Текст книги "Экипаж"

Игорь попробовал еще раз, но опять безрезультатно.

– Ну как там? – обеспокоенно спрашивал Тимченко.

– Пока никак… Надо парашют делать.

– Какой парашют?! – не понял Андрей Васильевич.

– Для «кошки». Из рукава.

Он потерся плечом об острый край люка. Ткань комбинезона затрещала. Изловчившись, Игорь сорвал с левой руки рукав и один конец его прицепил к леске у основания якорька. Потом опять пустил по ветру «кошку», снабженную самодельным парашютом. И снова ее отнесло в сторону.

В Министерстве авиации по-прежнему следили за каждым действием экипажа Тимченко. Молодой бородатый инженер говорил:

– Вот эта идея, чтобы зацепить и вытащить «кошкой» на веревке.

– На фале… – машинально поправил хозяин кабинета.

– Да, на фале… Идея зацепить «кошкой» на фале мне решительно не нравится. Во-первых, «кошка» сама может застрять в руле высоты и еще усугубить положение…

Хозяин кабинета сказал с некоторым раздражением:

– Ну не ставить же этот вопрос на голосование!.. Они же действуют!.. Вы, по-моему, других идей им не подсказали?

В соседней комнате был накрыт стол. Проголодавшиеся за ночь участники совещания наспех подкреплялись чаем с бутербродами, слушая через открытую дверь, о чем говорят в кабинете.

– Смените полностью состав дежурных диспетчеров, – приказал в селектор хозяин кабинета. – Пускай заступят свежие люди, неуставшие.

Игорь, измученный, продрогший, снова выпустил якорек наружу. На этот раз ветер, наполнивший «парашют», потянул «кошку» куда следовало. Стравив метра два лески, Скворцов потянул к себе, опять отпустил, опять потянул… На четвертый или пятый раз «кошка» не пошла назад, зацепилась за что-то. Игорь с трудом высунулся и заворочал головой, светя фонариком. Точно: одна лапка ухватилась за обруч.

– Поймал рыбку! – крикнул он в микрофон, нырнул обратно в отсекатель стабилизатора и потащил что было силы. Обруч не поддавался. А у Игоря уже сил не осталось: он закоченел на тридцатиградусном морозе, на ветру.

– Держится, сволочь, – доложил он командиру. – Попробую по-другому.

– Особо не мудри, – встревожился Тимченко. Но Игорь не ответил. Он весь сжался, убрал ногу с упора и повис на какое-то мгновение, держась только за леску.

Его семьдесят килограммов сделали свое дело: обруч, заклинивший руль высоты, выскочил, и Игорь полетел вниз по крутому наклону внутри носка киля. Острые края прорубленных им нервюр раздирали на нем одежду, кожу. Он тяжело, так что хрустнуло в груди, ударился о качалку тяги руля и остался лежать неподвижно.

– Что случилось?.. Игорь! Что с тобой? – спрашивал голос командира.

– Все нормально… – выдавил из себя Скворцов. – Проверьте руль высоты.

– Сейчас попробую… Полный порядок!

…Когда Игорь с трудом выбрался из негерметичного отсека через дыру в шпангоуте, к нему бросилась Тамара.

– Игоречек, хороший мой, как ты?

Она обхватила его, повела к ближайшему креслу.

– Я хорошо… Только не обнимай меня, пожалуйста. Я, по-моему, ребро сломал.

Он закашлялся и согнулся от боли.

…В кабине Тимченко говорил с Москвой:

– Я восемьдесят пять четыреста шестьдесят восемь. Курс двести сорок. Высота три тысячи. Скорость пятьсот… Руль высоты исправили, экипаж здоров.

– Инженеру и второму передайте благодарность, – сказала Москва.

– Передам с удовольствием… «Ил-18» можете отпустить. Спасибо им, здорово помогли.

– Уже отпустили. К вам идут сверху два истребителя ПВО. Для сопровождения… Будьте на связи. В Киеве гроза, фронт двести километров. Сдвигается на север… Готовим другие запасные варианты.

Игорь Скворцов стоял в буфете, раздетый до пояса. Приподняв руки, он медленно поворачивался, а доктор туго обматывал его грудь длинным купальным полотенцем.

– Два ребра, – беззаботно говорил доктор. – Но это вам повезло. Я всем советую: если ломать, так именно ребра… Очень хорошо срастаются…

Тамара с жалостью и неясностью смотрела на Игоря. Лицо у него было ободрано и поморожено еще сильней, чем у Ненарокова, – некрасивое лицо. Но Тамаре так не казалось.

«Ту-154» шел в ночном небе. В обычных рейсах ночью гасят свет, но на этот раз окна салона ярко светились. А в кабине свет не горел: чтобы летчикам лучше были видны светящиеся красным приборы.

Теперь вместо «Ила» самолет Тимченко сопровождали истребители. Один из них встал на крыло и прошел совсем низко над «Ту-154». Свет его фары выхватил из темноты хвостовую часть фюзеляжа. Потом фара погасла.

В кабине Тимченко слушал сообщение пилота с истребителя.

– Трещина в прежнем состоянии, не видно, чтобы росла…

Связавшись с Москвой, Андрей Васильевич объявил свое решение:

– Трещина, считаю, не будет увеличиваться, пока не возрастут нагрузки при снижении и посадке. Поэтому летим до Москвы и посадку произведем в Шереметьево. В своем порту… Какие прогнозы по грозе? Не хотелось бы с нашим хвостом попасть в болтанку.

– Москва готова принять вас, – послышалось в ответ. – Но гроза движется быстрей, чем давали по прогнозу. Указания получили Рига и Ленинград.

Тимченко покачал головой.

– У меня топлива не хватит. Ни до Риги, ни до Ленинграда…

…В салонах пассажиры, утомленные тревогами и волнениями этого рейса, спали. Бормотали, разговаривали во сне детишки. А те, кто не мог заснуть, молчали – только тихо постанывал человек со сломанной ногой. Не спал и Сергей Николаевич. Доктор делал ему инъекцию.

А в Москве готовились к встрече раненого самолета. К взлетной полосе потянулись могучие пожарные машины. Целый караван машин скорой помощи выстроился у левой галереи.

На всякий случай подогнали сюда и технику: тягачи, краны, спецавтобусы.

…А по ночному шоссе торопились из Москвы в Шереметьево большие черные автомобили с желтыми фарами: это ехали к месту возможного происшествия участники совещания в Министерстве гражданской авиации.

Тот, кто вел совещание, говорил в трубку радиотелефона:

– Ну что там у Тимченко?

Послушал немного и сказал соседу, генералу ПВО:

– Пока ничего. Трещина не увеличилась.

По ветровому стеклу вдруг ударили крупные капли, дождь забарабанил по крыше «Чайки». Асфальт впереди стал черным и блестящим: налетела гроза. Генерал сердито крякнул:

– Ну вот, пожалуйста.

В другой машине, «Волге», ехали два инженера, бородатый и лысый в очках. Лысый объяснял:

– В их положении садиться на мокрую полосу – это страшное дело!

Вереница черных машин обогнала колонну зеленых грузовиков с прожекторами.

Кабина теперь была похожа на госпиталь: и Ненароков, и Скворцов сидели в своих креслах перебинтованные, облепленные пластырем, с черными обмороженными лицами. Тимченко повернулся к Валентину:

– В Шереметьеве льет. Полоса мокрая. Слой три сантиметра… А реверс включать не хочется. Попробуем так сесть…

«Ту-154», по-прежнему в сопровождении двух истребителей, шел на снижение. Бортпроводницы перевели всех пассажиров в первый салон, проверили, хорошо ли застегнуты у каждого привязные ремни, отобрали и сложили в пластиковые пакеты все личные вещи, которые могли бы поранить владельца при сложной посадке: очки, трубки, спицы для вязания и даже вставные челюсти.

Во втором салоне сидела только Тамара в наушниках и с микрофоном: ей было поручено наблюдать за трещиной – не станет ли увеличиваться. Серьезная, как часовой, она сидела неподвижно и не отрывала глаз от опасного места.

В кабине было почти тихо: бортинженер уменьшал режим работы двигателей. Мерцали слева сполохи молний. Стеклоочистители разгоняли мутную пелену дождя. Буднично, спокойно, как тысячи раз до этого, командир переговаривался с землей:

– Шереметьево! Я восемьдесят пять четыреста шестьдесят восемь… Засветки слева. Ливень, болтанка… Высоту тысяча двести занял. Давление семьсот сорок два выставлено, курс двести пятьдесят четыре… Разрешите снижение до пятисот…

– Снижение до пятисот разрешаю. До свиданья…

По внутренней связи Тамара сказала испуганно:

– По-моему, увеличивается… Она увеличивается!

Летчики переглянулись. Тимченко ответил своим обычным ровным голосом:

– Не паникуй. Все хорошо. – И снова вышел на связь с землей. – Шереметьево! Я восемьдесят пять четыреста шестьдесят восемь. Трещина в фюзеляже увеличивается. Продолжаю снижение. Ливень, болтанка.

…К Тамаре подбежал Игорь, глянул на трещину. Она заметно выросла, и опять резал уши свист.

– Томка! Иди в первый салон.

– Мне велели здесь.

– Иди, говорят тебе! Командир приказал. – Игорь поднял ее с кресла и вдруг поцеловал долгим нежным поцелуем. Тамара поняла и спросила безнадежным шепотом:

– Мы разобьемся?

Не отвечая, Игорь потащил ее в первый салон.

На вышке в Шереметьево собрались почти все участники совещания в министерстве. К ним присоединились генеральный конструктор и два генерала ПВО.

Лысоватый инженер в очках втолковывал седому импозантному мужчине:

– При посадке пилот всегда включает реверс. То есть потоку газов, выходящему из двигателей, дает обратное направление. Понимаете? Для торможения… Но им этого делать нельзя из-за трещины. Может напрочь оторвать хвост.

– Даже так? – поднял брови седой. – А сядут они без реверса?

– На сухую полосу сели бы. А на мокрой пробег длиннее. Не хватит полосы, и тогда…

– Хватит и на мокрой, – вступил в разговор пожилой летчик. – Если воды не больше трех сантиметров.

Генеральный конструктор встал, подошел к стеклу, за которым виден был перрон, а за ним летное поле Шереметьева. По стеклу толстыми струями бил ливень, а вдали мерцали под дождем огни ВПП и их отражения на мокром бетоне.

– Что решили с реверсом? – громко спросил тот, кто вел совещание. Генеральный конструктор ответил:

– Не включать.

Тогда спросивший нагнулся к микрофону:

– Передайте Тимченко: реверс при посадке не включать!

Самолет продолжал снижение. Совсем уже отчетливо были видны огни Шереметьева, ярко освещенная посадочная полоса.

– Мы на курсе, на глиссаде, – сказал Андрей Васильевич штурману. И земля подтвердила:

– Высота четыреста, удаление восемь. Вы на курсе, на глиссаде… Счастливой посадки!

Поднялись в небо лучи мощных прожекторов. Сзади, чтобы не слепить летчиков, они подхватили самолет и повели его. В их ярком свете «Ту-154» блестел, как большая рыбина.

А на земле, по обе стороны посадочной полосы, выстроились елочкой машины: пожарные, «скорая помощь», реанимация, прожектора. Они расположились тремя отрядами – в начале полосы, в середине и в конце, – готовые сразу прийти на помощь самолету Тимченко.

…Игорь снова сидел в своем кресле в кабине и слушал, как Андрей Васильевич переговаривался с землей.

– Посадка! Восемьдесят пять четыреста шестьдесят восемь в глиссаде, шасси выпущено, к посадке готов.

Секунду помолчав, диспетчер ответил:

– Посадку разрешаю.

Промелькнули огни порога. Командир взял штурвал на себя. Полоса – в синих посадочных огнях, белых осевых, освещенная дополнительно мощными армейскими прожекторами – будто ушла вниз.

– Скорость двести шестьдесят! – доложил штурман.

– Касаемся, – сказал Тимченко.

…Самолет мягко дотронулся до бетона, помчался, разбрызгивая воду, по ВПП.

– Скорость не уменьшается, – встревоженно доложил штурман.

– Много воды… Глиссируем, очевидно. – Тимченко напряженно смотрел вперед.

– Тормоза, – напомнил Ненароков.

– Половина полосы! – Штурман даже охрип от волнения. – Скорость двести!

– Тормоза! – спокойно приказал Тимченко.

– Двести! – опять сказал штурман. – Не тормозимся. Юз!

Впереди, уже совсем близко, возникли огни, отмечающие конец полосы.

– Реверс! – распорядился Тимченко. Игорь привстал с места, крикнул:

– Андрей Васильевич! Хвост оторвет!

– И хрен с ним! Выполнять!

– Реверс включен! – отозвался Игорь.

Колеса коснулись земли – и сразу же раздался треск, грохот.

– Отказ всех двигателей и рулей! – крикнул Скворцов.

Машину качнуло так, что только своим огромным опытом и хладнокровием Тимченко сумел удержать ее на полосе.

А тем, кто наблюдал за посадкой с земли, представилось удивительное и страшное зрелище. От самолета отделился хвост, грохнулся на бетон и, загоревшись от трения, некоторое время еще гнался за обрубленным самолетом, но не догнал. «Ту-154» бежал дальше… Потом бег его замедлился, и самолет встал у самых огней, отмечающих конец полосы.

– Приехали, – сказал Тимченко и откинулся на спинку кресла.

Свирепые струи воды, фонтаны пены обрушились на огонь и в минуту потушили его. Бетон стал белым, словно вдруг намело сугробы.

Через дыру, зияющую на том месте, где был хвост, виднелись пустые кресла второго салона. А из первого салона пассажиров высаживали как обычно: успели подъехать трапы.

Тимченко вошел в салон, чтобы посмотреть, все ли целы. Все были целы и почти невредимы, если не считать нескольких синяков. Все, кроме одного человека. Сергей Николаевич, начальник строителей, так и остался лежать поперек кресла.

– Умер, – объяснил доктор. – Сердечная недостаточность…

А Тимченко уже окружили пассажиры – смеялись, плакали, жали ему руки. Высокая норвежка, отдавшая летчикам красный комбинезон, крепко его расцеловала…

Тамара плакала в буфете, закрыв лицо руками. Подошел Игорь, засмеялся.

– Тома, Тома… У тебя обратные рефлексы. Раньше надо было плакать. А теперь радуйся!

Он взял ее за плечи, осторожно потянул к себе. Но Тамара сбросила его руки, вырвалась и закричала сквозь слезы:

– Уйди! И не трогай меня никогда! Я тебя ненавижу!

– Ты что? – опешил Игорь. – Успокойся. Это у тебя шок, от всего.

– У меня шок от тебя! На всю жизнь… Врала, притворялась, подлизывалась, только чтобы с тобой… А ты меня предал!

Игорь растерялся окончательно.

– Но постой… Ты же меня… Все было по-другому – буквально час назад!

– Тогда я думала, что мы погибнем… А теперь все как было.

– Ну, извини меня за то, что я не погиб, – сказал Игорь сдавленным от смертельной обиды голосом, повернулся и ушел.

…В свете прожекторов и светильников метались, шумели, никак не могли успокоиться вернувшиеся на твердую землю люди.

А сверху из круглого пролома в фюзеляже, стоя у самого края, смотрел на них задумчиво Андрей Васильевич Тимченко.

Уже под утро Тимченко появился дома. Жена ждала его, не спала. Повела мужа на кухню, накрыла на стол.

– А я уж начала волноваться, – сказала Анна Максимовна и соврала: волновалась она очень давно. – Почему задержались?

– Там погода была неважная, в Бидри.

– А как летели?

– Нормально…

Он поглядел на обязательный стакан морковного сока, который пододвинула ему жена, взял его, но пить не стал. Вылил сок в раковину, ополоснул стакан и попросил:

– Анюта, налей-ка мне сюда коньяку…

Кажется, совсем недавно была ежегодная медкомиссия, а вот уже снова проходить ее, ложиться в госпиталь.

Снова Андрею Васильевичу проверяли зрение и слух…

Брали кровь на анализ…

Заставляли крутить педали велосипеда…

В свободное от врачей время летчики играли в домино, в шахматы, смотрели в холле телевизор. В один из вечеров показали, между прочим, самого Андрея Васильевича. Рассказали о его трудовых успехах, показывали старые военные фотографии, помянули и землетрясение в Бидри. Андрей Васильевич смотрел на себя с веселым любопытством.

В последние годы Тимченко опасался медкомиссий, нервничал. Но в этот раз чувствовал себя уверенно. В последний день, как всегда, он спросил главврача:

– Как, товарищ профессор? Не пора еще подковы сдирать?

Спросил – и был уверен, что нет, конечно, не пора. А профессор сказал сочувственно, но твердо:

– Андрей Васильевич, летать вы пока не будете. Кардиограмма показала – не выдерживает сердце перегрузок…

…Дома Андрей Васильевич дал волю своему гневу. Всегда спокойный, даже медлительный, он стучал кулаком по столу и выкрикивал:

– Я этого так не оставлю! Я на этих коновалов найду управу! Я к министру пойду, там меня поймут. Пускай назначают министерскую комиссию! Человек здоров как бык, а его хоронят заживо.

– Ну почему «хоронят»? – пыталась возразить жена. – Тебе дадут интересную работу – любую, какую ты захочешь – И на земле люди живут…

– Ай, брось, Анюта! Брось! Я сам это говорил сколько раз – другим… Любую работу… Мне не нужно любую, мне нужно летать!

Стукнув дверью, он ушел в другую комнату.

Анна Максимовна подождала немного, потом пошла за ним.

– Успокоился? Теперь послушай меня… Я и раньше знала, просто не хотела говорить. Обязана была как врач, а молчала! Сердце тебя не тревожит, но оно уже давно в таком состоянии, что каждую минуту может случиться спазм. Представляешь, вдруг обморок – на взлете или на посадке?

– А ты представляешь – вдруг на тебя сейчас потолок упадет? Или пол?

– Ну что ты равняешь?.. Я тебе каждый день давление мерила, витаминами пичкала. Думаешь, просто так? Вот и сейчас – ты злишься, и лицо побледнело, и дыхание частое… Перестань, миленький.

И она ласково взяла его запястья обеими руками, Андрей Васильевич вырвался, закричал с несправедливой злобой:

– Отстань! Думаешь, я не понимаю: ты же мне пульс щупаешь! Ты детский врач, вот и лечи детей! А ко мне не лезь!

Андрей Васильевич – веселый, довольный – стоял, приветственно раскинув руки, у входа в главный корпус санатория. А по мраморным ступенькам поднимались к нему, тоже улыбаясь, Ненароков, Игорь под руку с Тамарой и штурман.

– Привет, привет, привет! – Тимченко поцеловал Тамару в щеку, а с остальными обнялся, каждого похлопал по спине.

…Они гуляли по аллеям бывшего барского парка, под их ногами поскрипывал молодой снег, снежок лежал на голых плечах статуй.

Наташа (она приехала к отцу еще раньше) катила колясочку – пустую, потому что годовалую Анечку нес на руках Ненароков. Он подбрасывал тепло укутанного ребенка в воздух и уверенно ловил. Анечка хохотала, а Наташа пугалась:

– Не надо, Валя! Уроните.

– Пускай привыкает. Все-таки внучка летчика.

Тимченко оглядывался на них с интересом, даже с некоторой надеждой. На ходу он рассказывал:

– Да нет, теперь уже ничего. Не то, что сначала… Привыкаю помаленьку… Я вот как рассудил: кричать, бегать, требовать особого отношения – это глупость и эгоизм… Получше меня были летчики – и уходили… Верно?.. Не я первый, не я последний… Кончилась цыганская жизнь, пора осесть на землю…

Друзья слушали, удивленные и обрадованные тем, что к их командиру так быстро вернулись уравновешенность и здравый смысл.

– А работать где, в управлении? – спросил штурман.

– Нет. Работать буду в Шереметьеве – к вам поближе…

…Они сидели на парковой скамье. Медленно проходили мимо отдыхающие.

– А у меня новости, – говорил Игорь. – Завтра в загс. Иду сдаваться… Но, конечно, пока только заявление! Еще могу передумать, время будет. – Он взял руку Тамары, поцеловал ладонь.

– Передумаешь – ее счастье. Мы ей жениха почище найдем, – сказал Андрей Васильевич полушутя-полусерьезно. И повернулся к Тамаре! – Такие, как он, лет в сорок успокаиваются. Так что учти, тебе еще десять лет мучиться.

– Помучаюсь, – сказала Тамара весело: как всякая женщина, она думала, что знает свое будущее лучше, чем посторонние наблюдатели. Она прижалась лицом к плечу Игоря и не увидела поэтому, как пробежала мимо хорошенькая медсестра и как Игорь – конечно, непроизвольно – проводил ее прищуренным, словно прицеливающимся, глазом.

– Значит, женимся, – подытожил штурман. И выступил с предложением: – По этому случаю надо бы. Я принес. – Он достал из портфеля бутылку отличного греческого коньяка «Метакса». – А, командир?

– Можно, – согласился Тимченко. – Пошли. Я знаю одно место… Там закуска – за уши не оттянешь.

– Да зачем закуска-то? – пожал плечами Игорь.

– Пошли-пошли. – Тимченко протянул Тамаре ключ. – А ты беги ко мне, принеси емкости.

…Под предводительством Андрея Васильевича они вышли на снежную полянку. Кругом стояли озябшие березы, а посередине поляны росла невысокая рябина. Листья на ней почернели, съежились, а ягоды были красные-красные и очень большие.

– Вот, – сказал Тимченко с удовольствием. – Самая охотничья закуска.

Разлили по рюмкам, принесенным Тамарой.

– Валя! А когда тебя-то женить будем? – серьезно спросил Тимченко. Ненароков отшутился:

– Подождем пока… Вот Анечка подрастет, тогда посмотрим… – Он поднял рюмку. – Андрей Васильевич! За вас, за все хорошее!.. И чтоб у вас все было как хочется.

Выпили, закусили сочными горькими ягодами прямо с дерева. Тимченко пить не стал, только пригубил. Но тоже пожевал ягодку. У всех стало тепло на душе – от коньяка, от симпатии друг к другу, от нарядного деревца, вокруг которого они стояли. Несколько тяжелых красных ягод упало на снег.

– Словно капельки крови, – отметила Тамара. А Андрей Васильевич сказал:

– Прилетят снегири – склюют.

Тимченко спал у себя в комнате – просторной, комфортабельной, как и все остальное в этом санатории. Вдруг зазвонил телефон. Андрей Васильевич сел на кровати, взял трубку, спросил густым от сна голосом:

– Анюта, ты?

Энергичный тенорок в трубке сказал торопливо:

– Тимченко! Здоров… Не узнаешь?.. Дерябин я. Вспомнил?

– Дерябин? – обрадовался Тимченко. – Помню, конечно.

– Слушай, тут срочное дело. Я тебя еле разыскал. Слетать можешь? Надо перебазировать отряд на Волгу.

– Ты что? – упавшим голосом сказал Тимченко. – Не знаешь, что ли? Я уже не летаю, списан.

– Да знаю я, знаю, – торопился в трубке Дерябин. – Я договорился обо всем, получил на тебя разрешение… Надо срочно шесть «яков» перегнать, а людей у меня нету… Неужели не выручишь?

Андрей Васильевич поглядел на светящийся циферблат часов.

– К четырем тридцати буду у тебя.

…Андрей Васильевич ехал в своей машине по совершенно пустой Москве… Мчался по пустому шоссе… Приехал в безлюдный тихий аэропорт. И погнал по пустой полосе в дальний конец: там стояли гуськом «Як-40», камуфлированные как в войну. Почему-то Тимченко нисколько не удивился этому.

Дерябин встретил его возле самолетов. Он был в летном комбинезоне и выглядел не старше двадцати-двадцати двух лет. Этому Андрей Васильевич тоже не удивился.

– Давай скорей, – заторопил он. – Ждут.

– Спасибо тебе, Дерябин. Просто огромное спасибо. Я уж думал, не сяду больше за штурвал… давно мы с тобой не виделись, а?

– С самой войны.

– А ты и не постарел совсем, – завистливо сказал Тимченко. На это Дерябин не ответил, повторил только:

– Давай скорей. За мной пойдешь.

…«Як-40» бежал по взлетной полосе, мчались ему навстречу белые и синие огни.

Весь экипаж был Андрею Васильевичу незнаком – молоденькие молчаливые ребята. Штурман говорил отчетливо:

– Сто шестьдесят. Сто восемьдесят. Скорость принятия решения!.. Скорость подъема!.. Скорость отрыва!..

Самолет плавно оторвался от земли.

…Он летел над облаками, под звездами, ровно и мощно гудя двигателями.

Андрей Васильевич обернулся и увидел, что в кабине никого нет. Но он и этому не удивился: во сне не удивляются ничему. Положив тяжелые ладони на рога штурвала, Тимченко сидел и думал о своей жизни.

Экипаж Ненарокова – сам Валентин, Игорь Скворцов, новенький второй и штурман – вышли из диспетчерской на перрон Шереметьева. Вышли, и как по команде, зажмурились: такой был яркий солнечный день. Под морозным синим небом сияли белизной спины самолетов, даже серый бетон казался голубым. Торопились по своим строго упорядоченным орбитам автобусы, электрокары, машины иностранных марок.

Промелькнула мимо летчиков стайка японских стюардесс. Красные подкладки темных накидок делали японочек похожими на снегирей.

Летчики шли по звонкому зимнему бетону к своему «Ту-154». А навстречу им торопилась, почти бежала Наташа, дочка Андрея Васильевича. Валентин нахмурился: что-то случилось. А Наташа вцепилась ему в рукав и, задыхаясь от бега и от слез, сказала:

– Папа умер…

– Ты что, Наташа? Мы же вчера у него… – начал штурман и осекся.

А Наташа продолжала.

– Спазм сердца… Сегодня ночью, во сне… Лег и не проснулся. Я хотела сама… сама хотела вам…

Валентин взял Наташины руки в свои, долго держал их, потом отпустил со вздохом, так ничего и не сказав.

– Ночью, во сне, – тихо повторил Игорь. – Хоть легкая смерть…

Они еще постояли, не зная, что сказать, да и не желая ничего говорить. Потом Игорь поцеловал Наташу в щеку, второй и штурман попрощались с ней за руку, и летчики двинулись дальше: надо было лететь. А девушка, сгорбившись, медленно пошла к перрону.

…«Ту» разбежался по полосе, взмыл в воздух. Из кабины видно было все летное поле. А потом стала видна и Москва, на широкую ладонь которой сюда, в Шереметьево, слетались, как птицы, самолеты со всех концов земли.