьбу авторов, и судьбу текстов, и почему Политбюро писали с большой, а Бог – с маленькой.

 
Сбились мы, что делать нам
В поле бес нас водит, видно,
И кружит по сторонам…
 

…Пусть не фундамент, но тексты великих торчат как вешки – из снега, из болота, в темень, в бурю, в туман – и ведут тебя.

Зачем дурацкая книга о старых всем известных пьесах, о спектаклях, которых нет?

Зачем четыреста с лишним лет в Австралии, Германии, России, Франции, Японии (это по алфавиту) ставят «Гамлета»? Старую английскую пьесу о принце, вдобавок почему-то датском. Зачем уже больше ста лет весь мир ставит «Вишневый сад»?

Мы смотримся в старые пьесы как в зеркало – видим себя и свой век.

Часть I
Нежная душа

Посвящается двум гениям русского театра

Памяти Анатолия Эфроса, который поставил «Вишневый сад» на Таганке в 1975 году

Памяти Владимира Высоцкого, который играл Лопахина

ФИРС. Способ тогда знали.

РАНЕВСКАЯ. Где же теперь этот способ?

ФИРС. Забыли. Никто не помнит.

Чехов. Вишневый сад

Действующие лица

РАНЕВСКАЯ ЛЮБОВЬ АНДРЕЕВНА, помещица.

АНЯ, ее дочь, 17 лет.

ВАРЯ, ее приемная дочь, 24 лет.

ГАЕВ ЛЕОНИД АНДРЕЕВИЧ, брат Раневской.

ЛОПАХИН ЕРМОЛАЙ АЛЕКСЕЕВИЧ, купец.

ТРОФИМОВ ПЕТР СЕРГЕЕВИЧ, студент.

СИМЕОНОВ-ПИЩИК БОРИС БОРИСОВИЧ, помещик.

ШАРЛОТТА ИВАНОВНА, гувернантка.

ЕПИХОДОВ СЕМЕН ПАНТЕЛЕЕВИЧ, конторщик.

ДУНЯША, горничная.

ФИРС, лакей, старик 87 лет.

ЯША, молодой лакей.

Размер имеет значение

«Вишневый сад» – пьеса старая, ей больше ста лет. А о чем она – никто не знает.

Некоторые помнят, что поместье дворянки Раневской продается за долги, а купец Лопахин учит, как выкрутиться, – надо нарезать землю на участки и сдать в аренду под дачи.

А велико ли поместье? Спрашиваю знакомых, спрашиваю актеров, играющих «Вишневый сад», и режиссеров, поставивших пьесу. Ответ один – «не знаю».

– Понятно, что не знаешь. Но ты прикинь.

Спрошенный кряхтит, мычит, потом неуверенно:

– Гектара два, наверное?

– Нет. Поместье Раневской – больше тысячи ста гектаров.

– Не может быть! Ты откуда это взял?

– Это в пьесе написано.

ЛОПАХИН. Если вишневый сад и землю по реке разбить на дачные участки и отдавать потом в аренду под дачи, то вы будете иметь самое малое двадцать пять тысяч в год дохода. Вы будете брать с дачников самое малое по двадцати пяти рублей в год за десятину. Ручаюсь чем угодно, у вас до осени не останется ни одного свободного клочка, всё разберут.

Это значит – тысяча десятин. А десятина – это 1,1 гектара.

Кроме сада и «земли по реке» у них еще сотни десятин леса.

Казалось бы, что за беда, если режиссеры ошибаются в тысячу раз. Но тут не просто арифметика. Тут переход количества в качество.

Это такой простор, что не видишь края. Точнее: всё, что видишь кругом, – твое. Всё – до горизонта.

Если у тебя тысяча гектаров – видишь Россию. Если у тебя несколько соток – видишь забор.

Бедняк видит забор в пяти метрах от своей лачуги. Богач – в ста метрах от своего особняка. Со второго этажа своего особняка он видит много заборов.

Режиссер Р., который не только поставил «Вишневый сад», но и книгу об этой пьесе написал, – сказал: «Два гектара». Режиссер П. (замечательный, тонкий) сказал: «Полтора».

Тысяча гектаров – это иное ощущение жизни. Это твой безграничный простор, беспредельная ширь. С чем сравнить? У бедняка – душевая кабинка, у богача – джакузи. А есть – открытое море, океан. Разве важно, сколько там квадратных километров? Важно – что берегов не видно.

…Почему Раневская и ее брат не действуют по такому простому, такому выгодному плану Лопахина? Почему не соглашаются? Кто играет – что это они из лени, кто – по глупости, по их неспособности (мол, дворяне – отживающий класс) жить в реальном мире, а не в своих фантазиях.

Но для них бескрайний простор – реальность, а заборы – отвратительная фантазия.

Если режиссер не видит огромного поместья, то и актеры не сыграют, и зрители не поймут. Наш привычный пейзаж – стены домов, заборы, рекламные щиты.

Ведь никто не подумал, что будет дальше. Если сдать тысячу участков – возникнет тысяча дач. Дачники – народ семейный. Рядом с вами поселятся четыре-пять тысяч человек. С субботы на воскресенье к ним с ночевкой приедут семьи друзей. Всего, значит, у вас под носом окажется десять-двенадцать тысяч человек – песни, пьяные крики, плач детей, визг купающихся девиц – ад.

ЧЕХОВ – НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО

22 августа 1903. Ялта

Декораций никаких особенных не потребуется. Только во втором акте вы дадите мне настоящее зеленое поле и дорогу и необычайную для сцены даль.

Идешь – поля, луга, перелески – бескрайние просторы! Душу наполняют высокие чувства. Кто ходил, кто ездил по России – знает этот восторг. Но это – если вид открывается на километры.

Если идешь меж высокими заборами (поверху колючая проволока), то чувства низкие: досада, гнев. Заборы выше, чувства ниже.

Л О П А Х И Н. Господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами…

Не сбылось.

ЧЕХОВ – СУВОРИНУ

28 августа 1891. Богимово

Я смотрел несколько имений. Маленькие есть, а больших, которые годились бы для Вас, нет. Маленькие есть – в полторы, три и пять тысяч. За полторы тысячи – 40 десятин, громадный пруд и домик с парком.

У нас 15 соток считается большим участком. Для Чехова 44 гектара – маленький. (Обратите внимание на цены: 4400 соток, пруд, дом, парк – за полторы тысячи рублей.)

…Под нами по-прежнему Среднерусская возвышенность. Но какая же она стала низменная.

ЛОПАХИН. До сих пор в деревне были только господа и мужики, а теперь появились еще дачники. Все города, даже самые небольшие, окружены теперь дачами. И можно сказать, дачник лет через двадцать размножится до необычайности.

Сбылось.

Стена высоченная, а за ней клочок в шесть—двенадцать соток, воронья слободка, теснота. Раньше на таком клочке стоял дощатый домик и оставалось сравнительно много места для редиски. А теперь на таком клочке стоит бетонный трехэтажный урод. Вместо окон бойницы; между домом и забором пройдешь разве что боком.

Пейзажи уничтожены. Вчера едешь – по обеим сторонам шоссе бескрайние поля, леса, луга, холмы. Сегодня – по обе стороны взметнулись пятиметровые заборы. Едешь как в туннеле.

Пятиметровый – все равно что стометровый: земля исчезает. Тебе оставлено только небо над колючей проволокой.

Кто-то хапнул землю, а у нас пропала Родина. Пропал тот вид, который формирует личность больше, чем знамя и гимн.

Театральные вольности

Кроме огромного пространства, которого никто не заметил, в «Вишневом саде» есть две тайны. Они не разгаданы до сих пор.

…Для тех, кто забыл сюжет. Первый год ХХ века. Из Парижа возвращается в свое поместье дворянка Раневская. Здесь живут ее брат и две ее дочери – Аня и Варя (приемыш). Все имение продается с аукциона за долги. Друг семьи – купец Лопахин вроде бы пытался научить хозяев, как выкрутиться из долгов, но они его не послушали. Тогда Лопахин неожиданно для всех купил сам. А Петя Трофимов – тридцатилетний вечный студент, нищий, бездомный, Анин ухажер. Петя считает своим долгом резать правду-матку всем прямо в глаза. Он так самоутверждается… Вишневый сад продан, все уезжают кто куда; напоследок забивают престарелого Фирса. Не бейсбольными битами, конечно, а гвоздями; заколачивают двери, ставни; забитый в опустевшем доме, он просто умрет от голода.

Какие же тайны в старой пьесе? За сто лет ее поставили тысячи театров; все давно разобрано по косточкам.

И все же тайны есть! – не сомневайся, читатель, доказательства будут предъявлены.

Тайны!.. А что такое настоящие тайны? Например, была ли Раневская любовницей Лопахина? Или – сколько ей лет?..

Такая правда жизни (которую обсуждают сплетницы на лавочках) всецело в руках режиссера и актеров. По-ученому называется трактовка. Но чаще всего это грубость, сальность, пошлость, ужимки или та простота, что хуже воровства.

Вот помещица Раневская осталась наедине с вечным студентом.

РАНЕВСКАЯ. Я могу сейчас крикнуть… могу глупость сделать. Спасите меня, Петя.

Она молит о душевном сочувствии, об утешении. Но, не меняя ни слова, – только мимикой, интонацией, телодвижениями – легко показать, что она просит утолить ее похоть. Актрисе достаточно задрать юбку или просто притянуть Петю к себе.

Театр – грубое, старое, площадное искусство, по-русски – позор.

Приключения тела гораздо зрелищнее, чем душевная работа, и играть их в миллион раз проще.

* * *

Сколько лет героине? В пьесе не сказано, но обычно Раневскую играют «от пятидесяти». Случается, роль исполняет прославленная актриса за семьдесят (ребенком она видела Станиславского!). Великую старуху выводят на сцену под руки. Публика встречает живую (полуживую) легенду аплодисментами.

Знаменитый литовский режиссер Някрошюс дал эту роль Максаковой. Ее Раневской под шестьдесят (на Западе так выглядят женщины за восемьдесят). Но Някрошюс придумал для Раневской не только возраст, но и диагноз.

Она еле ходит, еле говорит, а главное – ничего не помнит. И зритель сразу понимает: ага! русскую барыню Раневскую в Париже хватил удар (по-нашему – инсульт). Гениальная находка блестяще оправдывает многие реплики первого акта.

ЛОПАХИН. Любовь Андреевна прожила за границей пять лет. Узнает ли она меня?

Странно. Неужели Лопахин так изменился за пять лет? Почему он сомневается, «узнает ли»? Но если у Раневской инсульт – тогда понятно.

Оправдались и первые слова Ани и Раневской.

АНЯ. Ты, мама, помнишь, какая это комната?

РАНЕВСКАЯ (радостно, сквозь слезы). Детская!

Вопрос дурацкий. Раневская родилась и всю жизнь прожила в этом доме, росла в этой детской, потом здесь росла дочь Аня, потом – сын Гриша, утонувший в семь лет.

Но если Раневская безумна – тогда оправдан и вопрос дочери, и с трудом, со слезами, найденный ответ, и радость больной, что смогла вспомнить.

Если б тут пьеса и кончилась – браво, Някрошюс! Но через десять минут Гаев скажет о своей сестре с неприличной откровенностью.

ГАЕВ. Она порочна. Это чувствуется в ее малейшем движении.

Пардон, во всех движениях Раневской-Максаковой мы видим паралич, а не порочность.

Да, конечно, режиссер имеет право на любую трактовку. Но слишком круто поворачивать нельзя. Пьеса, потеряв логику, разрушается, как поезд, сошедший с рельсов.

И смотреть становится неинтересно. Бессмыслица скучна.

Особенности трактовки могут быть связаны и с возрастом, и с полом, и с ориентацией режиссера, и даже с национальностью.

Всемирно знаменитый немец, режиссер Петер Штайн, поставил «Три сестры», имел оглушительный успех. Москвичи с любопытством смотрели, как сторож земской управы Ферапонт приносит барину на дом (в кабинет) бумаги на подпись. Зима, поэтому старик входит в ушанке, в тулупе, в валенках. На шапке и на плечах снег. Интуристы в восторге – Россия! А что сторож не может войти к барину в шапке и тулупе, что старика раздели бы и разули на дальних подступах (в прихожей, в людской) – этого немец не знает. Он не знает, что русский, православный, автоматически снимает шапку, входя в комнаты, даже если не к барину, а в избу. Но Штайн хотел показать ледяную Россию (вечный кошмар Европы). Если бы «Три сестры» поставили в немецком цирке, заснеженный Ферапонт в кабинет барина въехал бы на медведе. В богатом цирке – на белом медведе.

Чехов не символист, не декадент. У него есть подтекст, но нет подмен.

Когда Варя говорит Трофимову:

ВАРЯ. Петя, вот они, ваши калоши. (Со слезами.) И какие они у вас грязные, старые… —

подтекст, конечно, есть: «Как вы мне надоели! Как я несчастна!». Но подмены – типа кокетливого: «Можете взять ваши калоши, а если хотите – можете взять и меня» – этого нет. И быть не может. А если так сыграют (что не исключено), то образ Вари будет уничтожен. И ради чего? – ради того, чтобы несколько подростков гоготнули в последнем ряду?

Трактовкам есть предел. Против прямых смыслов, прямых указаний текста не попрешь. Вот в «Трех сестрах» жена Андрея беспокоится:

НАТАША. Мне кажется, Бобик нездоров. У Бобика нос холодный.

Можно, конечно, дать ей в руки болонку по имени Бобик. Но если в пьесе точно указано, что Бобик – ребенок Андрея и Наташи, то:

а) Бобик – не собачка;

б) Наташа – не замаскированный мужчина; не трансвестит.

…Так сколько же лет Раневской? В пьесе не сказано, но ответ прост. Чехов писал роль для Ольги Книппер, своей жены, подгонял под ее данные и дарование. Он знал все ее повадки, знал как женщину и как актрису, шил в точности по мерке, чтобы сидело «в облипочку». Пьесу закончил осенью 1903-го. Ольге Книппер было 35 лет. Значит, Раневской столько же; замуж выскочила рано (в 18 уже родила Аню, возраст дочери указан – 17). Она, как говорит ее брат, порочна. Лопахин, ожидая, волнуется по-мужски.

Чехов очень хотел, чтоб и пьеса, и жена имели успех. Взрослые дети старят родителей. Чем моложе будет выглядеть Аня, тем лучше для Ольги Книппер. Драматург изо всех сил пытался по почте распределять роли.

ЧЕХОВ – НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО

2 сентября 1903. Ялта

Пьесу назову комедией. Роль матери возьмет Ольга, а кто будет играть дочку 17 лет, девочку, молодую и тоненькую, не берусь решать.

ЧЕХОВ – ОЛЬГЕ КНИППЕР

14 октября 1903. Ялта

Любовь Андреевну играть будешь ты. Аню должна играть непременно молоденькая актриса.

ЧЕХОВ – НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО

2 ноября 1903. Ялта

Аню может играть кто угодно, хотя бы совсем неизвестная актриса, лишь бы была молода, и походила на девочку, и говорила бы молодым, звонким голосом.

Не вышло. Станиславский дал Аню своей жене, Марье Петровне, которой в это время было тридцать семь. Сценическая Аня стала на два года старше мамы. А Чехов и в следующих письмах настаивал: Аня все равно кто – лишь бы юная. Корсет и грим не спасают. Голос и пластика в тридцать семь не те, что в семнадцать.

Раневская хороша собой, волнует. Лопахин торопливо объясняется ей:

ЛОПАХИН. Вы всё такая же великолепная. Ваш брат говорит про меня, что я хам, я кулак, но это мне решительно всё равно. Хотелось бы только, чтобы вы мне верили по-прежнему, чтобы ваши удивительные, трогательные глаза глядели на меня, как прежде. Боже милосердный! Мой отец был крепостным у вашего деда и отца, но вы сделали для меня когда-то так много, что я забыл всё и люблю вас, как родную… больше, чем родную.

Такое страстное объяснение, да еще в присутствии ее брата и слуг. Как Лопахин повел бы себя, будь они наедине? Что-то между ними было. Что значит «забыл всё и люблю вас больше, чем родную»? «Забыл всё» звучит как «простил всё». Что он простил? Крепостное право? или измену? Ведь она в Париже жила с любовником, это все знают, даже Аня.

Раневская – молодая, страстная женщина. И реплика Лопахина «узнает ли она меня?» – не ее инсульт, а его страх: как она на него посмотрит? есть ли надежда на возобновление волнующих отношений?

Или он нацелился заграбастать поместье?

Петя и волк

В «Вишневом саде», повторим, есть две тайны, не разгаданные до сих пор.

Первая тайна – почему Петя Трофимов решительно и полностью изменил свое мнение о Лопахине?

Вот их диалог (во втором акте):

ЛОПАХИН. Позвольте вас спросить, как вы обо мне понимаете?

ТРОФИМОВ. Я, Ермолай Алексеич, так понимаю: вы богатый человек, будете скоро миллионером. Вот как в смысле обмена веществ нужен хищный зверь, который съедает всё, что попадается ему на пути, так и ты нужен. (Все смеются.)

Это очень грубо. Похоже на хамство. Да еще в присутствии дам. В присутствии Раневской, которую Лопахин боготворит. Да еще этот переход с «вы» на «ты» для демонстрации откровенного презрения. И не просто хищником и зверем назвал, но и про обмен веществ добавил, желудочно-кишечный тракт подтянул.

Хищный зверь – то есть санитар леса. Хорошо, не сказал «червь» или «навозный жук», которые тоже нужны для обмена веществ.

А через три месяца (в последнем акте, в финале):

ТРОФИМОВ (Лопахину). У тебя тонкие, нежные пальцы, как у артиста, у тебя тонкая, нежная душа…

Это «ты» – совершенно иное, восхищенное.

Оба раза Трофимов абсолютно искренен. Петя не лицемер, он высказывается прямо и гордится своей прямотой.

Можно было бы заподозрить, что он льстит миллионеру с какой-то целью. Но Петя денег не просит. Лопахин, услышав про нежную душу, сразу растаял; предлагает деньги и даже навязывает. Петя отказывается решительно и упрямо.

ЛОПАХИН. Возьми у меня денег на дорогу. Предлагаю тебе взаймы, потому что могу. Зачем же нос драть? Я мужик… попросту. (Вынимает бумажник.)

ТРОФИМОВ. Дай мне хоть двести тысяч, не возьму.

«Хищный зверь» – не комплимент, это очень обидно и никому понравиться не может. Даже банкиру, даже бандиту. Ибо зверство, хищничество не считаются положительными качествами даже теперь, а тем более сто лет назад.

«Хищный зверь» полностью исключает «нежную душу».

Менялся ли Лопахин? Нет, мы этого не видим. Его характер совершенно не меняется с начала до конца.

Значит, изменился взгляд Пети. Да как радикально – на 180 градусов!

А Чехов? Может быть, автор изменил мнение о персонаже? А за автором потянулись и герои?

Взгляд Чехова на Лопахина измениться не может. Ибо Лопахин существует в мозгу Чехова. То есть Чехов знает о нем все. Знает с самого начала. Знает до начала.

А Петя – узнаёт Лопахина постепенно, на этом пути может заблуждаться, обманываться.

А мы?

Наглядный пример разницы между знанием автора, зрителя и персонажа:

Отелло не знает, что Яго – негодяй и клеветник. Отелло с ужасом поймет это только в финале, когда уже поздно (уже задушил жену). Знай он с самого начала – не было бы доверия, предательства, не было бы пьесы.

Шекспир знает о Яго всё до начала.

Зритель узнаёт суть Яго очень быстро – так быстро, как того хочет Шекспир.

Автору нужна реакция и персонажей, и зрителей: ах, вот оно что! Ах, вот он какой! Бывает, нарочно рисуют жуткого злодея, а под конец – глядь – он всеобщий благодетель.

* * *

Лопахин – купец, нувориш (богач в первом поколении). Все прикидывался другом семьи, подкидывал помаленьку…

РАНЕВСКАЯ. Ермолай Алексеич, дадите мне еще взаймы!

ЛОПАХИН. Слушаю.

…а потом – прав Петя – хищник взял верх, улучил момент и – хапнул; все оторопели.

РАНЕВСКАЯ. Кто купил?

ЛОПАХИН. Я купил! Эй, музыканты, играйте, я желаю вас слушать! Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин хватит топором по вишневому саду, как упадут на землю деревья! Настроим мы дач, и наши внуки и правнуки увидят тут новую жизнь! Музыка, играй отчетливо! Пускай всё, как я желаю! За всё могу заплатить! Вишневый сад мой! Мой!

Правильно Гаев брезгливо говорит о Лопахине: «Хам». (Странно, что Эфрос на роль хама-купца взял Поэта – Высоцкого – грубияна с тончайшей, звенящей душой.)

Лопахин простодушно признаётся:

ЛОПАХИН (горничной Дуняше). Читал вот книгу и ничего не понял. Читал и заснул… (Гаеву и Раневской). Мой папаша был мужик, идиот, ничего не понимал… В сущности, и я такой же болван и идиот. Ничему не обучался.

Нередко богач говорит о книгах с презрением, свысока. Бравирует: «читал и не понял» – звучит так: мол, чепуха всё это.

Лопахин – хищник! Сперва, конечно, изображал заботу, сопереживал, а потом раскрыл себя – хапнул и в угаре куражился: приходите, мол, поглядеть, как хвачу топором по вишневому саду.

Тонкая душа? А Варя (приемная дочь Раневской)? Он же был общепризнанный жених, подал надежду и – обманул, не женился, а перед тем, не исключено, что попользовался, – вон она, плачет… Тонкая душа? Нет – зверь, хищник, самец.

Может, в нем и было что-то хорошее, но потом инстинкт, рвач взяли верх. Ишь как орет: «Вишневый сад мой! Мой!»

* * *

Что же случилось? Почему Петя так резко развернулся?

Ни в одном спектакле не была разгадана эта тайна. А может, режиссеры и не видели тут никакой тайны. Большинству главное – создать атмосфэру, тут не до логики.

Уже догадавшись, позвонил Смелянскому – крупнейшему теоретику, знатоку театральной истории, завлиту Художественного театра:

– Что случилось с Петей? Почему сперва «хищник», а потом «нежная душа»?

– Это, понимаешь, резкое усложнение образа.

«Усложнение образа» – выражение роскошное, литературотеатроведческое, но ничего не объясняющее.

Зачем усложнять Петю в последнюю минуту? Финал не ему посвящен. Уже конец, сейчас разъедутся навсегда, никакого развития это уже иметь не будет; заставить нас переоценить все, что было до сих пор, – невозможно, остались секунды.