Текст книги "Экипаж"

Красная площадь
Ю. Дунский, В. Фрид

Когда идет на Красной площади парад, от рыка моторов, от грохота стальных гусениц дрожит земля, дрожат кремлевские стены, дрожит небо. Ползут через площадь самоходки, нацелив вверх реактивные снаряды; тянутся за тягачами ракеты, огромные, как поваленные наземь башни.

Удивляясь и радуясь, мы смотрим на могучие машины, на сосредоточенные мальчишеские лица солдат, а перед глазами встает то далекое и славное время, когда только создавалась Красная Армия, когда все победы были еще впереди.

Вспомним молодость своей страны, вспомним ее с улыбкой и грустью – как всегда вспоминают молодость.

Рассказ первый. Комиссар Амелин. 1918 Год

Молодцы, вагонные колеса! Потому молодцы, что ни с кем не спорят, каждому поддакнут. Запоешь, к примеру, «Чубарики-чубчики» – и сразу они застучат тебе в лад, словно подпевают. Желаешь малороссийскую «Ой ты, Галю, Галю молодая» – пожалуйста, они и это могут.

А петь-то хочется, все кругом поют. Едем ведь не на войну, а с войны – домой едем, к жинке под бочок!..

Шел мимо белых февральских полей эшелон. Похрустывали замерзшие шпалы, звенели рельсы. Паровозик с большой не по росту трубой суетливо работал острыми локтями – тянул красные теплушки; на каждом вагоне была трафаретка: «Сорок человек или восемь лошадей». Но в этом эшелоне лошадей не было, ехала пехота.

И каждая теплушка орала свою песню: «Чубарики-чубчики», «Галю молодая». А из одного вагона – в нем ехали самые идейные – неслось «Смело, товарищи, в ногу».

В раздвинутых дверях теплушек виднелись нары, печки-времяночки, а кое-где выглядывал из дверей, будто сторожевой пес из конуры, пулемет «максим».

На маленькой станции – неприбранной, заснеженной, с водокачкой в седых космах сосулек – комиссар Амелин ругался с железнодорожным начальством. Начальство стояло на балконе станционной башенки, а комиссар метался внизу.

Комиссар был молодой, видно, только что назначенный. И все на нем было новенькое: черный с серой оторочкой полушубочек, высокие, как сапоги, английские ботинки, браунинг в шоколадной кобуре.

– Не буду я их останавливать! – кричал сверху начальник станции. – Это оголтелая публика… Фронтовики! Пускай себе едут с богом!

– Нет, остановите! – кричал снизу комиссар. – У меня мандат Петросовета!

(Мандат тоже был новенький, хрустящий, еще не потертый на сгибах.)

– Ах, господи!.. Да у меня у самого три мандата – от Викжеля, от Викжедора, от ВРК!..

Вдалеке раздался паровозный гудок, и комиссар, не дослушав начальника, спрыгнул на пути, побежал к железной часовенке – дистанционному управлению семафором.

– Гражданин комиссар! – кричал ему вдогонку начальник своим плаксивым голосом. – Что вы придумали?.. Это нельзя!..

А комиссар уже крутил заляпанный мазутом вороток.

В сотне саженей от станции семафор, закряхтев, опустил свою негнущуюся руку и круглой красной ладонью загородил дорогу приближающемуся эшелону.

…Недоуменно, обиженно заревел паровоз, и, впопыхах сбивая скорость, скрежеща тормозными колодками, состав вкатился на запасной путь. Как ни упирался локомотив, эшелон все-таки добежал до самого конца тупика и столкнулся лоб в лоб с заслоном из ржавых рельсов и буферов. Грохнуло железо о железо, посыпался уголь с тендера – и весь состав тряхануло так, что мало кто из пассажиров усидел на нарах.

С сердитым жужжанием, прямо как пчелы из ульев, полезли из теплушек солдаты – разобраться, что за непорядок.

…Комиссар Амелин ждал на перроне, засунув руки глубоко в карманы: его колотил озноб. Подошел начальник станции.

– Гражданин комиссар, вы хоть объясните им, что это не я, что это…

– Да не тряситесь вы, – отмахнулся комиссар. – Ничего вам не будет.

– Вы тоже трясетесь, – грустно ответил начальник.

Комиссар с трудом улыбнулся:

– Я – другое дело… Малярия у меня. У вас тут хину… можно хину достать?

Железнодорожник отрицательно мотнул головой. Но вообще-то он уже не слушал комиссара, а смотрел с испугом на шинели, на папахи из нитяной смушки, прихлынувшие серой волной к перрону.

Впереди всех бежал длинный костистый солдат. Он один был не в папахе, а в железной фронтовой каске. Солдат этот еще издали углядел красную шапку начальника станции и несся прямо на него.

– Хто? Хто поезду остановку давал?.. Ты?..

Начальник в страхе попятился.

– Уважаемый, вы совсем не по адресу… Это вот… Комиссар.

Солдат не дал ему договорить, сдернул с головы каску, размахнулся ею, держа за ремешок, и с жестоким расчетом обрушил на небритое личико под красной фуражкой.

– На ж тебе фронтовое спасибо!

Вскрикнув, как зайчонок, начальник станции повалился на снег. А солдат уже подступал к комиссару, раскачивая каску, будто дьякон кадило. Глаза у него – белесо-голубые, цвета снятого молока – были совершенно сумасшедшие.

– Давай, Кащей! – подзуживала толпа. – Благослови его! Поднеси окопного гостинца!

– А ну брось. Брось свою кастрюлю, – тихо приказал комиссар. И такой напор злобы и угрозы был в его сдавленном голосе, что Кащей остановился. – Я тебя, негодяя, запомнил. Я тебя судить буду за твое преступление!

(Впоследствии Амелину было смешно и страшно вспомнить, как он – один среди вооруженной враждебной толпы – грозил судом припадочному фронтовику. А вот поди ж ты, нелепые его слова возымели действие!)

– Судья какой нашелся! – выкрикнули из толпы, но уже не так уверенно. – Все вы над нами судители!.. Ты ответь, змееныш, зачем поезд задержал?

Комиссар поднял руку, прося тишины.

– Товарищи фронтовики! На вопросы я отвечу после. А пока что помогите раненому человеку.

Двое солдат подняли начальника станции и повели в дом. Он шел между ними, спотыкаясь, боясь отнять ладони от разбитого лица.

– И давайте все на митинг, в помещение буфета! – продолжал нажимать Амелин. – Я комиссар Всероссийской коллегии по формированию Красной Армии!.. Фамилия моя Амелин, звать Дмитрий…

В станционном буфете давно уже никого не кормили, не поили. Было там грязно и холодно. На стойке бездельничал богатырский самовар с гирляндой медалей на груди – как у циркового борца Збышко Цыганевича. Со стены свисал разодранный надвое плакат Временного правительства. На одной половинке можно было прочесть: «Война до по…», а на другой – «бедного конца». Рядом имелся плакат поновее – «Вся власть Советам!». Здесь же была представлена и царская Россия – но не плакатом, а выцветшим меню («Балычок провесной… Тетера под белым соусом…»).

В помещение густо набились солдаты. Кащей тоже был тут: сидел, помахивая каской, на буфетной стойке и пялил свои белесые зенки на комиссара. Тот стоял посередке и говорил:

– Вам обидно, что я задержал эшелон, нарушил ваше путешествие… А мне? А советской власти не обидно?.. Вот вы оголили фронт, снялись с позиций – по ничьему веленью, по своему хотенью… Нахально погрузились в эшелон и айда в тыл!.. И теперь кричите о своих правах. А права-то у вас шаляпинские.

– Это как понимать? – спросили из переднего ряда.

– Очень просто. У кого бас здоровше, тот и прав!..

По рядам прогулялся смешок.

– Так ведь время такое, – беззлобно объяснили комиссару. – Громкое, не для тихого народа.

Комиссар понял, что нашел правильную линию разговора.

– Интересная вы публика! За царя-отечество воевали, а за советскую власть не желаете… Ну правильно – она же силком на фронт не гонит… Своя, рабоче-крестьянская. Значит, плюй ей на голову!

Митинг обиженно загудел. Амелин отер ладонью лоб, расстегнул крючки полушубка: озноб кончился, теперь малярия бросила комиссара в жар. Но на эту ерунду не надо было обращать внимания.

– Тихо, товарищи! Сейчас вы сможете легко и просто доказать, что я на вас клепал напраслину, что никакие вы не дезертиры, а наоборот!.. Дело такое. Совет Народных Комиссаров и лично товарищ Ленин издали декрет. Для защиты Республики будет у нас социалистическая Красная Армия рабочих и крестьян!.. Это армия строго добровольная, в нее принимают сознательных граждан, стоящих на платформе советской власти… Жалованье – пятьдесят рублей в месяц… И вот я предлагаю вам – всему вашему тридцать восьмому гренадерскому полку – вступить немедленно в ряды Красной Армии!

От этих слов собрание заполошилось, загалдело, как вороний табор, по которому шарахнули дробью. А комиссар достал толстую гимназическую тетрадку, лизнул чернильный карандаш и крикнул:

– Прошу подходить записываться!

Шум оборвался, но записываться никто не подошел. Наоборот, все даже как-то оттиснулись от комиссара.

– Чепуха какая, – сказал он севшим от обиды голосом. – Кажется, я понятно объяснил… А вам как горох об стенку… Кто командир полка?

– Нетути! Мыши съели! – крикнули из толпы.

– А полковой комитет есть?

– Нетути!..

– Как это «нетути»? Есть, выбирали!.. Полковой комитет имеется.

Сквозь толпу пробрались четверо: рваный, как пугало, солдатик, другой солдат – аккуратный, розовый, с нерусской трубочкой в зубах, подпоручик – самый настоящий подпоручик в погонах – и непонятно откуда здесь взявшийся матрос.

Солдат с трубочкой без усилия приподнял за один конец скамейку, на которой сидело человек пять. Те ссыпались со скамьи, и на нее уселся полковой комитет.

– Кто у вас главный, товарищи? – поинтересовался комиссар.

Подпоручик поднял бровь, но ничего не ответил.

– Нема главного, – сказал драный солдатик.

– Все главные, – буркнул солдат с трубкой.

– А зачем нам главный? – усмехнулся матрос.

– Ну, пускай так, – согласился Амелин. – Товарищи, обращаюсь к вашей революционной сознательности… Объясните им!

Светя улыбкой из-под черных крылышек усов, матрос сказал:

– Хорошо, товарищ комиссар Амелин Дмитрий. Сейчас я им объясню – а попутно и тебе… В русском языке имеется полтора миллиарда слов. Это вычислил ученый Менделеев. Но он так и не смог определить, какие два слова из них самые дорогие… А ты можешь?

– Так сразу не могу, – настороженно ответил комиссар.

– А я могу. Сразу. Два самых драгоценных слова – это свобода и воля. – Широким взмахом руки матрос словно бы обнял всех слушателей. – Революция дала им свободу и волю. А ты хочешь забрать назад?.. Революция возвысила человека, а ты хочешь унизить?.. Армия есть неизбежная странная крупорушка, которая перемалывает людей в серую крупу. Армия никому не нужна… А нужна сознательная вооруженная личность…

– Такая, как ты, что ли? – глупо, по-мальчишески выкрикнул комиссар.

– Да. Как я… Чтобы пойти в любой момент и умереть для революции. Но только по своей свободной воле… Без твоего кнута и хомута!

– Во! Правильно!.. В самую точку!.. – закричали солдаты. – Давай, Балтфлот, стриги его под ноль!

Комиссар беспомощно огляделся.

– Товарищи, кого вы слушаете?.. Это же анархия… Он анархию проповедует!

Матрос даже удивился непонятливости Амелина.

– Да, анархия. Я член партии анархистов… Что? Не нравится?.. А когда вместе Зимний брали – тогда мы вам нравились?.. К твоему сведению, меня Центробалт послал в армию агитатором!

– Агитатором! – кипя злобой, передразнил комиссар. – Саботажник! Вот ты кто!.. А кричишь – умру за революцию…

– Я никогда не кричу. Это ты кричишь, – поправил его матрос. (Он и в самом деле никогда не кричал, а говорил неторопливо и тихо – уверен был, что его все равно услышат.) – А кто готов умереть за революцию, это мы сейчас увидим…

Он вытащил из кармана гранату-лимонку, зажал ее в кулаке, так что только кольцо высовывалось наружу, и приложил к своей груди.

– На. Рви кольцо… рви!

– Я в такие игрушки не играю, – презрительно сказал Амелин.

– Боишься? Ну давай я вас рвану.

И матрос, не переставая улыбаться, схватил кольцо зубами.

– Братва, ложись на пузо! – пискнул тщедушный солдатик. – У их дискуссия, а нам помирать!

– Брось! Брось, чума бешеная!.. – зашумели кругом. – Не надо, Володя!..

– Не надо, так не надо. – Володя спрятал лимонку в карман и сел на место. – Ты мне не поверил, товарищ комиссар. А я ведь в самом деле согласен умереть за каждую свою идею!..

– Ты дурак и идеи у тебя дурацкие! – сказал вдруг солдат с трубочкой – товарищ матроса по полковому комитету. Говорил он с эстонским акцентом, так что у него получалось: «Туррак!.. Туррацкий!» Комиссар повернулся к нему с ожившей надеждой.

– Я большевик. И я скажу – армия нужно. А вы… – эстонец встал со скамейки и сердито оглядел присутствующих. – А вы никому не нужно!.. Вы всякий дрянь, дезертирски ребята!.. Я уйду от вас к чертовой мать. Пойду Петроград, пойду настоящий Красный Армия!

И опять Амелин не смог найти правильного слова.

– Ищешь где полегче?.. Какой же ты после этого большевик?

– Я знаю какой! Тебе такой большевик не хочется? – Эстонец вынул изо рта трубку и, как револьвером, нацелился ею в комиссара. – Бери глина, лепи себе маленькие большевики. Они все будут такой, как тебе хочется!

И, не глядя на комиссара, он снова уселся на скамейку.

– Я не с комитета, я от народного лица, – сказал худущий сутулый солдат и протиснулся вперед. – Кто солдата кормит-питает? Армия! Но разве ж это суп? Крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой!.. Суп-ритатуй – хочешь ешь, хочешь плюй!

Но слушатели и без него знали все эти прибаутки.

– Пошел талдычить, – с досадой пробасил какой-то бородач. – Ты, Мясоедов, давай про дело!

– Суп покушаешь с треской, брюхо щупаешь с тоской! – заторопился Мясоедов. – А если щи – хоть портянки полощи! По краям капуста, посередке пусто!

– Да сгинь ты, ненажора! – заорали в задних рядах. – Ребя, кто ближе, стукни ему по хоботу!

Мясоедов испуганно нырнул обратно в толпу. Как ни худо было на душе у комиссара, он не выдержал, улыбнулся. Но оказалось, что и это было ошибкой.

– Ён смеется! Ему смех! – послышался новый голос. Еще один член полкового комитета поднялся со скамейки – драный, как пугало, солдатик. – У его одна забота: каб нас назад в окопы затягнуть. Хватит! Я четыре годочки воевал – раненый, контуженый, газом травленный… И вось чего сабе завоевал.

Он поставил на скамейку ногу и показал всем худой башмак, откуда, точно горошины из лопнувшего стручка, лезли на волю босые пальцы.

– А у нашего пана Дзевульского… я сам с Полесьяу, его три тысячи десятин. Гэто ж скольки голодного народу можно притулить, осчастливить!

Белорус наклонил набок нечесаную голову и даже прищурил глаза – слушал свои слова, как музыку.

– Ах, коли бы поехать нам туды всем полком!.. Жили бы мы, братики, в сердечной дружбе. Вместе бы сеяли, вместе жали… А в реке рыбка… А в ульях мед… А вечером выйдешь с хаты – луна в небе, як яечечко!..

Он с ненавистью поглядел на комиссара. И Амелин понял, что этот мечтательный голубоглазый солдатик – самый опасный для него человек.

– На что тебе армия? С кем воевать? – требовал ответа белорус. – Война-то вся? Ее товарищ Ленин окончил… Ён велел мужику скорей ехать до хаты, панский майонтек делить!.. А ты против?.. Ты не от Ленина! Ты дорогим его именем загородился, а сам от чужих приехал. Тебя убить надо. Братики, нам потребно его расстрелять и ехать сабе дале!

И опять станционный буфет до потолка заполнился криками, руготней, шумом. Зловредный белорус сумел повернуть дело так, что солдаты, не желающие вступать в Красную Армию, выходили не противниками советской власти, а, наоборот, как бы защитниками ее от самозванца Амелина.

– Бей его, контру! Чего на него глядеть! – орали на комиссара со всех сторон. – Кащей! Дай ему от души, чтоб мозги на стенку!

Белоглазый Кащей уже ломился через толпу, размахивая своей каской. Побледнев от волнения и злобы, Амелин расстегнул кобуру браунинга.

– Видали? Ён, злочинец, стрелять нас хочет! – выкрикнул подстрекатель-белорус. Но тут раздались и разумные голоса:

– Ну уж стрелять, – пробасил бородатый солдат. – Напугали парня до смерти… Пустите вы его с богом!

– Точно! Пускай катится! – поддержали бородача. – Еще отвечать за него… Вали отсюда, комиссар! Чеши, пока живой!

Толпа раздалась на две стороны, предлагая комиссару дорогу. Он подумал секунду, потом застегнул кобуру и, ни на кого не глядя, вышел из буфета.

Молчавший до этого подпоручик лениво поднялся со скамейки:

– Граждане свободной России! А чего вы, собственно, ржете? – сказал он, легко перекрыв солдатский гогот. – Комиссар-то правильно говорил… Кому нужна советская власть? Только вам, обормотам. Так защищайте ее!.. Государство без армии – это урод. Черепаха без панциря. Каждый рад ее склевать!..

(Выйдя на перрон, комиссар Амелин жадно глотнул колючий зимний воздух, потом спрыгнул на путь и пошел быстрым шагом, чуть не побежал, туда, где у водокачки сопел привезший фронтовиков паровоз.)

– Турки на Кавказе наступают? Польский легион бунтует? – говорил подпоручик. – А немцы? Мир-то не подписан. Еще неизвестно, как оно обернется… А вы говорите – не с кем воевать! Сказали бы прямо: есть с кем воевать, да не хочется!

Митинг отозвался на речь подпоручика враждебным гулом.

– Землячки! – волновался тщедушный солдат. – Он нас позорит, разводит наглую контру, а мы уши развесили?.. Да кто его, элемента, в комитет выбирал?

– Гражданина Кутасова мы выбирали. Третья рота, – ответил рассудительный бородач. – За его боевую храбрость и человечество. А если он против шерстки говорит – так это он всегда… Такой интересный человек.

И опять солдаты закричали, заспорили все сразу.

Комиссар Амелин стоял на подножке локомотива «ОВ» (по-простому сказать, «овечки») и беседовал с паровозной бригадой.

– И нету из вас ни одного большевика?

– К партии не приписаны, но сочувствие имеем, – ответил за всех машинист. – Да ты не финти, комиссар. Говори, чего нужно?

– Нужно и даже необходимо угнать отсюда этот паровоз. Прямо сейчас, сразу, сию минуту.

– А фронтовики, стало быть, тут останутся. – Машинист задумчиво комкал ветошь в черных ладонях. – А если они нам за это секир-башка?

– Не успеют.

Машинист поглядел на помощника, на кочегара и решился:

– Поехали. Садись, товарищ комиссар!

Амелин благодарно улыбнулся:

– Не. Я тут останусь.

– Останетесь? – Машинист даже перешел на «вы» от уважения к такому отчаянному человеку. – Ну, дело ваше.

Комиссар спрыгнул на землю, но тут же обернулся. Понимая бессмысленность просьбы, он все же сказал:

– Ребята, у вас у кого-нибудь хины нет? Малярия меня крутит – ужасное дело…

– Вот чего нет, того нет. – И машинист скрылся в будке.

Паровоз выдохнул струю мятого пара, дал отвальный гудок – так надо было по железнодорожным правилам – и поехал в темноту.

Этот гудок услыхали и те, кто был в теплушках, и те, что митинговали на станции. Комиссар увидел, как из дверей буфета повалили взбудораженные люди. Он поежился, вздохнул и пошел к ним навстречу. А не хотелось, ох как не хотелось.

Понявшие обман солдаты бушевали вовсю. Некоторые даже открыли стрельбу по удирающему паровозу – кто с колена, кто лежа. Но два фонарика на тендере, подмигивая, уходили все дальше.

Первым увидел комиссара белорус.

– Вось ён! Сам пришел!

Толпа с ревом кинулась к Амелину – и впереди всех, конечно, Кащей со своей страшной каской. Но добежать им не дали. На перехват бегущим вывернулась из-за пакгауза шестерка солдат с винтовками наперевес. Эти шестеро выстроились перед комиссаром, отгородили его от толпы колючим частоколом штыков. Командовал подмогой знакомый Амелину эстонец с трубочкой.

– Не трогать комиссар! – крикнул он сердито. – Мы полковая фракция большевики!.. Мы не позволим!

– Уно! Друг!.. Ты ж не понял! Он, черная душа, паровоз угнал!

– Все равно. Убивать не дам, – сказал эстонец Уно. – Эй ты, длинный… Одевай шапка, простудишься!

Он нахлобучил на голову Кащею его каску и припечатал по стальной макушке прикладом. Раздался гул, словно ударили в колокол. Кащей сел на землю, ошалело закатив глаза.

Толпа притихла. И в тишине послышался насмешливый голос подпоручика:

– Ай да комиссар. Всех обштопал!

Народный гнев сейчас же переметнулся на офицера, тем более что заступиться за него было некому.

– К стенке!.. Арестовать золотопогонника! – подхватили и другие. – Судить солдатским судом!.. Шагай, ваше благородие!

И Кутасова повели в кладовку при буфете: там имелись решетка в окне и замок на двери. А матрос-анархист Володя от лица всех сказал Амелину следующее:

– А ты, оказывается, политик. Словами убедить не смог, так решил обманом загнать в свою добровольную армию?.. Пустые хлопоты, напрасная надежда! Завтра утречком мы разлетимся отсюда, как вольные птицы чайки – которые мы и есть… А ты останешься скучать на этой ничтожной станции.

День этот, такой суматошный, наконец угомонился. На смену заступила ночь.

…На запасном пути, будто змея с отрубленной головой, протянулся эшелон без паровоза.

В теплушках было жарко – уголек-то рядом… Солдаты спали на нарах, доверчиво прижавшись друг к дружке – прямо как деревенские ребятишки на полатях. Один только белорус, притихший и грустный, сидел на корточках перед «буржуйкой», подкидывал ей в пасть антрацитную крупку.

…Спал на своем посту часовой, охранявший арестованного подпоручика. Караульный тулуп на нем был большой и теплый, словно стог, – в таком и не заметишь, как заснешь.

– Часовой! – позвал из кладовки сердитый голос Кутасова. – Часовой! Ты как смеешь спать?

– Никто и не спит, – пробурчал часовой и проснулся. – А? Чего тебе?

– Выпусти меня. Или переведи куда-нибудь… Тут мыши.

– Ну и чего?

– Ничего. Я их боюсь, – раздраженно и стеснительно признался подпоручик.

– Ох, и вредный ты человек!.. Нашего суда не боишься, а мыша боишься, – с неодобрением сказал часовой. И, засыпая, добавил: – Чего их бояться? Мыш чистый, он хлеб исть.

…Спал и комиссар Амелин на скамейке посреди станционного буфета – крутился на этой скамейке, как грешная душа на сковородке. Его пекла малярия.

Рядом сидел с винтовкой между колен эстонец Уно, посасывая свою трубочку-носогрейку, и жалостливо качал головой. Когда Амелин спихнул с себя полушубок – видно, не в первый раз, – Уно снова накрыл комиссара, потрогал ему лоб.

– У-у, какой горячий… Можно трубку прикурить.

Амелин вдруг приподнялся и схватил эстонца за обшлаг шинели.

– Часовой!.. Товарищ часовой!.. Пропусти меня к Владимиру Ильичу. Прошу тебя всем сердцем… Я ему объясню. Что ж это получилось? Не сумел… Не смог… А ведь я для революции жизнь свою…

– Лежи спи, – добродушно сказал Уно и попробовал уложить комиссара на скамейку. – У товарища Ленина только делов – слушать твои несчастья.

– Товарищ часовой!

– Я не часовой. Я стрелок Уно Партс… Охраняю тебя от всякие дураки… Не бойся, спи.

Комиссар смотрел на него не мигая, что-то соображал. Потом сказал отчетливо, словно и не в бреду:

– Матрос! Ты в корне неправ. – И он погрозил эстонцу строгим пальцем.

– Я не матрос. Я стрелок Уно Партс.

– Запомни, матрос, – продолжал комиссар, – Красная Армия не подавит свободную личность!.. Она даст простор…

Эстонец усмехнулся.

– Ты умный потом. Надо было тогда так красиво сказать! Теперь молчи, спи.

Амелин послушно улегся на скамью. Уно намочил из фляги-манерки тряпицу, пристроил комиссару на лоб и снова запыхтел своей трубочкой. Но не надолго. Комиссар рывком сел на скамейке и уперся в эстонца дикими малярийными глазами.

– Я стрелок Уно Партс, – сказал он тревожно. – А ты кто?

– Я тоже, – ответил эстонец.

Утро началось как-то непонятно. Сонными мухами ползали по перрону солдаты – кто с заплечным мешком «сидором», кто с чайником. Впрочем, чайники были ни к чему. Торчал, правда, из стены медный кран и над ним имелась заманчивая надпись «КИПЯТОК». Но корытце под краном было до краев заполнено льдом, а из медного носика, словно замерзшая сопля, торчала сосулька.

Перед станционным буфетом сидел и грелся на зимнем солнышке эстонец Уно. К двери буфета была прилеплена бумажка «КОМИССАР 38-го ГРЕНАДЕРСКОГО ПОЛКА АМЕЛИН Д. С.».

Подошел рябой солдат, почитал эту бумажку, потом оторвал краешек: не из баловства, а для дела – соорудить самокрутку.

– Зачем портил? – строго сказал Уно.

Солдат огрызнулся:

– Ты, Уно Гансович, при своем комиссаре прямо как цепной бобик стал… И какой тебе в этом интерес?

Уно посопел своей черной трубочкой и неохотно сказал:

– Есть один интерес… Но это секрет.

– А ты поделись, – попросил рябой. – Я ведь, знаешь, не из колокольчиков. Языком зря бить не буду.

– Аустрийские ботинки, – сообщил эстонец, понизив голос. – Двойные подметки, спиртовой кожа… Тут медный заклепочки, тут и вот тут стальной подковки…

Солдат жадно ждал продолжения.

– Завтра, ну послезавтра комиссар будет получать целый вагон такие ботинки… Дадут добровольцам Красной Армии, а больше никто не дадут. А мне дадут. Две пары.

И эстонец с торжеством поглядел на рябого. Тот заволновался:

– Иди ты!.. Австрийские! Это ж неизносная обувка!

Подошел тщедушный солдатик, поднялся на цыпочки и тоже оторвал от комиссарской записки на козью ножку.

– Шамарин! – обрадовался ему рябой. – Слыхал, какая весть? Уно Гансович, ему можно! Он мужчина-кремень, трепать не станет!

Немилосердно тарахтя бензиновым моторчиком, к перрону подкатила дрезина. Молодцеватый железнодорожник выгрузил из нее два баула, белую корзину и молодую красивую женщину. Дрезина двинулась дальше, а пассажирка, бросив свои вещички без всякого призора, пошла, застучала каблучками по перрону. На ней была бархатная шляпка с черным птичьим крылышком и плюшевая шубка.

– Добрый день! – улыбнулась она, поравнявшись с Уно и его компанией. – Вы не скажете, где мне найти подпоручика Кутасова?

– Кутасова? Николай Павлыча? – переспросил тщедушный солдатик. – А чего его искать? Он здеся. Сидит под арестом, ждет суда.

– Почему? Какого суда?! – ужаснулась женщина.

– Революционного… Возмездие, значит, ему будет.

Женщина всплеснула руками в маленьких черных варежках, оглянулась, ища помощи или хотя бы разъяснения, и наткнулась глазами на общипанную бумажку с надписью «…МИССАР 38-го…».

Она толкнула дверь обеими ладошками и рванулась внутрь.

– Фигурная дамочка! – сказал пришедший поглядеть солдат с желтыми усиками. – Кто ж такая? Жена или так?

– Да брось ты! – перебил рябой. Ему не терпелось договорить про ботинки. – Уно Гансович, давай. При нем можно. Это гроб-могила!

…Амелин стоял за буфетной стойкой, стесняясь своего вида: щеки намылены, в одной руке бритва, в другой портупейный ремень – для правки.

А приезжая стучала кулачками по стойке и выкрикивала в лицо комиссару:

– Вы его мизинца не стоите! Как же вы могли? Как вы посмели?.. Он три раза ранен! У него два Георгия!.. Да нет, не в этом дело… Он отказался присягать Керенскому! Он… А вы… Вы тут пьянствовали всю ночь!..

Она всхлипнула и прикусила варежку, чтоб не заплакать.

– Почему пьянствовал? – сумел наконец вставить слово Амелин.

Женщина кинулась на него с новой яростью:

– Вы думаете, я слепая?.. У вас руки дрожат, у вас вон какие круги под глазами. Вы отвратительны!.. Это вас надо судить!.. Боже мой! Боже ты мой!

Тут она расплакалась навзрыд.

– Да не сажал я его, – сказал Амелин. – Меня самого вчера чуть не шлепнули.

От удивления женщина даже перестала плакать.

– Обождите… А вы кто такой? Я думала, вы комиссар.

Амелин от стыда чиркнул бы себя по горлу бритвой – благо она была в руке.

– Я и есть комиссар, – сказал он и покраснел. – Но меня, как бы вам выразить… Они меня не слушают. Не признают.

Жена Кутасова вытерла варежкой свои красивые глаза.

– Так что же вы сразу не сказали?.. Господи! И перед этим ничтожеством, перед этим пустым местом я унижаюсь битый час!..

И она вылетела из буфета так же неожиданно, как в нем появилась.

Комиссар торопливо обтер мыльные щеки полотенцем, надел полушубок, перекрестил его портупеей и тоже выбежал на перрон. Но женщины уже нигде не было видно. Зато прямо против двери стояла молчаливая, ожидающая чего-то толпа.

– Ботинки давай! – выкрикнули из толпы.

– Какие ботинки? – ошалел Амелин.

– Австрицкие! С подковками!.. Которых к тебе вагон едет!

Видно, и рябой, и мужчина-кремень Шамарин, и желтоусый солдат не утерпели, поделились-таки с землячками.

– Товарищи, чего-то я вас не пойму…

Но тут из толпы вывернулся эстонец Уно и не дал комиссару договорить.

– Ребята! Если такое дело, я сам с ним буду потолковать!

Эстонец животом впихнул комиссара обратно в станционный буфет.

– Это я придумал ботинки… Ты боялся, ребята уйдут. Теперь никто не уйдут. Я их поймал, как мухи на липкую бумагу!

Но комиссар нисколько не обрадовался.

– Эх, товарищ Уно!.. Если уж большевики начнут народ обдуривать, тогда вообще… Большевик всегда говорит правду – даже если она самая неудобная.

Уно очень разозлился. Черная трубочка запрыгала у него во рту.

– Так! Так! Ты умник, а я глупый… Я за тебя пошел против свои полковые ребята! Караулил ночь, мокрая тряпка менял!.. Разве умный так делает?

Он повернулся к комиссару спиной и вышел из буфета.

Толпа за это время расположилась напротив дверей тяжелой подковой.

– Не хочет вам сказать, – доложил эстонец. – Хитрый, как три лисица!

…Амелин стоял посреди буфета в невеселой задумчивости. Дверь распахнулась, и в помещение прошли человек двадцать солдат – видимо, делегация. Уно тоже был с ними. Разговор начал рябой солдат.

– Гражданин комиссар, – сказал он мирно и рассудительно. – Мы четыре года из окопа не вылазили, сражались с Вильгельмом. И вот теперь заслуженно едем домой. А посмотри, как мы одеты-обуты. Хуже нищих побирушек.

Белорус в драной шинели шагнул вперед и опять, как вчера, показал свой башмак. Башмак щерился на комиссара щучьей пастью, полной гвоздиков-зубов.

– Товарищи дорогие! – взмолился Амелин. – Да нету у меня никаких ботинок. Нет и не будет!.. Даю вам в этом честное слово!

Уно спокойно выколотил трубочку о буфетную стойку:

– Ну? Что я вам сказал?.. Вот какой! Нет где пробу ставить.

Делегация возмущенно зашумела, и комиссар подумал, что этих людей не переубедишь, хоть бейся головой об стенку. А рябой говорил ему – уже с наскоком в голосе:

– Ты хитрый, Митрий! Но дядя Семен тоже умен… Никуда мы отсюда не стронемся, будем ждать. А как придет вагон – контрибуцию устроим, реквизируем твои ботиночки! Вот и весь сказ.

– Нет, не весь, – возразил комиссар, начиная закипать от такого нахальства. – Вы тут останетесь? А на чьих харчах?

– На казенных. Мы есть войсковая часть!

– На сегодняшний день вы есть банда! Хотите оставаться здесь – дело ваше. Но полком вы можете быть, только если признаете меня за комиссара. Будете подчиняться. Ясно? А не то дам телеграмму по линии – и адью! Не будет вам ни хлеба, ни приварка…

Кладовку, где содержался под арестом Кутасов, сторожил все тот же огромный тулуп. Сменился только обитатель тулупа: теперь это был совсем молодой солдатик. Быстрым шагом подошел комиссар Амелин, скомандовал:

– Открывай!

– Почему такое «открывай»? – забеспокоился солдатик.

– Будешь пререкаться, сам туда сядешь! Я комиссар полка. Понятно?

Часовой неохотно открыл большой, с фунтовый калач, замок. Амелин распахнул дверь и оторопел… Часовой виновато развел руками: не смог, мол, отказать. Дело в том, что в кладовке вместе с арестованным находилась его жена. Они сидели рядом на дощатом ларе, и подпоручик грел в ладонях ее озябшие руки.